Благодаря наблюдению эффектов интоксикации закисью азота, на которое меня вдохновила брошюра «Анестетическое откровение и сущность философии»**, мне удалось как никогда хорошо понять силу и слабость философии Гегеля. Я настоятельно рекомендую читателю повторить этот эксперимент — вполне безвредный и короткий, если использовать чистый газ. Эффекты, конечно, зависят от конкретного человека; более того, они могут меняться раз от раза и в опыте одного человека. Но весьма вероятно, что во всех случаях будет воспроизводиться некое родовое сходство. В моем случае (как и во всех мне известных) ведущей тональностью переживания было чрезвычайно возбуждающее чувство сильного метафизического озарения. Истина открывалась взгляду в глубине глубин с почти ослепляющей очевидностью. Ум прозревал все логические связи бытия так быстро и тонко, как не способен он в обычном состоянии. Только когда возвращалась трезвость, волна озарения отступала, оставляя несчастного бессмысленно блуждать взглядом по россыпи бессвязных слов и фраз. Так продолжают взирать на мертвенно бледную снежную вершину, с которой только что исчез отблеск заката, или на черные угли только что погасшего костра.

Хорошо известно сильное эмоциональное переживание примирения, характеризующее «сентиментальную» стадию алкогольного опьянения. Стадия эта выглядит глупо для внешних наблюдателей, но испытываемый в ней субъективный восторг, вероятно, составляет львиную долю всей соблазнительности этого порока. Кажется, будто сердцевина и края вещей начинают смыкаться. Эго и его объекты, свое и чужое — суть одно. Так же повлиял на меня и газ, только тысячекратно сильнее. Поначалу меня охватила несказанной силы уверенность, что гегельянство все же право и что глубочайшие убеждения моего разума до сих пор были ошибочны. Какая бы идея ни приходила на ум, она схватывалась одними и теми же логическими тисками и становилась иллюстрацией одной и той же истины; и состояла эта истина в том, что любая оппозиция сводится к высшему единству, в котором она коренится, что все так называемые противоположности имеют общую природу; что непрерывная связность — суть бытия; и что мы — буквально в сердце бесконечности, постичь существование которой — величайшее, на что мы можем посягнуть. Как смогла бы вспыхнуть борьба без тождественного как основы? Борьба предполагает то, по поводу чего она разгорается, и только в этой общей теме, одной и той же для обеих сторон, возникают различия. Различия исчезают повсюду: от самого строгого противоречия до самых мягких различий болтовни; «да» и «нет» примиряются, по крайней мере, в том, что и то, и другое — утверждения. Отрицание утверждения — не что иное, как другой способ утверждать то же самое. Противоположности могут возникнуть только как противоположности одного и того же — все мнения тогда тождественны. Но одна та же фраза с разными акцентами — это двоица, и здесь снова различие и не-различие сливаются в одном.

Безразличие — истинное следствие всякого взгляда на мир, делающего его сущностью бесконечность и непрерывность, а в пессимистичных или оптимистичных настроениях виновна скорее преходящая субъективность конкретного момента.

Невозможно выразить безудержность отождествления противоположностей, бурно затопляющего разум в этом опыте. Мне остались кипы надиктованных или исписанных во время интоксикации страниц. Здравомыслящему читателю они покажутся бессмысленным лепетом, но в момент написания эти строки горели пламенем бесконечной рациональности. Бог и дьявол, добро и зло, жизнь и смерть, Я и Ты, трезвый и пьяный, материя и форма, черное и белое, качество и количество, дрожь экстаза и содрогание ужаса, рвота и глотание, вдохновение и издыхание, судьба и разумность мира, великое и малое, экстенсивность и интенсивность, шутка и серьезность трагическое и комическое, и еще полсотни противоположностей столь же монотонно мелькают на этих страницах. Разуму открывалось, что каждый элемент принадлежал своей противоположности в острый как бритва момент осуществляемого им перехода — вечное «сейчас» жизни, неиссякаемое и бесконечное. Мысль о взаимопроникновении частей в голой форме суждения о противоположностях («ничто…, кроме…», «не более…, чем…», «только… если») порождала изощренный бред восхищенного теоретизирования. И когда, наконец, медленно приходили конкретные идеи, разум, вооруженный этой простой формой, пускался всюду распознавать тождественность в тождественном, противопоставляя одно и то же слово ему самому, но с иным ударением или без первой буквы. Вот несколько примеров:

— Что такое заблуждение, если не разновидность блуждания?

— Что такое тошнота, если не вид -ноты?

— Трезвый, пьяный, -яный, изумление.

— Все может стать предметом критики — как критиковать без того, что критиковать?

— Согласие — несогласие!

— Эмоция — моция!!!

— Боже, как больно! Как же не больно, ей-Богу! Примирение двух крайностей.

— Черт возьми, ничто, кроме ичто!

— Звучит как нонсенс, но это чистый онсенс!

— Мысль гораздо глубже, чем речь…!

— Медицинская школа; теологическая школа, школа! ШКООЛА! О, мой Бог, О, Бог; О, Бог!

Самым связным и членораздельным предложением было это:

Нет различий, кроме различий в степени между разными степенями различия и безразличием.

А теперь обратная сторона медали. Какой принцип единства действует в этом монотонном потоке? Поначалу я его не разглядел, но вскоре обнаружил, что в каждом из случаев он был не чем иным, как абстрактным родом, а конфликтующие элементы — противоположными видами. Другими словами, хотя поток онтологического возбуждения и был насквозь гегельянским, основанием для него был старый как мир принцип, согласно которому вещи тождественны, если и только если они тождественны или имеют общую природу. А Гегель третирует этот принцип. В тот же момент восторг созерцания бесконечного процесса сменился (когда разум осознал природу бесконечности) переживанием ужасной и неотвратимой судьбы, с величием которой несоизмеримо никакое конечное человеческое усилие и в свете которой все происходящее совершенно безразлично. Эта мгновенная перемена настроения с восторга и упоения на ужас — возможно, самая сильная эмоция, какую я когда-либо переживал. Я переживал ее снова и снова, когда вдыхание длилось достаточно долго, чтобы вызвать легкую тошноту; и я не могу не рассматривать это как нормальное и неизбежное следствие достаточно долгой интоксикации. Пессимистичный фатализм, глубины глубин бессилия и безразличия, единение разума и глупости, но не в высшем синтезе, а в том, что независимо от выбора — все одно. Таков исход откровения, которое начиналось так многообещающе и ярко.

Но даже когда процесс останавливается, не достигнув этой развязки, он часто заканчивается потерей всякой связности мысли — это заметно по приведенным выше фразам. Что-то «ускользает», «убегает», и ощущение озарения и проникновения в суть вещей сменяется чувством сильнейшего замешательства, тупика, смятения, потрясения. Я не знаю другого столь же странного чувства, как это мощнейшее замешательство, в котором сбитым с толку остается все, кроме самого замешательства. Более того, оно как causa sui или «дух, ставший своим объектом».

Заключение мое в том, что единение вещей в мире, закон общности, о котором я так много говорил, может вызвать очень сильное переживание, будучи воспринят. Гегель был необычайно чувствителен к этой эмоции; на протяжении всей жизни наслаждение ею было его высшей целью, и это сделало его довольно неразборчивым в используемых средствах. Безразличие — истинное следствие всякого взгляда на мир, делающего его сущностью бесконечность и непрерывность, а в пессимистичных или оптимистичных настроениях виновна скорее преходящая субъективность конкретного момента. Наконец, отождествление противоположностей, столь далекое от предлагаемого Гегелем саморазвивающегося процесса — это, на самом деле, самопоглощающий процесс, проходящий от менее абстрактного к более абстрактному и завершающийся смехом над предельным ничто или же головокружительным изумлением перед бессмысленной бесконечностью.

* James W. Subjective Effects of Nitrous Oxide // Mind. 1882. Vol 7.

** Blood B.P. The Anaesthetic Revelation and the Gist of Philosophy. 1874. Рецензия Джемса: James W. Review of “The Anaesthetic Revelation and the Gist of Philosophy” // The Atlantic Monthly. November 1874. Vol. 33, No. 205. P. 627-628.

Перевод с английского Александр Писарев