Вопросы, о которых задумывается московская художница Rina-Green Noodle (она же — Ирина Синичкина). Все они связаны с бережным отношением к жизни, экологичностью и экологией, памятью и ответственным потреблением. Самое интересное из беседы с Анной Галеевой.

Rina Green Noodle (Ирина Синичкина) — текстильная художница, живущая между Москвой и Берлином. Работает с переработанными тканями, обрезками, старой одеждой. Основной метод — авторская интерпретация техники rughooking. С 2016 года — участница выставок в России, Германии, США. С 2025 года — член European Textile Network. Работы находятся в музеях и частных коллекциях. Сотрудничает с галереями A2 Galerie (Германия), Textura и Зотов Центр (Москва). Её практика основана на соединении текста, тела и материи — в поэтическом, телесном и визуальном смысле.

Был ли в моей жизни момент, когда переработка одежды обрела особый смысл?
Да, думаю, он наступил, когда я начала делать свою первую картину. Тогда я пошла в магазин лоскутов и купила какие-то яркие ткани — выбирала интуитивно, вообще ничего в них не понимала. Оказалось, что это была подкладочная ткань, ацетатный шелк — он красиво выглядит, но с ним неудобно работать: сыпется, плохо режется. Но суть не в этом. В тот же момент подруга отдала мне мешок вещей — она освобождала шкаф. И вот среди этих старых футболок, кофточек, всякой «ерунды», как может показаться, я вдруг почувствовала: это именно то, что нужно.

Потом мне понадобился ещё один цвет, которого у меня не было. И я просто полезла в свой шкаф, разрезала собственную юбку — и в этот момент у меня впервые появилось чувство ценности старой одежды. Ценности как материала, как возможности. С тех пор я начала по-другому смотреть на вещи. Когда друзья начали приносить мне пакеты с одеждой — я просила, кидала клич — я радовалась, как будто получала сокровища. Разбирать эти пакеты стало для меня настоящим ритуалом.

Самый важный этап?
Наверное, тот момент, когда я уже выполнила свой первый заказ и поняла, о чём вообще моя работа. Хотя, если честно, сложно выделить один самый важный этап. Но, пожалуй, решающим стало то, когда я вдруг осознала: я действительно собираюсь этим заниматься всерьёз.

Это случилось, когда у меня появился первый настоящий заказ — за деньги, от реального заказчика. И я начала готовить основу для картины, продумывать фон, композицию. Хотя тогда ещё многого не понимала — как это всё будет выглядеть, как сложится. Но знаешь, что мне больше всего тогда понравилось? У меня вообще не было страха. Совсем. Вот это чувство — бесстрашие — у меня до сих пор осталось. Я до сих пор не научилась бояться.

Раньше, когда я работала с текстами, всё время боялась кого-то подвести, разочаровать. А тут — нет. Я была абсолютно спокойна. Думала: ну, если не понравится, ничего страшного, работа просто останется у меня. И всё. Что в этом такого?

Для меня очень важна память.
Есть несколько таких реперных точек, когда я особенно остро это осознавала. Первая — в 2017 году, когда я начала делать свои первые картины. Тогда я поехала к родственникам и друзьям в Димитровград — как раз в тот город, где недавно снова побывала впервые за много лет. Почти десять лет прошло.

Я тогда делала картину прямо в дороге — ещё не понимала, что для этого нужно миллион лоскутков. И моя подруга Ленка пожалела меня: принесла пакетик с белыми обрезками ткани. Они были похожи на парашютный шёлк. Она сказала: «Это остатки от моего свадебного платья». Меня тогда это буквально торкнуло — ведь это не просто ткань, это ритуальный жест, обрывок памяти, кусочек жизни.

Потом мама отдала мне сатиновый купальник моей бабушки. Представь себе: раздельный купальник, сшитый из сатина. Я страшно его берегла. Отрезала по лоскутку — и добавляла эти кусочки в картины. У меня до сих пор есть такие вещи, и в некоторых особенно важных для меня работах я использую лоскуты, оставшиеся от людей, которых уже нет. Я храню их одежду — и это настоящее ритуальное действие.

Про материал.
Бывает, конечно, что сама ткань как будто подсказывает — просится в работу. Особенно если это какая-то особенная вещь, в которой чувствуется другое предназначение, другой характер. Сейчас, например, когда я всё чаще добавляю в работы элементы текстильной скульптуры, мне почему-то особенно нравятся советские байковые халаты — такие, знаешь, с огурцами. Это очень благодарный материал.

Интересно, что в детстве я часто лежала в больницах, и там все ходили именно в таких халатах. И тогда мне в них было страшно неуютно, незащищённо. Как одежда — мне они совсем не нравятся. Но как материал — они меня вдохновляют. В этой узнаваемости есть что-то важное: она сразу вызывает память, телесное ощущение, настроение.

Иногда, конечно, попадаются тряпки, которые сразу распознаются — по рисунку, по цвету. Я понимаю: это вещь, принадлежавшая конкретному человеку. Иногда такие вещи я даже отдельно храню. Бывает — узнаю что-то своё, что-то близкое. Но в основном сейчас я разбираю весь текстиль: всё стираю, режу, убираю лишнее, храню по цветам. То есть я готовлю любую вещь к работе — и она становится чистой тканью, готовой к тому, чтобы её разрезали, нарезали, вплели в новое.

Самое трудное — начать.
Когда я задумываю картину, я сначала отбираю тряпки, те, что будут участвовать в работе, формировать палитру. И вот это — самое сложное. Принять решение. Отобрать. Начать. Войти в работу.

А самый радостный момент — это когда уже наступает зрелая стадия. Когда ты видишь картину, и она тебе нравится. Ты понимаешь: всё получилось, всё на своём месте. И тогда наступает такое состояние, будто работа уже сама тебя забрала. Я просыпаюсь утром — и первым делом начинаю её рассматривать. Эта тяга снова и снова смотреть на то, что сделала — это и есть признак, что всё пошло как надо. Что тебя затянуло.

Вот так. Да.

Знаковый проект — это, конечно, «Невыносимо розовый».
Это случилось очень просто: утром я нашла на помойке мешок с детскими футболочками. Именно девчачьими. И все они были разных оттенков розового — от кислотного до нежного, почти прозрачного, как лепесток.

Как это обычно бывает, детскую одежду не выбрасывают прямо в бак — её оставляют аккуратно рядом, с надеждой, что кто-то заберёт. Но, по-честному, редко кто берёт одежду с помойки для своих детей. Обычно это делаю я.

И вот тогда мне показалось, что розовый цвет как будто дискредитирован. Он считается слишком «говорящим», слишком однозначным — цвет блондинок из девяностых, с заячьими ушками, в вульгарных ярко-розовых костюмах. Такой поп-культурный клише-цвет. А между тем, розовый невероятно богат. Особенно когда его начинаешь сочетать с другими фактурами и оттенками.

Мне захотелось исследовать это — показать, какими могут быть возможности розового. Поиграть с ним. Не могу сказать, что это был самый важный проект, но точно — один из самых ярких. Потому что он случился мгновенно. У меня были совсем другие планы на день. А потом я нашла этот мешок — и уже к вечеру начала работу.

Я бы очень хотела сделать проект, в котором люди приносили бы свою одежду — и рассказывали связанные с ней истории.
Потому что одежда — это ведь какая-то съёмная часть нашей личности. Она накапливает в себе опыт, как будто становится свидетелем жизни. Вот ты, например, когда вспоминаешь, как была влюблена — первую любовь — наверняка помнишь, во что была одета. Не всё время, конечно, но в какие-то знаковые моменты. Когда он впервые тебя поцеловал. Или наоборот — когда случилось что-то горестное, травматичное. Одежда остаётся в памяти.

Иногда это была красивая вещь, но момент — настолько отвратительный, что красота меркнет. Или наоборот — вещь кажется странной, некрасивой, но потом проходит время, меняется мода, ты взрослеешь — и вдруг понимаешь, как это было круто. Мы переосмысливаем одежду вместе с собой.

Я особенно люблю вещи, которые были куплены в секонд-хенде, потом носились, жили какую-то жизнь — и вот теперь заканчивают свой век в картине, рядом с другими. Это как будто история уходит корнями в темноту — и потом рождается что-то новое.

Мне хотелось бы сделать локальный проект — например, приехать в город, осесть где-то на месте. Собирать вещи, ходить по помойкам, общаться с людьми. Позвать их: принесите то, что вам дорого или наоборот — что вы хотите отпустить. Расскажите историю. А я бы собирала эти ткани, вплетала их в работу. И можно было бы периодически собираться, делиться — что получилось, как меняется работа, какие истории вплетены. Мне кажется, это было бы очень круто.

Знаешь, я бы сказала — как пойдёт.
У меня пока не было опыта коллективного высказывания — всё, что я делала до этого, было очень личным. Но, возможно, попробовать сделать что-то вместе с другими было бы интересно.

Я представляю это скорее не как совместное высказывание в привычном смысле, а как форму присутствия других людей. Не знаю, может быть, кто-то оставит на работе свой отпечаток — буквально. Ладонь, след, фрагмент одежды. Что-то, что останется. Не обязательно даже высказываться словами. Это может быть просто жест участия, след жизни.

Мне было бы важно выработать какую-то общую концепцию, собрать небольшое сообщество и создать работу, которая уже не только моя. Пока у меня такого опыта не было, но я открыта — посмотрим, как пойдёт.

Мне бы очень хотелось поработать в месте, связанном с богатой археологией.
Я, к сожалению, не знаток музеев или брендов, с которыми можно было бы на эту тему сотрудничать, но сама идея мне кажется очень живой. Например, есть города вроде Великого Новгорода, где находят берестяные грамоты, или Помпеи — где весь город застыл в одном моменте. И всем понятно, что такое «помпейские находки».

А мне интересно, чтобы тема древности и археологии как будто наложилась на тему мусора — помоек, свалок, выброшенной одежды. Ведь это тоже своего рода археология. Современная. Антропология настоящего времени. И мне хотелось бы соединить эти два пласта — археологический и бытовой, древность и современность — с помощью текстиля, памяти и переработки.

Я однажды предлагала похожий проект в одну резиденцию — кажется, она была в Тамани. Там тоже богатый культурный слой, земля буквально полна историей. Это было до всех нынешних событий. Но суть в том, что мне важно работать именно в месте, где почва говорит. Где можно «копать» — в прямом и переносном смысле. Думаю, это было бы по-настоящему интересно.