Участник поэтической группы «Московское время», в которую входят Гандлевский, Сопровский и Цветков. Живет в Нью-Йорке, в Москве бывает наездами. Сразу зовет за стол, в кухню. Босиком. Из окна слева видна Останкинская башня. Можно курить.

Б. К.: Это — текила, привез из Америки. Вы знаете про Америку?

А. Б.: Что?

Б. К.: Что есть такая страна. Где негров мучают. И печатают доллары, весь мир обманывают. Устроили бойню на Украине — напав на Россию тем самым. Очень плохие люди. Вы же смотрите телевизор?

А.Б.: (на столе — банка с маринованными помидорами) Они такие маленькие…

Иллюстрация к тому, как Россия изнывает под гнетом американцев. Даже помидорки стали маленькие и безвкусные — как и всё в Америке.

А. Б.: А вы больше любите маленькие помидоры, чем большие?

Б. К.: Маленькие недавно появились. Большие, конечно, вкуснее… Нет! Теперь уже не шучу. Все помидоры стали невкусными, маленькие — менее невкусными, чем большие. Настоящий помидор можно съесть только в сезон, когда его привезли откуда-нибудь — из Киева, например. Остальное — коммерческие помидорчики.

1. Друзья. Распад

В школе у вас были друзья?

С некоторыми я дружу до сих пор. В школу контингент ходил интересный — например, внук Микояна. Кто-то жил в высотном доме у метро Краснопресненская. Дети академиков, профессоров. С сыном замечательного переводчика Соломона Апта мы были дружны немножко… Отец пришел в казахское представительство, попросил устроить меня в школу — мы были из Казахстана. Географию преподавали по-английски. Кембридж такой советский. И английскую литературу — её вел Роман Аркадьевич, прежний хозяин ресторана «Русский самовар».

Когда выпускаешься из школы, идешь дальше — прежние отношения распадаются. Как у вас распадались?

Какое-то время я продолжал дружить со школьной «компанией». В походы ходили — но… а я не любил свое детство очень. Не будучи ни евреем, ни очкариком, я в школе занимал нишу еврея-очкарика. Статус чрезвычайно низкий. Когда поступил в университет, почувствовал себя воскресшим. Уже был достаточно… (немного мнется,– прим. А.Б.) уважаем. А в детстве по физкультуре — все время тройки. Бегать не умел.

И на лыжах ходили?

Не особо. Но в зале надо было через коня скакать. И какие-то outdoors: например, метание гранаты. Я был младшим в стае — загнанный самец. Репутация в школе, она… определяется тем, насколько ты наглый, сильный и мужественный. Таких девочки любят, и вообще… Вот этим ребятам тяжело, когда они в университет попадают — меняется вся система ценностей.

Что происходит?

Их начинают ценить по реальным заслугам. Может быть, я идеализирую — но химический факультет тогда — гениальное учебное заведение, одно из лучших в мире. В школу попадаешь случайно, сам ты — глуп. Больше всего хочешь, чтобы приняли в компанию. На этом пути есть масса разных аберраций. Рвешься, не умея бросать гранату — на тебя смотрят презрительно. Например, меня держали на месте шута. Я умел стишок написать, историю рассказать. Развлекал. Кажется, «на картошке» коллектив решил: пускай Бахыт не работает — между нами ходит, развлекает. (посмеялся, — прим. А.Б.)

Вас это обидело?

Мне не нравилась физическая работа. Нет — даже наоборот, был немного польщен. Разве не так же устроено общество? Писателю разрешают не работать. Хотя мне приходилось в жизни, и много. Даже вот химиком слегка поработал.

Из кого состояла та компания?

Я забыл. Я забыл. Человек из пяти. Один погиб — давно. Кончил МГИМО и утонул в пьяном виде. Как раз вожак компании, самый популярный человек. Высокий красивый мужик, умный по-своему… Ну, альфа-самец. Другой — мой самый близкий приятель — тоже пошел учиться на химика. Потом, пользуясь связями через отца, стал советским журналистом. Был последним корреспондентом газеты «Правда» в Берлине. И испарился, как у Трифонова в повестях: исчезают люди. Еще один закончил мехмат, стал режиссером во МХАТе — в девяностые оказался замешан в каких-то махинациях и бежал за границу. Кто из нашего выпуска состоялся — так это Рукавишников, скульптор. Он, правда, сам сын скульптора Рукавишникова — что о чем-то говорит, наверное…

Уже учась в университете, вы продолжали встречаться со школьными друзьями. Ваш статус изменился — но не для них.

Для них тоже. (с улыбкой, — А.Б.) Сразу. Всё сразу поняли. Я самоутвердился, они поумнели. «Я» в философском смысле: молодой человек, подросток.

2. Проблемы автора. Мир, война

Как можно писать после древних греков?

Ой, не могу, не могу удержаться!… Есть у Михаила Шишкина — лучшего писателя русского…

Не у Сорокина?

(через паузу, — А.Б.) да вы что, с ума сошли… Он ужасно талантливый, то-сё, а Шишкин — гений. «Учитель каллиграфии» и «Взятие Измаила» — по-настоящему великие романы. Как Толстой, как Достоевский. Он говорил: «Как можно вообще писать?» Уже всё написано. И сидит человек — одинокий, не очень счастливый, со своими проблемами. Берет чистый лист, знает, что ничего больше написать нельзя. И он вдруг выводит на этой странице «Война и мир». Или «Чевенгур». (долго смеется — А.Б.)

Тогда все, кто пишет, гении.

Он пишет именно «Война и мир» или «Чевенгур». Смысл гения в том, что он может написать гениальную вещь, когда всё уже написано. У греков не было Мандельштама и Шекспира. У Ремонта Приборова есть стихи о Гомере:

Нет, не этим нелепым гекзаметром

Свое сердце, мой друг, ободряй.

Ведь по всем, если честно, параметрам

Эти книжечки — чистая дрянь.

У Гомера есть поэзия. Но ее мне мало. Гомер воспел Троянскую войну. Щит Ахилла. Прекрасно. Но «Илиада» о том, как одни люди убивают других неизвестно за чем. А я против убийства. Я не хочу читать поэму типа «Илиады» про захват Донбасса. Я уже, слава Богу, Прилепина читал. А Мандельштам поет мир. «И колесо вращается легко».

Как начались стихи?

На первом курсе всем говорил: «Если у меня будет время, то напишу шедевр. Поэтический». В 69 году, на втором курсе, мне дали путевку в профилакторий. Жить в отдельной комнатке — шесть квадратных метров, с трехразовым питанием. Написал аж 12 стихотворений. Решил, что я гений. Показал очень близкому другу Яше Малкину. «Это же очевидно лучше того, что печатают в советских газетах и журналах?». Он, будучи честным человеком, сказал: «Нет, не лучше. Хуже».

(ехидно смеется, — прим. А.Б.)

Бахыт Кенжеев поет мир, Осип Мандельштам тоже. Где отличие?

Он — гений, а я — нет. Все равно, кем я себя считаю — он бы, извините, срать со мной не сел. Я никуда не лезу. Тихо и спокойно стишки свои пишу. Блок и Заболоцкий очень близко подходят к его уровню.

3. Выбор. Арифметика

Получилось поймать момент, когда впервые захотелось себя реализовывать?

Нет, конечно. Я всегда делал то, чего мне хотелось. Стать химиком — например. Ходил в кружок при Дворце пионеров. Отец, бедняга, думал, что я пойду учиться в МГИМО. Кончил бы МГИМО и стал советским дипломатом, это примерно как северокорейским. А сейчас… Черт его знает. Когда такая свобода, стоит вопрос о сдаче позиций. Если бы мне было двадцать, и я был журналист — видел бы на экране Киселева и Соловьева, Леонтьева… Прекрасно одеты. Получают зарплату в валюте, вероятно. Известны на всю страну. Наверное, есть соблазн стать таким Леонтьевым. У меня бы не было.

В то время — Евтушенко…

Да, я мечтал. Не получилось.

Устраивали что-то, чтобы быть, как Евтушенко?

Нет разумеется! У меня нет таланта для этого. Чтобы реализоваться — нужно заплатить определенную цену. Всегда. Чтобы стать Леонтьевым — понятно, чем надо пожертвовать: совестью. Чтобы стать советским дипломатом — тем же, надо жить чужой жизнью. Чтобы стать Бродским — нужно немного в тюрьме посидеть. И чтобы стать Мандельштамом — нужно жизнь потерять. Цена есть. Тут наступает арифметика: какая цена выше, какая ниже. Осип Эмильич оказался готов заплатить своей жизнью. А Сельвинский, поэт — не был к этому готов. Или писатель Леонов. В результате, Осип Эмильич — лучший русский поэт 20 века, а Леонид Леонов — любимый писатель Захара Прилепина. Как-то милее первое.

Когда вы сделали выбор? Если уже сделали.

В 1975 году, когда у меня появилось несколько публикаций в советской печати. После этого — нигде не печатали. «Почему вы не хотите печатать меня второй раз?» спрашивал я. А редакция говорила: «Бахыт. Ну, вы же сами понимаете». Нет, не понимаю. Что это, антисоветские стихи? Нет. Плохие стихи? Нет, хорошие, лучше, чем раньше были — отличные. А что тогда? «Бахыт, не будь идиотом. Я не хочу, чтобы меня выгнали с работы, а журнал закрыли». Тогда я послал стихи за границу. В антисоветский журнал «Континент». Этого не прощали.

Что произошло?

Перестал работать гидом-переводчиком в «Интуристе», где я просто зарабатывал на жизнь. Так? Обыски какие-то, допросы вежливые в ГБ (в Комитете Государственной Безопасности, — А.Б.). Вызывают повесткой. Идите, Бахыт Шкуруллаич, расскажите про свою антисоветскую деятельность. Понятно. Потом опять вызвали: «Дорогой Бахыт Шкуруллаич, вы нам надоели. Женаты на канадской гражданке… Можете поехать на Восток или на Запад. Срочно». Так я оказался за границей. Но и раньше пытался выехать.

4. Юность. Дети

Как пытались?

Мне было двадцать три (шёл 1973 год, — А.Б.). «Ну, а почему нельзя? — говорил я американским друзьям. Пойду в ОВиР, возьму визу. Если это приглашение от частного лица — чиновникам будет стыдно мне отказать». Нужно принести характеристику, что я хороший советский человек, подписанную представителем профсоюзного, партийного комитета и чего-то еще. Если ты придешь за ней в партком, тебе скажут: (свистящим голосом, — А.Б.) «Пшел ты на хуй». Не говоря о килограмме мяса, которого не было в продаже — если был, стоил полдневную зарплату. Северная Корея… Не совсем, намного лучше. Но, тем не менее, Северная Корея.

Есть анекдот: «Когда лучше жилось — при советской власти или сейчас? Тогда. Женщины были гораздо моложе. Или хуй стоял, а?» Ежедневная ткань советского бытия… Человек из Таганрога никогда не мог переселиться в Москву — только фиктивным браком…

Если юность — это не бесшабашность, то что тогда?

Ты спокоен и весел. Но это преувеличение, есть комплексы. Их больше, чем в зрелости — зато сил больше. Ну, что мы будем играть в игры?! У меня романтическое чувство возникло к девушке. Поскольку я не гомосексуал — к девушке. И она мне говорит: «Бахытик, выяснилась такая возможность, я могу с тобой встретиться… Можешь приехать из Бибирева?» Я сажусь в метро и еду — при всей своей бедности. Сейчас бы не поехал.

Хронологическая старость отличается от внутренней?

Реально я себя чувствую на тридцать два, если не считать мелких проблем со здоровьем. То же самое — Лёшка (поэт Алексей Цветков, — А.Б.) — минус проблемы со здоровьем.

Вы перепостили стихотворение Алексея Цветкова и подписали «Не стареют душой ветераны». Сложно или иронично быть ветераном?

Это шутка. Шутка в стопроцентном смысле. Я не ветеран. (немного вспылив, — А.Б.) Нет! Все, проехали! Не интересно это. Ветеран — значит старик. (мягче, — А.Б.) Возраст — это недоразумение… Лёша написал это стихотворение за сорок минут — пока стиралось белье в машине, вывесил, ужасно образовался — триста новых подписчиков, восемьсот перепостов. Почти две тысячи лайков. И между нами состоялся философский разговор: «Ну что, поздравляю тебя, конечно. Но это не твои стишки». Как, говорит он, не мои? «Ну, экзистенциально это — стихи Быкова». Ну да, говорит. «Почему ж ты не хочешь завоевать себе популярность, написав еще пару таких?» Лёша посмотрел на меня очень грустно и сказал: “Не могу”(громко смеемся, — А.Б.). Так, порезвиться — может. А писать на публику…

Расскажите, как жизнь меняется: ты один, вроде бы юность — а потом женишься, дети… ?

Просто. Детей надо кормить — нужны деньги. Такие бумажки. Свободный веселый человек зарабатывает, всё пропивает… А тут появляется маленькое существо, типа кота. Все время орет и требует жрать. Ему нужны пеленки, то-сё… У меня пятеро детей. Господь меня благословил: познакомил с абсолютным и беспрецедентным гением русской литературы, у которого четыре ребенка, и который не дал на них ни копейки. Но поскольку это — Он, я готов простить. Ничего страшного.

Но Евгений Блажеевский написал: «С рожденьем ребенка теряется право на выбор». Ребенка очень любишь — он тебе улыбается — ты должен немножко забыть о свободе и веселье. Поэтому я так ненавижу всю донбасскую шушеру, Стрелкова и прочих — они бандиты. Они не понимают, что задача мужчины — это воспитать своих детей, а не убивать чужих. Если кто-то может пить водку, то он хотя бы должен понимать, что любовь к матери его детей и к детям — это очень серьезно! Пусть Донбас будет, с кем хочет. А то — приехали бандиты, решили пострелять «укров». Спорт такой.

Какие еще у мужчины задачи?

(весело — А.Б.) Во-первых, трахнуть как можно больше девушек. Потом — найти одну единственную девушку, которую ты будешь трахать — и уже никого больше не захочешь, потому что будешь любить.

А так бывает — прямо навсегда?

Бывает. Как ни смешно. Иногда ты сможешь ей изменять, но это не считается. Главное — это установка. Дальше — посадить дерево, написать книгу, воспитать сына. В русском варианте звучит так: написать книгу, воспитать сына и посадить соседа.

Вы писали, что боитесь надеть часы своего отца — и потерять. Ваши дети тоже будут бояться надеть ваши — вон там, я видел, черные?

Не знаю… Я не знаю. Мои дети воспитаны в культуре изобилия материального. Тогда дарили часы, как сегодня — компьютер. Отец подарил часы «Победа», анодированный алюминий с фальшивой позолотой. На них копили. Я могу оставить детям компьютер — но они выбросят, как только он устареет.

А бесшабашность, которой не было…

Да нет — была у меня, была. Все время не вылезал из романов. Из бессмысленных с точки зрения общественности поступков. Я прожил хорошую поэтическую молодость — достаточно безумную.

Как уходила эта бесшабашность — если уходила?

Она никуда не ушла. Я женат и устроен, но… Один из моих любимых поэтом — это Александр Блок… Не, жить надо… жить надо… Жить надо опасно.

Очень сложно решиться.

Спасибо, я знаю. Тем не менее. Чтобы быть хорошим поэтом и замечательным человеком — интересным для себя самого, надо жить опасно. Я это вспомнил впервые за сорок лет.

5. Смерть. Рай?

Но ведь есть риск умереть и перестать жить.

Есть. А коль умрем — и то неплохо. «Ведь мы и гибнем, и поём// Не для девического вздоха» (цитирует Ходасевича, — А.Б.). Мы не имеем права опасаться смерти или житейской гибели ценой утраты красоты и смысла жизни. Красота и любовь — это два главных смысла жизни. Ну, еще истина. Ради них можно и жизнь отдать, честно говоря.

Вы писали — «Жизнь хороша, особенно к закату».

Этого не писал. Потому что писал… А да, было. Но не я — Тарковский, я процитировал в стихотворении.

Это же в любом возрасте можно написать!

Написал в сравнительной молодости. Хотя, на самом деле, жизнь в конце не очень хорошо.

Почему?

В молодости ничего не болит. Девушки тебя любят. А так — сидишь, старый козел. Думаешь о том, что помирать скоро. Издевательство, а не жизнь. Начинаешь ценить те вещи, которых в молодости не ценил совсем. Дышать. Водки выпить немного.

Как сдержать постоянное желание чувствовать смерть или «закат» послезавтра?

Никуда не деться. Нет, бывают и стихи о жизни тоже… Просто зная, что наш срок ограничен, мы стараемся что-то успеть. Не разбазарить жизнь. По-настоящему великие поэты — те, кто знает всё про смерть и учитывают её в каждой строчке.

Чем чаще учитываешь, тем более великий?

Я бы не стал так просто говорить. Но, когда является поэт и пишет

Зачем же лодке доверяем

Мы тяжесть урны гробовой,

И праздник черных роз свершаем

Над аметистовой водой?

, — это гораздо интереснее, чем «Как хороши, как свежи были розы».

Личное существование — это только частный случай в контексте. Советские поэты всегда умалчивали о вечности, то есть о смерти. О главном. Не исключено, что, там, господь Бог о нас позаботится и сделает маленькое такое бессмертие в раю. Но вряд ли, вряд ли, вряд ли.

Фотографии:

Ссылка 1
Ссылка 2
Ссылка 3
Ссылка 4
Ссылка 5