Периодически снился один и тот же стремный сон: солнечный полдень, я захожу в соседний подъезд пятиэтажки, в которой живу, зачем-то поднимаюсь на четвёртый этаж (вернее, останавливаюсь на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами), и тут происходит ЧТО-ТО: крушение всех значений и смыслов, взрывное разоблачение реальности, в результате которого обнажается несоответствие всего всему, бесконечная внутренняя противоречивость всех вообще вещей и понятий, самого бытия. Логическое противоречие теперь является не ошибкой, априори разрешимой, но объективным фактом. Сумасшедше быстрая цепная реакция, что вскрывает иллюзорность значений. Уничтожается возможность понять что-либо, уцепиться хотя бы за свое вполне понятное непонимание. Едкий ужас и неопределенная насмешка (неясно, кто именно насмехается⁵). Позже одна сцена из фильма Линча (которого я ненавижу) показалась резонирующей с этим переживанием из кошмара. Солнечный день, два чувака заходят в придорожную забегаловку, садятся за столик. Оказывается, один из них пригласил другого, чтобы поделиться с ним содержанием своего сна. Этот сон рекурсивно дублирует ситуацию их встречи в кафе до определенного момента. Затем первый чувак (он сильно взволнован) говорит, мол, я нарочно позвал тебя сюда, чтобы реконструировать события из преследующего меня кошмара и, таким образом, избавиться от него: далее мы вышли из кафе, обогнули его, оказавшись на заднем дворе, я заглянул в дыру в заборе и увидел что-то такое... В реальности они повторяют последовательность действий из сна (на шоссе в это время оживленное движение машин, по тротуару снуют пешеходы), видеоряд замедляется, как бы дробится на кадры и слегка расплывается, на лице первого чувака испарина и страх, звуки внешнего мира звучат в отдалении, отчетливо слышно лишь биение его сердца, он заглядывает в дыру в заборе, видит нечто, отшатывается в ужасе, теряет сознание и тд. Рефлексируя над кошмаром, я испытал недоумение, так как неожиданно понял, что страх очутиться внутри второго подъезда не ограничивается сном. В реальности он тоже присутствует.

Есть ощущение, что, если я попаду туда, ЧТО-ТО произойдет. Какой-то взрыв в матрице. Нарушение, несоответствие, все развалится. Я удивлялся, что все это наяву. Вроде бы я живу совершенно обычной жизнью, но в то же самое время рядом со мной есть что-то, относительно чего у меня взаправду присутствует такое ощущение (если я там окажусь, то реальность взорвется). И я никогда этого не замечал. Потребность предположить истоки и предпосылки этого страха. Соседний подъезд. Там все то же самое (хотя и чуть другое): застывшие капли зеленой краски на стенах, соты почтовых ящиков, лестничная клетка, двери квартир, окошки на лестничных площадках и панорама двора, открывающаяся из них. Совпадение метонимии и повторения: страх оказаться не в каком-угодно идентичном подъезде какой-либо идентичной пятиэтажки и не в третьем или пятом подъезде, но именно в соседнем. Отсутствие дистанции, разрыва. Прилегание вплотную. Скользящая минимальность отличия. Возможно, что-то есть в том, что место, которое ты привык воспринимать в качестве заведомо уникального пространства (Дома¹), встречает своего метонимического двойника и, таким образом, становится «просто-местом» (внутреннее «овнешняется», отчуждая тебя от тебя)? Нечто, которое в своём непосредственном явлении высвечивало нечто дополнительное (большее, нежели оно есть в качестве исчерпывающего «предметного содержания» этого явления), являя не-явленное, не-являющееся (то побочное, в котором заключена вся суть), оказывается вдруг строго самотождественным. То, что не давало увидеть на месте просто-коробок просто-коробки (несмотря на то, что ты всегда видел именно просто-коробки), то дополнительное содержание явления, которое выходит за рамки всякого предметного содержания, то, что является в качестве не-явленного, исчезает.

¹ Это место выключено из остальных пространств: в отличие от них, оно не сводится к собственной наличной «предметности», обладая таинственной интериорностью, превышающей интериорность среды, — оно является не просто средой, но и точкой зрения на среду; Дом как своего рода неразличимость субъекта и объекта

Скажем, восприятие типовых (пост)советских микрорайонов: одинаковое (изомерное) устройство, но разные «души», не могущие быть сравнимыми и равноценными (они — не разные виды одного и того же рода).

Типа как то, что условно можно назвать «личностью» человека, не сводится к внешнему облику (говоря «человек», мы обычно представляем именно визуальную фигуру или лицо — ту часть человека, которая замещает человека как такового): близнецы и тд. Однако же, то в «личности», что не сводится к облику, вполне поддается схватыванию и выражению в речи: жесты, повадки, характер, аффекты, уровень и тип интеллекта, социокультурный бэкграунд и идеологические установки.

В случае же идентично устроенных пространств эта «разность душ» ни в чем не выражена. Её невозможно ухватить умом. Сами «души» невыразимы. 

Стало быть, два спальных района, две Вселенные², воспринимаемые как нечто абсолютно разное, оказываются «в реальности» чем-то более или менее одинаковым, равноценным. Есть разница: два района, каждый из которых имеет свой собственный архитектурный, социокультурный, исторический облик, или же два района как разные комбинации идентичных типовых построек и объектов коммунальной инфраструктуры, размещенные во внеисторической синхронии⁴. В первом случае, уникальный облик места нерасторжимо привязан к его идентичности («душа» места фундирована в облике, слита с ним; облик выражает «душу»). Во втором — отсутствие внутренней связи: та или иная комбинация может порождать «душу» (и служить опознавательным знаком), но не имеет с ней внутренней связи и ничуть ее не выражает. Я бы сказал, что во втором случае «душа» места, разность «душ» чувствуется острее, нежели в первом. Возможно, это чудовищный предрассудок, но одинаковое устройство (пост)советских дворов, собранных из стандартных деталек в соответствии с утверждённым планом стихийного внедрения панельного домостроительства, преодоления жилищного кризиса путём переселения трудящихся масс из бараков и коммуналок в серийные клетушки, — кажется чем-то феноменально иным, нежели подобно устроенные (часто с трудом отличимые друг от друга) домохозяйства, жилые и рабочие кварталы, вырастающие в пространстве естественно. Чем-то гораздо более метафизичным.

² Из их тел убрали обоюдную принадлежность роду «Вселенная», что служил «Общим местом»; «интенсивное и чистое, не основанное ни на каком сходстве, несимметричное и не^​цельное, отличающееся от самого себя различие между гетерогенными сингулярностями»

Итак, потеря Дома. То невыразимое (но самое насущное), что определяет место как Дом, — бесплотный эффект, скользящий, стелющийся поверх тел, но при этом как бы являющийся их «субстратом»³, — может бесследно исчезнуть, выветриться, как только ты повстречаешь нечто, не только устроенное идентичным образом, но и прилегающее к Дому вплотную, без пространственного разрыва, рас-стояния, в стремлении к неразличимости. То, что казалось более реальным, чем сама реальность, оказалось менее реальным, чем иллюзия. Та хотя бы имеет тело (иллюзия подлежит дискурсивному выражению). Тут же — нечто (не-что) исчезло так, что ничего не было. Исчезло так, что ничего не исчезало. Раз невозможно выразить или представить то, что исчезло, провести разграничение между двумя состояниями — «сейчас» и «тогда», — то ничего и не исчезало. 

³ То, в сравнении с чем составляющие мир твердые тела оказываются чем-то эфемерным и проницаемым, менее настоящим, — тем, что существует «через» такой бестелесный эффект. То «бесплотное», которое является более «плотным», всамделишным, осязаемым и близким, нежели сами тела

Нагибин писал, мол​, однотипные невыразительные микрорайоны, лишённые индивидуального облика (и лишённые облика вообще, поскольку чистый функционализм — не облик), плодят дефолтных и одинаковых, невосприимчивых к прекрасному людей. О, как он заблуждался! Только там, где «душа» места отделилась от облика места, возможна подлинно духовная жизнь.

​ ⁵ Пр​исутствие маски. Кажется очевидным, что за ней прячется некто. Разумный, аффективный, цельный субъект, — он напялил маску, дабы тебя напугать. Выражение «лица», факт ее внезапного появления (то, что ты видишь именно эту маску и испуган) репрезентирует чей-то умысел, настроение, чувство. Вдруг оказывается, что никакого «разумного субъекта» нет. Стремная маска сама по себе. Мертвый смысл. Само живое, не успевшее умереть, — мертвое. Присутствие, отделившееся от присутствующего. Позиция субъекта, превращенная в неживой предмет, отслоившаяся от собственно субъекта. Злая шутка, прицельно бьющая по самому больному (тыкая тебя носом в то, в чем ты сам, повинуясь инстинкту самосохранения, боишься себе признаться), проницает сердце отравленной иглой. Но где прячется мыслящий и аффективный субъект, который, затаив на тебя злобу и зная обо всех твоих тайных делах и пороках, намеренно издевается, генерируя острый смысл? На месте живого и трепетного дыхания субъекта — пустота. Осмысленная насмешка, лишенная насмешника, лишенная «кто». Личное присутствие субъекта (маньяка, демона, инопланетянина и тд) всегда сосредоточенно, концентрированно; присутствие отсутствия — рассеянно, противоречиво. Не так уж и страшно, когда «здесь кто-то есть» (в комнате — Другой); гораздо страшнее, когда отсутствие кого бы то ни было начинает присутствовать. Отсутствие кого бы то ни было обнажается как присутствие, отторгнутое от присутствующего (человеческое/нечеловеческое присутствие, лишенное человека/нечеловека). Сверкание, отделенное от сверкающей молнии. Свойство, отделенное от тела, которому оно присуще. 

⁴ «Артефакты», конечно, знаменуют эпоху, выражают политические смыслы (Хрущев, «Москва, Черемушки» Шостаковича и Раппопорта, «честные швы»), но феноменально это ничего не меняет: история воспринимается, «чувствуется» как трансцендентное, как специфический экзотический регион вековечного тотального настоящего, а не как тянущийся из глубины веков непрерывный процесс, частью которого ты являешься. Разумеется, ты знаешь о том, что в той или иной степени являешься частью истории, присутствуешь в ней, но это знание, скорее, указывает на некое трансцендентное измерение тебя самого, опять же скрыто, иномерно присутствующее в качестве гетеротопического региона внутри суверенного настоящего, а не помещающее настоящее внутрь себя, где все прочие времена были бы расположены с ним на единой шкале. «Место на шкале» не определяет и не захватывает окружающую тебя действительность, являясь скорее чем-то эмпирически данным, нежели трансцендентальным, скорее чем-то механически-формальным, «странным» и недоступным, чем насущным (связь с историей — сугубо внешняя). История здания является не тем, что всецело охватывает здание, вписывая его в себя, но частью, отделимой от его тела (между телом здания и его историчностью возможен зазор пустоты), некой отметиной, нуждающейся в расшифровке, чем-то гетеротопическим, неактуальным. Ты — вне истории, хоть бы даже эта «внеисторичность» была маркером исторического момента и лишь подтверждала твою историчность. Настоящее — предданная конвенция, расположенная до расподобления сущего, до его дифференциации и разделения на регионы, до Космоса. Настоящее подобно нулевым кирпичикам, из которых изготовляются первые элементарные частицы, из которых, в свой черед, возводится Космос. Вещь отделена от своей историчности. Ее историчность похожа на труп.

ОПЫТ ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ ПОДРОСТКОВЫХ ДРЕЙФОВ

​Как ощущалась эта сладостная, пугающая синхрония? Можно сказать, что определяющее (само определение определяемого определяющим) становится частью определяемого, отныне независимого от того, что его определяет, — отчужденной от его непосредственного бытия, сугубо региональной, не имеющей доступа к целому частью, которая зашифрована в тексте, украшающем одну из сторон целого. Моя речь репрезентирует, выдает с потрохами историческую ситуацию, но, не ведая об этом, она субстанциальна и самостоятельна в своем непосредственном, «внутреннем» бытии, независимом от собственной историчности. «Историчность» (скажем, репрезентация историко-политической, социокультурной ситуации в синтаксисе, характере словоупотребления; наличие маркеров — примет для пытливого ученого⁶) речи можно отделить от её внеисторического бытия, представить в качестве точки зрения на речь, внешней по отношению к ней, а не проросшей в её существе. В тот момент, когда я веду речь, не ведая о вписанности моей речи в историко-лингвогенетический контекст, не догадываясь о том, что моя речь определена социокультурным кодом, — никакой детерминированности и неизбежной историчности объективно нет. Историческое измерение — не носитель той «истины-о», что всегда присутствует в моей речи и конституирует ее, оставаясь незамеченной по невежеству, но то, что возникает впервые в момент исследования. Не заведомая всегда-уже-раскрытость-на-свету (как условие бытия чего-либо), лишь прикрытая темнотой («которая есть всего лишь иллюзия, простой (несводимый к непроницаемой преграде или болезни глаз) факт не-схватывания зрением визуальной формы, раскрытой перед глазами, голый факт не-видения того, что ты видишь»), но субстанциальность темноты: в момент темноты никакой «раскрытости-на-свету» объективно нет. Проявленность — не условие и выражение бытия, но внутримирное событие. То, чем является моя речь как нечто исторически обусловленное, не присутствует в моей речи в момент говорения, — тут всегда зазор, сквозняк. Тотальное охватывание становится ограниченным регионом внутри охватываемого.

⁶ Очевидно, существует академическая дисциплина, изучающая все это: речь отдельного индивида как отражение культурно-исторической эпохи (совокупность социальных, политических, экономических, технологических факторов, метаморфозы субъективности, обуславливающие формальные сдвиги в грамматическом строе языка, в лексико-семантическом плане, стилистике, способах взаимодействия с языком) 

Невозможность представить, что то, что было «тогда», — то же самое, что есть сейчас, только отстоящее во времени, что это два вида одного рода. Линии электропередач, мобильные телефоны, одежда, автомобили, сетевые кофейни — приметы времени, но само бытие, непосредственное «внутреннее бытие» людей, живых организмов, предметов в данном случае отличается от того, чем является это бытие в качестве вписанного в историю и исторически обусловленного. Оно как будто обусловлено исторически лишь с точки зрения самой истории, лишь когда исторический дискурс наложен на вещи, как калька, извне, когда он охватывает их, помещая в себя, и активирует инопространственность. Вне исторического рассказа «исторически обусловленное» не является таковым — феномены как бы отслаиваются от собственной историчности, входя в абсолютную, тотальную синхронию. Вневременное внемирие, расположенное за околицей всякой карты. Несмотря на то, что я стою в 2010-ом году напротив девятиэтажного дома на улице Константинова, окруженный «приметами времени», я нахожусь в «никогда» и в «нигде». Ощущение, что историчность утратила внутреннюю связь с жизнью — осталось только механическое обозначение этой связи, карго-самолет. То, чем (исторически) является вещь, оказывается чем-то чуждым, инопространственным «обнаженному» бытию вещи, — тем, что не имеет с ним внутренней связи, но лишь внешнюю, формальную, иероглифическую, мертвую. 

«То, что я на самом деле есть» — гетеротопический участок меня самого. Бытие независимое и отличающееся от того, «что оно есть» (в самом себе оно есть нечто параллельное тому, чем оно исторически является «на самом деле», — фатальное разделение). История, частью которой я, как и все, неизбежно являюсь, мое место в истории — нечто, совершенно мне чужое и от меня отделимое, не присутствующее в моем существовании. Историческое измерение моей жизни (тот факт, что то, что я проживаю, во многом обусловлено исторически) — не универсальный дискурс, где проживаемое мною предстает как реальное, где раскрывается та истина, в которой проживаемое фундировано, но внешняя, отделенная от жизни калька, примененная к тому, что я проживаю, и внутренне ему инородная. Лишь один из множества необязательных дискурсов, в рамках которых жизнь может быть представлена, описана. Феноменологически проживаемое не сводится к тому, чем оно (исторически, генетически) является, — внешняя связь, а не тождество («тождество» как различие, стремящееся к нулю (есть только различие, а тождество — иллюзия)? как спектакль, аттракцион, а не приведение к изначальному Единому или устранение мнимой множественности? «Единица как множественность, а не множество единиц»).

Я чувствую себя как бы вне всего того, что есть и может быть. Все то, что наполняет мир, выведено за пределы мира. Все то, что является историческим, выведено за рамки истории. За грань светящейся сферы. Есть целокупность вещей и феноменов мира, но нет мира. Есть историческое, но нет истории. История — не трансцендентальное вместилище или условие бытия предметов, но эмпирически постижимая, вписанная в пространство метка, украшающая их поверхность. 

1. Бытие-здесь-и-сейчас места и его историческое бытие воспринимаются не просто как разные режимы существования одного и того же места. То, чем мы являемся, расположено по другую сторону от нас. «Их имманентное трансцендентно им». То, чем мы являемся и через что себя идентифицируем, оказывается внешним по отношению к нам и нам не доступным. Наша самоидентификация не является нашей, она трансцендентна нам. Возможность крепостного права? Власть, внешняя по отношению к пространству, а не прорастающая из него и не порождаемая им? Оказаться колонизированными в «собственной стране», «определяемой принадлежностью нам» (колониальная власть присваивает себе имя колонизируемых и говорит от их лица, как бы выражая их собою, в то время, как они остаются рабами)? Сама «принадлежность страны нам» не принадлежит нам? Наше «свое» является чем-то чужим, отчужденным от нас, тем, к чему у нас нет доступа?

2. Бытие-здесь-и-сейчас места и его историческое бытие воспринимаются не просто как разные режимы существования одного и того же места. Не «потерянность», но, наоборот, более глубинная и захватывающая связь с местом. А если и «потерянность» — то та, что дает реальный дом.