Очередные, седьмые по счёту гастроли «Коляда-театра» из Екатеринбурга прошли в ТЦ «На Страстном». За семь лет прибавилось немало спектаклей, кардинально изменилось отношение зрителей, а в театральной Европе частный театр Николая Коляды стал российским культурным брендом. Однако всё равно не хватает качественного театроведческого, антропологического, философского анализа феномена «Коляда-театра». Теперь ещё и литературоведы подключатся, ибо Коляда выпускает 12-томное собрание сочинений.

«Спектакль Коляды одновременно напоминает и таборные игры цыган, и шаманские камлания где-нибудь в глуши восточной Сибири, и детсадовский утренник» — писал один критик о «Короле Лире». Критик иронизировал, но угадал — всё так и есть. Только это не какой-то недостаток, недоделка, нехватка вкуса «Коляда-театра», а вклад в мировое театральное искусство, ни много ни мало. Если взять театроведческие определения восьмилетней давности, из разных рецензий: лубочность, карнавальность, колхозность, площадность, грубость, аляповатость, провинциальность, то ясно — смысл и тон таких прилагательных надо понимать наоборот, как перечисление сильных сторон. По сути, это определения театра Шекспира. Можно сказать, что провинциальность для Коляды — развитие провиденциальности. Ещё лучше обойтись без прилагательных, описывая структуру художественного метода Коляды.

Взять, например «Бориса Годунова», не привезённого в этот раз на гастроли: Пимен рубит мясо огромным топором, Годунов вертит дискотечный шар и устраивает бои с плюшевым медведем. Народ горбат и с цветными советскими авоськами на головах. А травестия у Коляды бывает загробная — лежит мёртвый Годунов, беременный шаром власти, а мёртвый Лжедмитрий беремен головой демона, похожей на Чужого, изобретённого Гигером. Вот и выходит, что детский театр, но дающий триллеры, а ля Стивен Кинг; поп-шлягерные хороводы карнавальны, но отдаются в кишках и печенках, где наша родовая память гнездится.

Сценографический рисунок московской премьеры «Ричард III» как всегда прост, только вместо одной двери теперь три — так устроена сцена нового театра Коляды в Екатеринбурге. Помню, как меня эта дверь поразила, когда стало ясно, что она символически нагружает каждый спектакль: родился, вошёл в дверь к сказочной жизни с бубенцами, ковриками, ложками и матрёшками; плясал, водил хороводы, пел и корчил рожи, а потом раз — обратно наружу, во тьму внешнюю. Ясно, что Коляда не нагружал дверь эсхатологией, однако на зрителей это действует. Впрочем, в таком контексте общинной, племенной жизни действует всё невообразимое количество странного инвентаря, закупаемого Колядой на китайских оптовках. Собственно, можно считать коляданиковскую сценографию продолжением дадаистской, разомкнутой, постмодерновой линии «писсуара», выставленного в 1917 году Дюшаном.

Все крупные вещи Коляды, где в главной роли Ягодин, отсылают к основной структуре древнегреческой трагедии, строятся как чёткое противостояние героя и хора. В «Ричарде» видна степень замкнутости игры актёров на протагониста. Конечно, есть и номера — например, миниатюрная травести Ксения Копарулина получила роль юного Герцога Йоркского, и так страшно кричит и прыгает в огромных ботинках 47-го размера, что разгоняет ультразвуком сценический дым. Итак, Олег Ягодин выходит, посвистывая, с чемоданчиком сантехника, прикрыв нос нашлёпкой, что делает его похожим на начинающего Волдеморта. Ягодин сразу в образе, хотя ничего не делает, не подстраивается, не подделывается под горбуна Ричарда, просто наступает на голенище сапога при ходьбе. Всё остальное — тон и тембр голоса, ритм и темп движений, всё точно такое же, как и в любой другой роли.

Да и в роли фронтмена группы «Курара» он такой же, а фирменные движения из «Кураре» перетекают в спектакли. Да и в жизни он внимательно смотрит, тихо говорит. Можно сказать, Ягодин идеальный актёр Док-театра, но он всё-таки играет, и ещё как. В этом феномен Ягодина — он не пользуется, кроме пары-тройки найденных мелких, точных жестов, актёрскими внешними преобразованиями. Но как же далеки друг от друга две-три любые его роли, например, страдающий интеллигент Алексей в «Землемере», Башлачёв в «Сашбаше» и упырь-сантехник с пыточным чемоданчиком Ричард III. Получается, Ягодин что-то меняет в своём внутреннем состоянии, его «точка сборки» пластична.

В постановке Коляды множество странных, суггестивно действующих «детских утренников», переходящих в шаманское камлание. На верёвочке Ричард, гопник-свистун в майке, развешивает орудие соблазнения людей — пакетики чая. В «Гамлете» были пробки, изо рта в рот, теперь чайная английская церемония. В «Гамлете» были удавки, теперь рогатки и буквы Y на стенах. Да и вопрошают периодически хором — вай? Ответа нет, в конце народ опутан верёвочкой, электоральная масса готова терпеть нового мелкого, кукольного, писклявого убийцу, тиранчика Ричмонда (Алексей Романов). День сурка никогда не кончается.

Массовка надевает на пальцы ложки-прищепки и понеслось дымное шоу людей-гекконов. Музыкальная торжественная заставка на тему инферно периодически сменяется английской и немецкой весёлыми песенками. Ягодин тихо напевает, держа вместо микрофона хвост натурального ужа. Фронтмэн никогда не кричит, тихо шепелявит, шуршит и причмокивает, но от таких обыденных звуков накатывает дрожь. Из–за двух финальных сцен невозможно назвать «Ричарда III» ни комедией, ни трагифарсом. Голый Ягодин душит себя живой змеёй, начиная покаяние, переходящее в неразборчивый вопль, из которого слышится «святой Георг», но это не театральный крик, это выглядит припевом песни в стиле «инферно-дум-металл». В сцене коронования красная тьма — цинковыми тазами ловят почти инфракрасный свет и окатывают красно-жёлтыми лучами кровавого уродца. Что называется, Уилсону и Гёббельсу на заметку.

Конечно, Шекспир сильно урезан, нет даже сакраментальной фразы — Коня, коня! Венец мой за коня! Нам, сегодняшним зрителям, не интересно следить за перипетиями войны Ланкастеров и Йорков, Алой и Белой розы. Нас другое впечатляет. Например, захваченность режиссёра анимализмом, или история захвата власти, как будто под копирку происходящая в разных странах, в разное время. История серийных убийц, захвативших власть, всегда впечатляет. Нас задевают тонкие намёки на современность, исходящие из общего контекста спектаклей. Сергей Фёдоров может в ноль изобразить Ельцина голосом. Здесь его выводят под ручки, почти невменяемого, чтобы он увидел брата Ричарда и передал ему власть. Сатрап, наушник, палач и ликвидатор несогласных лордов герцог Бэкингем в изображении рычащего и пластичного джигита Александра Вахова тоже кое–кого напоминает. И главное, Ричард называет сэра Тиррела, нового убийцу — сортиром, где, как всем известно, надо мочить. У Коляды в нескольких спектаклях играют крысы, и вот пришла очередь змей. Ричард, прежде всего, соблазняет змеёй всех важных для карьеры дам. Это выглядит довольно порнографично, актрисы умеют показать женскую натуру, но здесь соблазн в библейском смысле общения Евы с тем самым Змеем.

Резюмируя, скажем — прелесть любой вещи Коляды в полном отсутствии иллюстраторства, в параллельной и независимой от текста партитуре хороводов, песен, жестов, образов, ковриков и змей. Но это аналитическое суждение, потому что любой хороший театр таков. Синтетическим суждением было бы вникание в специфику суггестии, развиваемой сплочённой, до уровня древнего племени, труппой. Развить конкретную, ощущательную, и притом синтетическую мысль никогда нет времени, ибо мы пользуемся готовой, мгновенно данной формой мысли. Хайнер Гёббельс ввёл объективное понятие «театр разускорения». Перенеся это понятие в субъекта, примем: для разускорения (восприятия, представления, мысли) потребуется вживание в другое состояние сознания — двойного наблюдателя. Это состояние имеет второе, обращённое зрение. Второе видение очуждает, замедляет мгновенную, не осознаваемую телесную встречу субъекта и объекта, то есть восприятие. Это даёт время возвести восприятие на уровень мысли. Чем возводим? Специально тренированным, разускоренным «путём неделания» вниманием. А череду представлений, каждое из которых состоит из суммы элементарных восприятий, ускоряем до степени взаимного движения представлений, что должно образовать живую, конкретную, не абстрактную мысль. Но это мечты.

Я груб; величья не хватает мне, чтоб важничать пред нимфою распутной. Меня природа лживая согнула и обделила красотой и ростом. Уродлив, исковеркан и до срока я послан в мир живой; я недоделан. Такой убогий и хромой, что псы, когда пред ними ковыляю, лают.

И вот, одно лишь слово о псах выстраивает спектакль. Да, они лают, и шипит Ягодин, осваивая змеиные ритуалы древнего зла, но главным звуковым аттрактором становится что? Не догадаетесь. Коляда сделал эмблемой туманного Альбиона непрерывные крики чаек, издаваемые актёрами поодиночке и хором. Что бы сказал Антон Павлович?