Вот вещь в центре внимания. Вот уставший человек напротив вещи — человек, уставший от вещи. Прежде человек пытался установить дружеские отношения с вещью, осознавая её как товарища и даже называя её «товарищ-вещь». Человек быстро разочаровался в таких отношениях с вещью, поскольку налицо был неравноправный союз, связанный с борьбой за власть. Человек мыслил вещь как товарища, но подспудно желал такого товарища, который бы откликался на любую просьбу в любой момент времени или вечности. Вещь же всегда обладала гордостью, поскольку мыслила себя как творение, и готова была к любым серьезным отношениям с человеком, если только будут соблюдены принципы равноправия. И вещь старалась исполнить любую прихоть человека. Однако, в тот момент, когда вещь осознала свое угнетение, она решила отыграть свое и отомстить. Вещь сама начала управлять человеком — навязывая себя человеку как единственно возможного товарища в мире, где непосредственное общение между людьми перестало быть возможным без посредника — вещи. Взаимоотношение с вещью оказалось залогом самореализации человека как субъекта, отняв у субъекта большую часть его субъективности. Теперь человек-недоконца-субъект был лишен свой тотальности субъективации. Сознание перестало властвовать над телом и стало играть роль, скорее, догоняющего. Не угнаться за тем, что происходит с человеком и его вещами, с вещами и их людьми, а там происходит очень многое — большая голая жизнь.

Единственная свобода, которая позволяла человеку ускользнуть от вещи — это переворачивание взгляда. Человек переворачивал взгляд, чтобы ускользнуть от диктата вещи, ибо диктат вещи осуществлялся посредством прямого взгляда. Перевернутый взгляд открывал человеку возможность путешествовать по системе знаков, в которые была включена вещь. Через такую операцию вещь как бы прекращала своё существование, а сама становилась знаком, через который можно было бы отправиться к другим знакам. Человек мог не потреблять вещь, мог не следовать её императиву: «приобрети меня». Человек останавливал жизнь, ради сознания. А вот сознание человека было порождено текстом, и потому человек выигрывал у вещи, заключая союз с текстом, с молчаливым божеством, которое отдает и дарит тому, кто его попросит: и вещам, и людям. Таким образом, и человек, и вещь были в долгу у текста.

Следует сказать, что само нахождение уставшего человека перед вещью случилось в силу определенных потрясений. И одним из таких потрясений было смещение текста со своего места. Место текста оказалось пустым, ибо разраставшийся текст обретал такие скорости, в которых и человек и вещь продвигались к пределу своих сил, получая в своей борьбе между собой лишь усталость, а не те экзистенциальные выигрыши, которыми наслаждались прежде. Разрастание текста привело его к коллапсу, да и человек, и вещь от усталости больше не смогли продолжать свою игру с текстом. В итоге, текст рухнул. Остались только человек и вещь друг перед другом.

Впрочем, художники уже предвидели подобную ситуацию еще в бытность текста повелителем взаимоотношения между субъектами. Вот и в одном из интервью, посвященном передвижной выставке «Ниже Нижнего» арт-группа «Куда Бегут Собаки» как-то отметили, что своими объектами изображают растерянность и страх перед вещью, которая является своего рода «вещью-в-себе». Участники арт-группы заявили о непроницаемости вещи, выставляя вещь в публичном свете как нечто абсолютно закрытое для взгляда.

Предвидение разрыва между человеком и вещью возможно лишь на поздней стадии взаимоотношений человека и вещи: только тогда, не раньше, и не позже. Под таким этапом времени понимается, конечно, не состояние общества в ту или иную эпоху, привязанное к строгим временным рамкам, а, скорее, историческое развитие того или иного субъекта: ибо каждый проживает одну и ту же Историю, Историю мира, однако с разными скоростями, и тот, кто оказывается «впереди», обречен на кошмар и ужас, так как выброшен из самоуспокаивающей коллективности аффекта, из конвенции (будь это даже конвенция: «всё плохо»), которая успокаивает именно тем, что рядом есть кто-то, кто может разделить ужас, а значит скрыть его от взгляда. Абсолютное одиночество во времени — это выброшенность из эпохи в личное проживание истории.

Так и тот, кто окунулся в язык и в его саморазрастающийся коллапс, обречен видеть мир без языка, хотя, напротив, в обществе другие свободные умы назовут его, пожалуй, самым ярым адептом саморазрастающегося языка: но это лишь «омут-с-головой», лишь доведение аксиомы до тотальности, за которой случается схлопывание.

Так и схлопнувшийся язык не оставил вещи ничего другого, кроме как остыть и потерять всякий интерес к взаимодействию с человеком, а человеку в свою очередь — усталость взгляда на вещь, за которым уже ничего нет. Это не ужас и не страх, человек расстроен и отчужден, человек усталый смотрит на вещь, и не видит за ней ни субъекта, ни знак, ни инструмент. Остается лишь взгляд на вещь, ставший взглядом в пустоту, вещь не является больше даже вещью-в-себе. Человек и вещь в одной комнате — сама ситуация как бы говорит, что скоро кроме комнаты ничего не останется.