ФЕНИКС И ВАСИЛИСК
I
там, где растет миндаль, появляется черный кот,
там где созрел инжир, запястья блестят от пота.
там, где цветет гибискус, ты открываешь рот,
чтобы позвать фагота.
ветер трепал цветы, ветер срывал репей,
кружится голова, душно, иди наружу.
там, где порывистый бриз встречается с ветром степей,
там где теплый зефир тебе проникает в душу.
запах высохших трав привлекает далекий гром
сердце и тело жжет терпкая мазь желаний,
где ты бродишь гермес, когда есть деревянный дом?
приходи поскорей, слушайся приказаний!
радуга — это мост; там, где растет миндаль,
между землей и небом большая идет работа.
выйди из скорлупы, голубиная даль
принесет тебе все,
только зови фагота!
II
Разрезанной хурмы оранжевый Гермес
Приносит голову Крестителя на блюде.
И падает одна из тысячи завес,
В бордовом бархате, в сверкающем сосуде
Хранится кровь твоя и профиль Джона Ди.
Куда плывет ладья, где снится император
Рудольф? Сюда иди,
Отчаянно иди,
Сними с меня покров и подними алатырь!
Под бархатным покровом темноты,
В ночной тиши, на белом покрывале,
Ты повторяешь четкие черты,
В которых мы Исиду узнавали!
Разрезанной хурмой испачканный поднос,
Следы твоей любви и мед и подношенье,
Завядших лепестков уныло-черных роз
Последний ритуал, последнее служенье.
III
Летящая как дождь на золотой сове,
Крылатый василиск и лучезарный феникс,
Супруга Самого, а может, целых две,
Роскошная как шелк и твердая как оникс.
В кромешной темноте огонь твоих свечей,
В кромешной тишине твой звонкий колокольчик,
О Шри, открой скорей атласный шелк плечей,
О Лакшми щедрая, останься здесь подольше.
Летящая как свет на сумрачной сове,
В одной руке — лимон, в другой руке — малина,
Единственная, Ты сияешь в синеве
И в этом детском сне зовут тебя Алина!
IV
Молочный поцелуй касается лица.
Возможно, лебедь спит на мятом покрывале.
Пой песню до конца, до самого конца.
Чернеет эта ночь и звезды гаснут в зале.
Приблизь свое кольцо: я камень рассмотрю —
Молочно-белый он как некогда алатырь.
Почистили алтарь и надеваем латы.
Спокойно рыцарь спи, пока я догорю.
От альбы под окном проснемся на заре.
Её поют павлин, петух и пеликаны.
Альбедо в ноябре, в московском ноябре,
Когда летит снежок, когда звенят стаканы.
Пей радость октября, сентябрьский мираж,
Пей августа туман, июльские обманы,
Цени тот самый миг, когда ты входишь в раж,
И нежным молоком зализываешь раны.
V
Когда с тобой Гермес и рядом только торс,
Когда находишь храм, а в нем одни колонны.
Когда включаешь звук и раздаются “Doors”,
То ходишь по миру счастливый и влюбленный!
Пронзая спину, взгляд последней из богинь,
В стеклянной темноте подталкивает сердце
Забыть где ты иль я, забыть где ян и инь,
И в вечной темноте огнем любви согреться.
И розовый осел и каждая из коз,
И грузный бегемот, напоминавший камень,
И строгий крокодил, что к дереву прирос,
Все знают этот шум, все знают этот пламень.
Когда летит Амур, то шелест крыл его,
Ты слышишь в глубине чернейшего колодца,
И камень падает, не видно ничего,
И больше нет причин за первенство бороться.
VI
у матушки игуменьи слова
как лезвие остры и режут тело,
еще она немножечко сова
и в этот темный час летит на дело…
тропою фессалийскою во мгле,
и пух звенящий крыльев настоящих
в вороньем зачарованном крыле
над церковью украшенной, молчащей…
у матушки игуменьи нога
завернута в изящную баранку,
она с тобой мила, а с ним строга,
и разминает чресла спозаранку…
меж ведьминых щитов твоя тропа,
снег падает из глубины плеромы,
шатаясь по москве как шантрапа
и доходя медлительно до дома…
VII
поцеловать свечу — горячий парафин,
снять левою рукой гадальную колоду.
есть тысяча причин, есть тысяча мужчин.
и ты один из них, но дуют и на воду,
(бумажные крыла — белесый серафим)
обжегшись на огне, и повторяют снова:
есть тысяча лилит, есть тысяча личин,
и я одна из них и в общем, что такого?
а то, что время есть не больше, чем спираль,
закрученная в рог упрямого пространства.
и мы одни из них, мне право, очень жаль,
но пусть иштар простит печать непостоянства.
VIII
что пишет ася в темноте ночной,
когда луна встречается с рассветом?
— приди, о афродита, и со мной
любезна будь, окутай мягким светом!
что пишет саша в черной темноте,
где полная луна горит как камень?
—приди, гермес, в прозрачной наготе
и вынь меня из банки с пауками!
что пишет толик в темной пустоте,
где мысли создают туман пространства?
—приди, геката, на ночной ладье
плыви ко мне, сквозь тень непостоянства.
что я пишу, коверкая слова,
и вызывая жалость у алины?
она подкрутит ус — она права
любовь алины не бывает длинной…
что пишет некто, кто-то, имярек,
в декабрьском колодце сатурналий?
иди сюда — кентавр и человек —
мы, кажется, тебя уже узнали!
IX
Унылый Бенджамин лабает на фоно.
Скучна его душа, скучны его напевы.
Построил лабиринт для полуночной девы.
Внутри него тоска, внутри него — вино.
Приходит к ним сатир
С улыбкой пошлой Вакха
И чешет шерсть копыт, и трогает потир
Потом идет в сортир как медленная сваха,
И Бенджамин опять зовет его на пир.
Кто жрицу оскорбил, тот оскорбил Венеру.
Кто сядет в самолет, тот будет как Гермес.
Но знание давно стремится видеть веру
В завесе из завес, в одной из тайных месс.
И белый шум придет, и заиграет Скрябин
И Лейла учудит, и скрипка будет жить.
На золотом песке стоит Катулл, Шаляпин
Не водку из горла, а вечность будет пить!
X
Зови меня, проказница Психея,
За горизонт полупустого пляжа,
Где кости древней живности чернеют,
В зеленом обрамлении пейзажа.
Под шерстью шарфа спит Амур, окутан
Рассветной дымкой, золотом заката,
И след его во сне твоем запутан,
Как та любовь, как мысли, что когда-то
Ты думал на границе между миром
И краем неизведанной Плеромы.
Амур в конце окажется сатиром,
А пошлый бард не
А чашу горя, гнева и презренья
Из рук богини примет. Если тело —
Тюрьма, могила, слава — это звенья
Одной цепи гностического дела.
XI
Барон Самди бухает по субботам,
А в воскресенье он идет на танцы.
Он знает кое-что, влюблен в
И презирает нищих голодранцев.
Барон Самди гуляет в воскресенье,
Гоняет голубей стеклянной тростью.
И видит в этом вечном возвращеньи
Комедию отчаянья и злости.
Барон Самди проснулся в понедельник
На белой простыне своей постели:
— Иштар, приди ко мне, я твой бездельник,
Я твой служитель в ложе менестрелей.
Проходит день и ночь, идут недели,
Промчались вторники и пролетели среды,
Он мажет волосы хрустальным гелем,
Еще четверг остался до победы.
— Иштар, приди ко мне звездой вечерней,
Я зажигаю свечи для субботы,
И в самой темноте, в сгущеньи черни
Он видит кое-что, влюблен в
XII
Мадмуазель Снежок и ловкий Ловелас
Из горла пьют коньяк в арбатской подворотне.
Снежинки падают и свет везде погас.
— Пойдем ко мне сейчас! — Когда-нибудь! — Сегодня!
В Москве кружит метель и первозданный снег
Ложится на асфальт, бордюр и тротуары.
Мой ангел прилетит, он тоже человек.
Мы вместе сядем с ней за наши мемуары.
Мадмуазель Зизи, Зузу или Заза —
Мой ангел весь в боа из очень черных перьев.
Из глаза кроткого покатится слеза —
А очень черный кот прогонит суеверье.
Метель заносит все: особенно слова,
(Так снежный Логос спит в глухонемой вселенной)
Покровом изо льда. Кружится голова.
Покровом ледяным и оттого нетленным…
XIII
как белый снег лежит на белой простыне,
вдыхая этот мир, бог выдохнул виденье
они сейчас живут в тебе или во мне:
и
пророческий экстаз, агония, агон,
играй своей рукой тирольские напевы.
ты тот, а не другой, поставивший на кон,
и
вдохнуть тебя вовнутрь, оставить насовсем.
у снега есть предел, а у тебя — границы
сплетение из тел важнее теорем
и в этом снежном сне
симфония приснится
XIV
Соединив в безумии тела,
Став обнаженной бабочкой, Психеей,
Где бедра, голени, колени — как крыла.
Запястья, локти, плечи — брюшко Деи,
Богини, что лишила вас ума,
Сознанья, глины, голоса и нуса
И луковицу кожи вьет сама
Из белого полотнища бурнуса.
Все, что до этого — такая чепуха,
В полете насекомые всеядны.
И минотавром в лабиринт греха
Ты входишь вслед за нитью Ариадны.
Сплетая совершенные тела,
И попадая в радужные сети,
Лей золото на серебро стола,
Колдуй как очень маленькие дети,
Невинно, только взглядом говори,
Что ты мечтаешь о таком поэте.
Как бабочка осенняя замри,
Лети как очень маленькие дети!
XV
Cвятая Мэрилин, пишу тебе письмо
В последнем завитке медлительной улитки,
Что над твоим мостом, и оседает смог
На стеклах, витражах, алмазных гранях, слитках.
В лесу сидит кабан: он стар и нелюдим,
Он в лабиринте на полставки Минотавра.
Дай счастья нам в любви, святая Мэрилин.
Денису и Катрин, и Дездемоне мавра.
Все, как вода течет, все трепетно как дым.
Подкручивая ус (пускай ползет улиткой),
Умри красивым и счастливым, молодым
Святую Мэрилин не сдай под этой пыткой.
И все сейчас забудь: забудь свои слова,
Что ты сказал с утра — горяч и опрометчив.
Нежнее женщины — пушистая сова,
И поцелуй ее, наверно, будет крепче…
XVI
Обширнее миланского вокзала,
Где можно в ожиданьи потеряться,
И венценосней водного канала,
Где птицы не устраивают танцы;
Стремительней полночной электрички,
Язвительней полуденного солнца,
Всего прекрасней или неприличней,
Всего заметней маленькое донце.
О нем шумит молва и ходят споры,
Его так много и его так мало.
В тиши и мраке светит атанора
Гудящее, сияющее жало.
И, кадуцей рисуя на лодыжке,
И, становясь сейчас слугой Гермеса,
Ты путаешь подмышки и мормышки,
Ты слушаешь неслыханную мессу.
— Шали, влюбляйся, пой! — Шалю и песню
Я выучил не ту, не ту, а эту!
— Мы может быть с тобой тогда воскреснем,
Но если ты подходишь по приметам.
Под сводами миланского вокзала,
На остановке и на полустанке.
— Шали, влюбляйся, пой! — И показала
Шаманский шарм шагреневой шарманки.
XVII
проснись и помолись своим богам,
гермеса призови и афродиту!
пусть сонные глаза твои закрыты —
ты видишь сон, открытый как сезам!
в преддверии звенящей пустоты,
в молчащей заколдованной пустыне,
к тебе приходят странные мечты
и ты уходишь, очарован ими.
катая языком коньячный шар,
сдаваясь и борясь, смущаясь, силясь
сказать те пару слов, что от иштар
услышал воскрешаемый осирис,
проснись! и, надевая млечный путь,
на бедра светозарные богини,
очнись и в одночасье все забудь,
молись один, наедине с другими,
и в мантии ночной спеши туда,
где повторяют правильное имя,
не потому, что звать ее «звезда»,
а потому, что с нею все дакини.
в сияющей молчащей пустоте,
в чащобе речи, призрачно звучащей,
к прохладной приникая наготе,
молись иштар — живой и настоящей.
и, зная, там где явь, там тоже сон,
в тумане благородного экстаза,
возьми субботний жертвенник, барон!
в сияньи афродиты и алмаза,
проснись и помолись своей астарте,
проснись и помолись своей исиде,
проснись и помолись своей иштар,
гермеса верный друг и почитатель,
пусть светит для тебя зеленый шар,
того, что сверху и внизу создатель.
