В этом месяце в нашем издательстве выходит книга, являющаяся одной из наиболее значимых современных работ на стыке философии, медицинской антропологии и социологии, феминистских исследований, а также исследований науки и технологии. Это книга Аннмари Мол «Множественное тело: онтология в медицинской практике» (The Body Multiple: Ontology in Medical Practice, 2002). Она выходит в переводе группы Cube of Pink (МГУ) под редакцией Александра Писарева и Станислава Гавриленко.

Пока же мы публикуем большое интервью с Аннмари Мол, взятое у нее Александром Писаревым (перевод Веры Гусейновой (Cube of Pink)) специально для русского издания. Фактически это интервью — развернутый комментарий Мол о множественности способов контекстуализации ее работы сегодня.

Для автора большая честь, если находятся люди, готовые взять на себя огромный труд по переводу его книги, благодаря чему она откроет для себя новую аудиторию. Позвольте мне поэтому начать введение к русскому изданию «Множественного тела» с благодарности моим переводчикам. Спасибо вам!

Что еще сказать? Дорогой читатель, теперь у тебя есть возможность прочесть эту книгу на русском языке — вперед, погрузись в нее и попытайся проделать в ней собственный путь. Почерпни из нее все, что поможет тебе в твоих поисках. Я искренне надеюсь, что для тебя здесь найдутся идеи, которые можно обдумать и от которых можно получить удовольствие, с которыми можно согласиться или не согласиться и которым можно найти новое применение где-то еще.

Хотя это главное, что я хотела бы сказать во введении, оно не будет таким коротким! Переводчики предложили мне несколько вопросов для размышления. Так что я постараюсь на них ответить.

Как получилось, что имея за плечами философское и медицинское образования, вы занялись социальными исследованиями в рамке акторно-сетевой теории (АСТ) и почему выбрали именно эту исследовательскую оптику?

Я поступила в медицинскую школу в 1976 году. На первом курсе обучения я обнаружила, что учусь много, но мне не хватает мышления. Поэтому на втором курсе я стала изучать и философию. Уже через несколько месяцев мой преподаватель посоветовал мне прочесть «Рождение клиники» Мишеля Фуко [1]. Эта книга помогла мне в обдумывании не только работ великих умов из истории философии, но и того, что я изучала в медицинской школе. Она стала для меня великим даром. По мере того как я постепенно начинала понимать эту работу и читала другие тексты о медицине, одновременно сдавая свои медицинские экзамены, я обнаружила, что между разными дисциплинами и специальностями в современной медицине есть огромные различия. Возможно, эти различия и не были так же велики, как различия между эпохами, которые проводил Фуко, но было ясно, что медицина определенно не является единой. Традиции анатомического и физиологического познания зависели друг от друга, но в то же время конфликтовали. Еще были конфликты между клиническим познанием, лабораторным познанием и эпидемиологией. И так далее. Я писала об этих вещах в своей студенческой работе. Именно тогда эта книга и началась, задолго до появления «акторно-сетевой теории». Я не уверена, что моя книга вписывается в эту теорию и что АСТ вообще можно назвать «Теорией». Вы говорите, что в ней я практикую АСТ, позвольте мне ответить так: у меня никогда не было такой цели. Так уж получилось, что я оказалась связана с этой теорией, сформирована ею. Но я также играла с ней и вмешивалась в ее строй.

Для этой истории важны несколько событий. В 1982–1983 академическом году я училась в Париже, где мне посчастливилось участвовать в поистине вдохновляющем семинаре под руководством Мишеля Каллона и Бруно Латура. Этот семинар был единственной встретившейся мне парижской интеллектуальной средой, в которой люди смеялись, — и это было здорово. Кроме прочего меня привлекало то, как Каллон и Латур критиковали определенный способ прочтения дискурсов. Слишком часто их понимают как системы, способные активно навязывать себя реальности просто потому, что они выражены в языке и логически связны. Каллон и Латур, напротив, настаивали на том, что любая «упорядоченность» достигается благодаря практической работе. Существуют не только подлежащие артикуляции мысли, но и речи которые надо высказать, встречи, которые надо организовать и посетить, формы, которые надо заполнить, цены, которые надо заплатить, здания, о которых следует позаботиться. Мне нравилась эта идея, однако, я, в свою очередь, критически отнеслась к тому, как они использовали термин «актор». Для меня он звучал так, будто обозначает того, кто контролирует. Но не соглашаться с Каллоном и Латуром полностью было хорошо. Как бы получше объяснить… на этом конкретном семинаре и, шире, в Париже в целом в те времена «теория» не воспринималась как нечто цельное. Это было не так, что она применялась и тем самым «усиливалась». Теории, скорее, были ящиками с инструментами. Они служили одновременно источником вдохновения и изменения, собеседником и тем, что подлежит переделке. Мастерство заключалась в том, чтобы раз за разом адаптировать их к неожиданностям, скрывавшимся в новых эмпирических случаях. Так что я научилась думать в терминах практик, но никогда не задумывалась, была ли я — или являюсь — последовательницей Мишеля Фуко, АСТ, Мишеля Серра, Донны Харауэй, Мэрилин Стратерн и т. д. Гораздо важнее много читать — как можно больше. А затем создавать еще один значимый способ работы с реальностью.

Таким образом, в годы, предшествующие написанию этой книги, меня интересовал не выбор исследовательской рамки, а, скорее, поиск ресурсов, способных помочь мне понять многообразие внутри медицины. И защитники, и критики медицины считали ее единой. Я же считаю, что она полна напряжений и пронизана вытекающими из этого усилиями по согласованию. Вопрос был в том, в каких терминах, какими способами писать об этом?

Вы упомянули Фуко и Серра. Насколько важны концептуальные и иные траектории между философией и АСТ?

Конечно, АСТ многообразно переплетена с мышлением таких философов, как Деррида, Делёз или Фуко. Но повторюсь: Каллон, Латур и их коллеги — например, Франсуаза Бастид, а чуть позднее Мадлен Акрич, Вололона Рабехарисоа, Сесиль Медель, Антуан Эньон — не стремились своей работой занять определенное место среди других теорий. Напротив, задача состояла в том, чтобы найти новую оптику для исследования науки и технологий — и вместе с тем общества, частично сформированное ими и посредством них. В этом контексте все что угодно могло быть источником вдохновения, но в то же время ни один источник сам по себе не был достаточно хорош. Приветствовалось внимание Фуко к материальности, но не его структурализм (считалось, что структуры сами по себе не связны, акторы должны каким-то образом поддерживать их единство). Бурдье выдвинул на первый план практику, но ее надо изучать по-другому (не как материю отношений между людьми, а как без конца вовлекающиеся в процесс вещи). Томас Хьюз исследовал технические «системы», но термин «система» был слишком аккуратным (его отложили в сторону, выбрав термин reseau, превратившийся при переводе на английский в network («сеть»); в те времена «сеть» (задолго до появления интернета!), казалось, позволяла лучше выразить сложность и беспорядочность). Делёз и Гваттари ценились за свою веселую провокативность, но они проблематизировали психиатрию, а не естественные науки (поэтому вопрос был в том, как быть столь же провокативными, изучая ученых, работающих в лабораториях). Наконец, был Серр, важный во всех отношениях, так как он сумел вскрыть все неявные образы, бытовавшие в академических способах работы (не в порядке критики, но могло ли его воображение быть поставлено на службу современным детализированным эмпирическим исследованиям?)

Я могу назвать и других авторов. Во время моих поездок в Париж в последующие годы мне советовали прочесть ту или иную работу Изабеллы Стенгерс, Лорана Тевено, Эдуардо Вивейруша де Кастру, Франсуа Жюльена. Кроме того, для того монстра, что постепенно стал известен как «АСТ», были важны работы американской феминистской исследовательницы технонауки Донны Харауэй, а также диалог с британской антропологом Мэрилин Стратерн, которая критиковала понятие «сети». Конечно, «Латур» не был один, даже в компании с «Каллоном».

И, потом, важны не только влияния, но и люди, которые берут идею с собой, чтобы распространять и трансформировать ее. В этом отношении ключевым автором для «АСТ» был Джон Ло. Он помогал Мишелю Каллону переводить на английский язык статьи о том, что по-французски называется acteur-reseaux. И у них были совместные статьи, продвигавшие эти идеи. Случись то же самое с Латуром, у нас были бы прекрасные книги и блестящие идеи, но только не термин «акторно-сетевая теория». Латур впервые использовал это выражение в своей статье в сборнике «Акторно-сетевая теория и после нее» [2]. Там он отбрасывает этот термин как плохой, указывая на четыре его проблемы: актор, сеть, теория и дефис [3].

Я могу продолжать и дальше. Исследовательская работа всегда так или иначе коллективна. Работа под названием «АСТ» никогда не была однозначной; напротив, она отличалась открытостью и готовностью к общению со всеми другими видами исследовательских предприятий. Именно это я стараюсь передать в своей книге. Я делаю это, ссылаясь на множество предшествующих исследований, от которых эта книга зависит. Но одновременно я делаю это за счет того, что эксплицитно обсуждаю то, как исследователи могут ссылаться на другие работы. Нижний текст в этой книге посвящен изучению того, как ссылаться на литературу.

Испытав сильное влияние АСТ, вы пошли дальше. И не вы одна. Можно ли сказать, что существует что-то вроде (пост-)АСТ? Когда такие пост-акторно-сетевые «диаспоры» появились и в чем они расходились с АСТ?

Меня часто удивляет, как резюмируют или объясняют АСТ. Многие из этих изложений строятся на нескольких обрывках ранней работы, проделанной в «сети» (диаспоре, и в самом деле!) АСТ. Большая часть работы, сделанной в «семействе АСТ», была «после» — прямо с самого начала!

Давайте снова вернемся к Джону Ло. Относится ли его работа к «АСТ»? Или к «после»? В 1980-е годы Ло занимался исследованием португальских кораблей, которые путешествовали в Индию благодаря сложным сетям, включавшим недавно разработанные технические устройства. Это было образцовое акторно-сетевое исследование. Однако закончив его, Ло написал книгу «Организуя современность» [4], в которой описал модусы упорядочивания, то есть разные стили работы, значимые для осуществления организации. Особенность этой книги — внимание к различию, которого нет в классических сетевых исследованиях. В них очерчивались отдельные сети, которые могли быть длиннее или короче, но в каждом исследовании прослеживалась всегда только одна сеть. Тем не менее «Организуя современность» не была написана как критика, адресованная АСТ, — в ней Ло просто двигался дальше, принимал следующий вызов. В другой своей работе, «Авиационные истории» [5], он сделал еще один шаг. Объект в ней, как гласит подзаголовок, «децентрируется», поэтому эта книга дискутирует со многими другими работами, написанными в то время, например, с «Множественным телом». Такие дискуссии стремятся раз за разом изменить термины, в которых делаются исследования.

Еще один хороший пример трансформационного и трансформирующего характера АСТ — дискуссии о переносе технологий. Мадлен Акрич анализировала случаи, в которых техники, разработанные на глобальном Севере (например, в Швеции), использовались на глобальном Юге (например, в Никарагуа) [6]. Ее работа имела ключевое значение для АСТ, поскольку показала, что продление сетей трудно и может прерываться из–за непредвиденных событий. Латур почерпнул в исследовании Акрич идею о том, что перемещение успешно только в случаях «неизменяемых мобильностей», когда «вещь» перемещается, но остается неизменной [7]. Марианна де Лаэт и я ответили на это исследованием водяного насоса, который успешно распространялся благодаря тому, что был адаптирующейся техникой, «изменчивой мобильностью» — «вещью», трансформирующейся при перемещении [8]. Критика ли это? Данное исследование можно прочитать и как расширение. В общем и целом для этой антипедагогической школы были характерны перераспределение и изменение сделанного другими, его дополнение и преобразование. Еще один хороший пример — работа Антуана Эньона, поскольку он (наконец-то!) замечательно проблематизировал термин «актор». В некоторых ранних работах наблюдавшиеся акторы (ученые, технологи) представлялись виртуозными персонажами, умеющими стратегически выстраивать свои сети. Эньон исследовал любителей музыки, поглощенных своей страстью, — но не потому что они пассивны, а потому что восприимчивы к неожиданностям и жаждут их [9].

Этот адаптирующийся актор был не только описанием любителей музыки. В то же время он предлагает интересный идеал того, как можно быть исследователем-академиком, не держась за забронзовевшую «теорию», но и не тратя время на «критику» других. Искусство, скорее, состоит в том, чтобы подстраиваться и адаптироваться, оставаться открытым для неожиданностей, приносимых исследованиями новых случаев.

В этой книге вы называете свое исследование упражнением в эмпирической философии. Схожие высказывания можно встретить у Латура и Ло. Какие ставки делала АСТ и непосредственно связанные с ней течения в поле философии? Что это за философия, основанная на этнографических материалах?

Если понимать философию как поиск универсальных и ярких ответов на старые вопросы, то мой ответ «нет». Такого рода интеллектуальное предприятие, скорее, подрывается исследованиями в (пост-)АСТ традиции. Она снова и снова настаивает на конкретности. На сложности, разнородности, локальности, неоднозначности и т. д. Это список терминов, не соответствующих идеалу твердых пропозиций, которые можно рационально защитить. Прочтите вторую часть «Пастеризации Франции» Латура: текст «Несводимое» [10] полностью посвящен ситуативности, он полон живых и барочных сюжетов. Но в то же время это и не антифилософия. В философии всегда было побочное течение, куда реальные жизненные истории привлекались не просто для иллюстрации аргументов, но чтобы способствовать прозрениям. Дидро использовал истории именно для этого. Так же поступали Беньямин и поздний Витгенштейн. И так далее. Напитывать философию историями это не что-то новое, но такие истории не становятся основанием чего-либо. Они будоражат. Ставят под сомнение термины, переворачивают привычные трюизмы с головы на ноги или выворачивают наизнанку. Они вдохновляют. Сравнительно новым является то, что в последнее время мы используем этнографические техники при создании этих историй, поскольку эти техники помогают сделать странное знакомым, а знакомое странным. Они помогают воображать реальности по-другому. Впрочем, этнография тоже в процессе приспособилась. В большей степени, чем люди, в этнической части этнографии, нас, как правило, интересуют практики. Вот почему в этой книге я использую работу праксиографии. Как бы то ни было, для философии это все означает, что ничто не получает основания, что термины, при помощи которых и в рамках которых мы должны думать, в этой области снова и снова пересматриваются. Возьмите, к примеру, термин онтология.

Можно ли отнести вашу книгу к онтологическому повороту в исследованиях науки и технологии (Science and Technology Studies) или в антропологии? Как эти повороты соотносятся и какова их судьба?

STS с самого начала представляли собой собрание разнообразных направлений работы. Одни стремились поддержать научную политику: как придать работе ученых нужное направление? Для политических деятелей это звучало многообещающе и поэтому гарантировало поступление денег на отделения STS. Другие изучали научные методы. Они показали, что методы, до сих пор считавшиеся гарантами обоснованности научных результатов, были не трансцендентными правилами, а локально значимыми элементами конкретных форм лабораторной жизни. Третьи прилагали усилия к изучению не как, а что знания. Вопрос здесь состоял в том, что разные научные отрасли утверждают, скажем, о «женщинах» или «генах», или «нормальности» и т. д. Именно это интересовало и меня. Моя первая статья, опубликованная на голландском в 1985 году, называлась «Кто знает, что такое женщина?». В ней я доказывала, что знанием о том, что такое женщина, обладают многие научные дисциплины, однако их знания не суммируются. Между ними есть резонансы, но кроме того — расколы и напряжения. На мой взгляд, это расхождение значимо для феминисток и феминистов: если сами ученые не могли прийти к взаимному согласию между собой, значит «мы, феминистки» не обязаны были верить всему, что они говорят о женщинах. Вместо этого мы могли начать спрашивать, какие из практик познания имеют наибольшее значение в отношении разнообразных практических соображений реальной жизни.

Десятилетие спустя вместе с коллегами мы опубликовали книгу «Различия в медицине» [11]. Во всех вошедших в нее статьях так или иначе показывалось, что медицина не является связной системой знания, какой ее считали и ее защитники, и ее критики. Напротив, она была полна разногласий и напряжений. В этом контексте Харис Томпсон (тогда ее фамилия была Кассинс) писала об онтологической хореографии. В философии термин «онтология» обозначал реальность, предшествующую познанию, — ту реальность, которую мы, как предупреждал Кант, никогда не сможем постичь, так как нас отделяют от нее категории человеческого мышления. Обсуждение «онтологической хореографии» было провокацией. Она шла вразрез с традиционным пониманием мира и превращала «онтологию» в нечто, возникающее в практиках познания и не являющееся статичным, но способное трансформироваться от момента к моменту, как балет. Мне понравилась эта провокация, и я взяла ее на вооружение. Если Харис исследовала перемены с течением времени, разные истории, то я писала о контрастах между местами, топографиями. К примеру, я описала топографию анемии: в клинике ей соответствует ряд симптомов, в лаборатории — низкий уровень гемоглобина. Я пыталась показать, что эти «анемии», во множественном числе, являются не разными аспектами одного заболевания, а представляют собой разные его версии. В книге «Множественное тело» этот аргумент развивается на примере атеросклероза сосудов нижних конечностей.

Многие другие авторы обращались к этим проблемам. Некоторые, как правило, становятся «аттракторами» для той или иной темы, но, повторюсь, развернулось обсуждение целой палитры тем. Стефан Хиршауэр анализировал, как по-разному учреждался «пол» в процессе «смены пола»; Бернике Пасвир и Мадлен Акрич сравнивали, как в зависимости от техник деторождения различались такие реалии, как «женщина» или «естественное»; Дик Виллемс исследовал различные версии дыхания; Тиаго Морейра анализировал, как во время операций нейрохирурги чувствуют кровяное давление пациента, пока анестезиологи измеряют его и как они обсуждают обнаруживаемые различия; Ингунн Мозер акцентировала внимание на том, что существует несколько разных типов деменции — одни локализованы в мозге, о других заботятся в повседневной жизни. И так далее. Складывается ли все это в «поворот к онтологии»? Нет, потому что важна для нас была не столько «онтология», сколько «онтологии»; то, что было значимо для нас, провокативно ставило термин во множественное число. И, если честно, меня несколько удивило, что хотя мы проделали всю эту работу в девяностые, «поворот» был провозглашен примерно пятнадцать лет спустя.

Возможно, это было вызвано тем, что примерно в то время выражение «онтологический поворот» начали использовать разные антропологи. Однако их поворот очень отличался. Как я понимаю, Вивейруш де Кастру использовал термин онтология, чтобы оспорить странную асимметрию между западной и не-западной традициями познания. В западной традиции единичная «природа» (познаваемая естественными науками) сопоставлялась множеству «культур» (людей с разнообразными «верованиями») [12]. Чтобы добиться бо́льшей симметрии, Вивейруш де Кастру указывал, что в онтологии амазонской группы, с которой он работал, напротив, множество природ и только одна культура. Впрочем, других исследователей интересуют другие проблемы. Например, некоторые настаивают, что антропологи должны обращать особое внимание не только на значение, но и на «реальность» (которую они при этом называют онтологией в единственном числе). Здесь не место для сколько-нибудь глубокого анализа, но поразительно, что большинство антропологов, использующих термин «онтология», кажется, позабыли о тех провокативных способах, которыми мы пытались использовать этот термин во множественном числе. Как я уже говорила, мы писали об онтологиях. Но позвольте мне уточнить: в нашей коллективной работе — той же теме в основном посвящена и книга «Множественное тело» — это «множественное» не является в точности «множественным». Дело в том, что разные версии реальности, которые делаются (исполняются, осуществляется), например, в больнице, находятся в конфликте, но они также зависят друг от друга. Чтобы выразить это в языке, я пытаюсь различать между «многочисленным» (plural) и «множественным» (multiple) и использовать последний термин для обозначения того, что (словами Донны Харауэй) больше, чем одно, и меньше, чем множество. Что ж, в конечном счете это большое слово «онтология» уже породило и продолжает порождать весьма много путаницы.

Книга «Множественное тело» была опубликована в 2002 году. Пересмотрели ли вы какие-нибудь из ее ключевых идей за прошедшие годы?

Нет, я не пересмотрела ни одну из ключевых идей этой книги. Возможно, если бы я писала эту книгу сейчас, я бы сделала ее другой (например, я бы поставила в подзаголовке онтологии в медицинской практике, во множественном числе). Но, другой стороны, я бы и не стала писать эту книгу сейчас. Она была написана тогда — в развернувшейся в то время дискуссии с моими коллегами и под влиянием того, что меня заботило в здравоохранении; она была написана о разделении тело/социальное, о разделении болезнь/недуг и о способах теоретизации «различия». Это не те проблемы, которые интересуют меня сегодня — хотя бы из–за работы, проделанной другими исследователями, которые в течение прошедших тринадцати лет занимались изучением множественности реальности (того, что она больше, чем одна, и меньше, чем множество) в самых разных контекстах. Они развили эту тему дальше, изменили и внесли правки. Но это не значит, что теперь я не согласна с тем, что написала здесь.

Вместо пересмотра своих идей я двинулась дальше к новым проблемам. После работы над тезисом о множественности объектов медицины, я изучала процесс медицинской работы. Это по большей части вовсе не линейный процесс, в котором люди совершают однозначный выбор в четко очерченных ситуациях. Напротив, здесь мы имеем дело с итеративным процессом, в котором и прошлое, и будущее значимы для настоящего и развернуты в настоящее. Процессом, в котором вещи происходят иначе, чем предсказывается, так что планы постоянно переписываются. В практиках медицинского ухода, о которых я писала в «Логике ухода» [13], целью, как правило, является «улучшение состояния», хотя рано или поздно процесс неминуемо заканчивается смертью пациента. Это не «улучшение». Если брать шире, идеал «выбора» не вполне вписывается в нелинейный процесс ухода, так как происходят непредсказуемые вещи, планы нарушаются, техники не срабатывают и т. д. Контроль ускользает, и мы вынуждены прибегать к спешному исправлению. «Логику ухода» можно читать как книгу о жизни с заболеванием, но в то же время это и критика индивидуалистских форм, порожденных либерализмом. Однако это не только критика. Разбираясь с тем, что такое уход и как он делается — по крайней мере, как он делается в частном случае ухода за людьми с диабетом I типа в Нидерландах — я также показываю альтернативу, элементы другого модуса жизни.

Какие исследования вы вели после «Логики ухода» (2008) и как вы к ним пришли? Расскажите, пожалуйста, о теме, касающейся еды, питании как отношении.

Я попробую реконструировать ход своей работы, как если бы одна тема вела к другой. Во время полевого исследования для «Множественного тела» я сидела в диабетических клиниках и поняла, что могу найти там кейс для изучения проблемы «выбора». Но такие шаги касаются не только содержания. Мне помогло то, что врачи в диабетической клинике оказались хорошими, благодаря чему я исследовала хороший уход. Мне также помогло то, что они дали мне доступ [к происходящему в клинике], поскольку их волновали те же проблемы. Свою роль сыграли и денежные вопросы! У меня был грант на изучение ухода, предназначенный для исследований, которые должны были расширить возможности «выбора пациента». Это была чистая случайность, что в комиссии, принимавшей решение о судьбе этого гранта, нашлись несколько человек, увидевших достоинства в намерении разобраться с границами выбора.

Затем я постепенно перешла к исследованию процесса питания. Отчасти это было ответом на истории о людях с диабетом [14]. Они рассказывали о жизни с постоянными проблемами с обменом веществ. Меня поразило, что их версия «тела» очень отличается от «тел», о которых в основном говорится в социальных науках и философии. Когда я начала изучать практики питания, они оказались захватывающими. В этой теме так много увлекательных аспектов! Тела с полупроницаемыми границами, изменяющиеся и остающиеся прежними благодаря веществам, которые они поглощают из своей окружающей среды. Наслаждения и страхи. Долгие путешествия воды и земли из мест, где еда выращивается, в места, где люди ее едят. И много чего еще. Я не буду сейчас говорить обо всем этом, потому что не смогу остановиться. Сейчас я пишу книгу о том, как изменяются наши теоретические термины, если мы в теории обращаемся к процессу питания.

Сталкивались ли вы когда-нибудь как исследовательница с медициной и практиками ухода в других странах?

Конечно, я понимаю, что в зависимости от региона и страны медицина и уход практикуются по-разному. У меня не было серьезных полевых исследований за пределами Нидерландов. Мое знание о других местах — из чтения работ других исследователей, и оно не особенно систематично. Поэтому я не могу ответить серьезно на этот вопрос. Как бы то ни было, я хочу оставить этот вопрос в интервью и не хочу вычеркивать его, потому что мне важно признать ограниченность своего знания. Это еще и значит, что я не представляю, какие выводы сделают читатели, которые прочитают «Множественное тело» в России. Что будет важно для них, для вас. Одной из составляющих контекста, в котором я писала ее, был подъем доказательной медицины. Она была и остается во многих отношениях хорошей вещью: врачи не должны давать пациентам лечение, которое им не поможет. Но это сопряжено с довольно специфической версией «помощи»: параметрами ее успешности, с которыми легче всего работать, оказываются количественные лабораторные измерения. В противовес этому я указываю на важность качественной реальности, которая становится очевидной в клинике. Я не знаю, является ли для вас таким же значимым различие между лабораторией и клиникой. К счастью, эта книга обращается также и к другим проблемам: разделениям тело/социальное и болезнь/недуг, или как теоретизировать различие, или как ссылаться на литературу. Или, быть может, множественность реальности значима для вас в других контекстах за пределами здравоохранения. Или что-то еще. Происхождение книги не диктует ее возможную траекторию.

«Множественное тело» это книга по социологии и антропологии медицины, даже по эмпирической философии, и в этих областях она получила значительный отклик. А какой была реакция медицинского сообщества?

Ее не было. То есть время от времени интересующиеся теорией врачи пишут мне благожелательные письма, но не более того. Книга была воспринята в исследованиях науки, социологии, антропологии и даже географии, но только не в медицине. Во многом это моя ошибка: следствие того, как я написала эту книгу. Она рассчитана на коллег. Подтекст я писала, держа в уме начинающих ученых, в том числе аспирантов. Если бы я писала для врачей, мне бы следовало придумать другой стиль. Один из профессоров, открывших мне доступ в больницу, в какой-то момент спросил меня: «Когда же вы собираетесь написать в настоящий журнал?» Он имел в виду медицинский журнал. Я бы могла принять этот вызов потом, когда уже знала, что хочу сказать. Но я этого не сделала. Вместо этого я погрузилась в исследование других тем. Должно быть, это связано с ограниченностью моих навыков: мне проще писать работы для философов и социальных исследователей, чем для медиков. Но отчасти это и практический вопрос: в голландских медицинских школах не было работы для философов. Если бы я работала в таком месте, я бы, возможно, попробовала. Но я работала на отделении философии, а сейчас работаю среди антропологов. Это помогает формированию моего письма.

При каких условиях эта книга сможет функционировать и путешествовать по различным интеллектуальным полям?

Это действительно интригующий вопрос. Важное условие — чтобы у людей было время и место для чтения. Чтобы существовали учебные курсы, на которых эта книга рекомендуется студентам. Чтобы в этих интеллектуальных полях книга затронула интересы потенциальных читателей. И еще, конечно, есть проблема языка. Поэтому я могу закончить тем, с чего наш разговор начался. Я признательна за то, что эта книга станет доступной на русском языке. Это условие того, что она сможет попасть к тем, кто владеет русским лучше, чем понимает тексты по-английски. Проблема языка важна. Сегодня международное общение в основном зависит от английского языка. Это относится и к этой книге. Если бы я написала ее на голландском, на своем родном языке, вы бы о ней не узнали. Именно благодаря английскому языку как посреднику между нами, есть русскоязычная версия книги. Куда это позволит книге путешествовать — вопрос эмпирический. В этом смысле данный перевод — реальный жизненный эксперимент. Сработает ли он? Что он даст читателям? Посмотрим, будет ли эта книга путешествовать в своей русскоязычной версии, и если да, то в какие интеллектуальные поля она попадет. Посмотрим, найдет ли она читателей…

Перевод с английского Веры Гусейновой / Cube of Pink

Ноябрь 2016. Беседовал Александр Писарев

__________________________

[1] Foucault M. Naissance de la clinique. Une archéologie du regard médical, Paris, Presses Universitaires de France, 1963. (Русский перевод: Фуко М. Рождение клиники. М. : Смысл, 1998.) (Здесь и далее в сносках примечания редакторов.)

[2] Actor Network Theory and After / J. Law and J. Hassard (eds.). Oxford : Blackwell, 1999.

[3] Latour B. On Recalling АNТ // Actor Network Theory and After. P. 15–25. (Русский перевод: Латур Б. АСТ: вопрос об отзыве // Логос. 2017. №1 (27). С. 201–216.)

[4] Law J. Organizing Modernity: Social Ordering and Social Theory. Oxford : Blackwell, 1994.

[5] Law J. Aircraft Stories : Decentering the Object in Technoscience. Durham, N. C. : Duke University Press, 2002.

[6] Akrich M. La construction d’un système socio-technique Esquisse pour une anthropologie des techniques // Anthropologie et Sociétés. 1989. Vol. 13. № 2. P. 31–54; Idem. The De-Scription of Technical Objects // Shaping Technology / Building Society : Studies in Sociotechnical Change / W. Bijker and J. Law (eds). Cambridge : MIT Press, 1992. P. 205–224.

[7] См., например: Latour B. Visualization and Cognition: Drawing Things Together // Knowledge and Society Studies in the Sociology of Culture Past and Present /H. Kuklick (ed.). Greenwich, CT: Jai Press, 1986. Vol. 6. P. 1–40. (Русский перевод: Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. №2 (27). С. 95–156.)

[8] De Laet M., Mol A. The Zimbabwe Bush Pump: Mechanics of a Fluid Technology // Social Studies of Science. 2000. Vol. 30. № 2. P. 225–263. (Русский перевод: Лаэт М., Мол А. Зимбабвийский втулочный насос: механика текучей технологии // Логос. 2017. №2 (27). С. 171–232.)

[9] Gomart E., Hennion A. A Sociology of Attachment: Music Amateurs, Drug Users // Actor Network Theory and After. P. 240–247.

[10] Latour B. Les Microbes : Guerre et paix, suivi de Irréductions. Paris : LaDécouverte, 1984. Мол ссылается на английский перевод книги: Latour B. The Pasteurization of France. London : Harvard University Press, 1988. (Русский перевод: Латур Б. Пастер: Война и мир микробов, с приложением «Несводимого». СПб. : Издательство Европейского университета, 2015.)

[11] Differences in Medicine : Unraveling Practices, Techniques, and Bodies / Mol A. Berg M. (eds.). Durham, N. C. : Duke University Press, 1998.

[12] См., например: Viveiros de Castro E. Metafísicas Canibais — elementos para uma antropologia pós-estrutural. São Paulo: Cosac & Naify, 2015. (Русский перевод: Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017.)

[13] Mol A. The Logic of Care : Health and the Problem of Patient Choice. London : Routledge, 2008.

[14] Mol A., Law J. Embodied Action, Enacted Bodies. The Example of Hypoglycaemia // Body & Society. 2004. Vol. 10. № 2–3. P. 43–62. (Русский перевод: Мол А., Ло Дж.Воплощенное действие, осуществленные тела: пример гипогликемии // Логос. 2017. №2 (27). С. 235–262.)