Я никогда не был в Бристоле, но этот город мне дважды родной. Мне по-особому близки два его порождения — Бэнкси и музыка трип-хоп. Последняя и есть предмет моей речи. Речи, в которой я планирую не столько анализировать, сколько выражать глубоко субъективное впечатление от музыки. В конечном счете ведь любые попытки писать о музыке проблематичны, так почему бы не быть субъективным в своем запланированном провале?

Эту музыку я иногда называю бристольским депрессняком, но более известны другие имена — trip-hop, Bristol sound, Bristol wave, chemical beats и т. д. Мне не нравится название «трип-хоп», потому что там нет ни trip, ни hop, там есть атмосфера мрачных и тяжелых мыслей, но другие изобретать уже поздно. К этому стилю я отношу в первую очередь бристольскую плеяду: Massive Attack, Portishead, Tricky и частично Kosheen. Во-вторых, это еще несколько британцев и скандинавов (Lamb, Recoil, Blue Foundation, Flunk, Morcheeba, Worm Is Green, а также бельгийцы из Hooverphonic), многие из которых выпустили всего по одному альбому в духе Bristol sound и затем ушли в других направлениях. Близки по настроению (но мягче в звучании) несколько легенд дрим-попа: Cocteau Twins, Blonde Redhead, Laika.

Трип-хоп часто описывают как депрессивную музыку из–за сочетания минора с электронным звуком. Но на самом деле, чтобы описать эту музыку необходимо забыть ущербное слово «депрессия» и вернуться в классическую эпоху, где первые психиатры жадно исследовали феномен меланхолии. В каждой душе есть свой Сент-Полз, Уайтчепел или Сохо — район, в котором переплетаются отчаяние и кирпичная нищета бедняков 17 века, похоть притонов и паранойя ночных переулков, где рыщет Джек Потрошители, агрессия и дисфория подворотен, где толкают крэк и сбывают ворованное. Многие никогда не заходят в эту точку внутренней империи, но другие либо живут прямо там, либо обретаются по соседству.

Наши душевные качества, наши раны и изъяны заслуживают мифопоэтического языка, а не сухой и по-викториански стыдливой терминологии естественных наук. В конечном счете в обладании психикой не так уж много естественного. Чтобы жить нужна речь, которая оправдывает и обвиняет, лечит и бередит, а описания — удел тех, у кого «уже прошло». Изображение меланхолии 17-18 века, родившееся на стыке поисков научного пытливого глаза и еще филологически чуткого уха — вот то, что способно описать истинный дух музыки, родившейся в Бристоле. Конечно, можно еще раз повторить все очевидности о том, что Бристоль — город бедный на солнечные дни, но богатый различными проявлениями человеческой фауны. Однако на мой взгляд этот географический и культурный детерминизм способен объяснить лишь откуда взялись кубики, из которых однажды было собрано веское слово. Все–таки ни один из музыкальных предшественников трип-хопа даже рядом не стоял по настроению с той концентрированной хандрой, что воплощена в нем.

Депрессивные люди живут повсюду, но впавшие в это состояние ямаец или электронщик вряд ли станут записывать трип-хоп композиции, вряд ли они окажутся вообще хоть сколько-нибудь продуктивными. Это одна из причин, почему я настаиваю на том, что депрессия и меланхолия не одно и то же. Депрессия — это физиология и гормоны; ее симптоматика — ангедония и апатия. Меланхолия же — сложнейшая организация, затрагивающая едва ли не все черты характера. Она не только сопровождается усилением чувствительности и рефлексии, но и создает свой особенный тон мировосприятия. Меланхолик настолько «не от мира сего», что способен вынести реализацию своих фантазий и кошмаров. Ждать от психологов, запихнувших меланхолию в депрессию, помощи в столь сложных материях не приходится. Секта свидетелей МКБ-10 мечтает скорее о том, чтобы депрессия однажды растворилась в бессвязных статистических признаках. Поэтому обычный психолог о депрессии знает столько же, сколько мальчик из интеллигентской семьи о свинчатке — это либо сведения, почерпнутые из книг, либо стремительная и травматичная встреча в реальности, которая тоже не добавляет особого понимания.

Как многие знают, это именование означает «черную желчь», но его можно перевести и как «мрачный/темный гнев» (второе значение древнегреческого «холэ»). Слово «меланхолия» я использую в двух смыслах. Во-первых, в смысле хандра, мрачная форма грусти, нечто весьма чувственное и одновременно подавленное. И в этом случае ее можно назвать и «депрессняком». Во-вторых, меланхолия — это особый тип характера, непохожий на чушь о темпераментах и слабом типе нервной системы. Меланхолик — это натура, которая может скрываться за разными масками: от гедониста, сладострастника и либертена до аскета-теоретика, отчужденного ироника или даже анахорета. Я предпочитаю дистанцию к термину «депрессия», потому что он либо беден, либо наоборот чрезвычайно широк. Затруднительно описать трип-хоп через производные от «депрессии». Главный аффект этой музыки — нечто далекое от апатичной или отупляющей депрессии. Меланхолику известны гнев и агрессия (хотя чаще всего сублимируемые), он по-своему романтичен, но не чужд соблазна, и конечно же его грусть только и делает что выражает себя (в то время как феноменология депрессии чрезвычайно бедна).

В чем же особенность этого стиля музыки? К основным элементам стиля трип-хоп обычно относят три составляющих.

Во-первых, это сэмплы и скретчи. Причем по звучанию это простейший луп (ритмически зацикленный сэмпл), отсылающий скорее к хип-хопу, нежели электронной музыке 80-90х. Первые альбомы Massive Attack — это набор элементарных бит-сэмплов (барабаны, перкуссии) плюс клавиши, а Portishead активно использовали нарезки сэмплов из шпионских фильмов 50-60х годов.

Во-вторых, медленная и густая ритм-линия, во многом заимствованная из ямайского даба. Наверное, данная деталь более всего отличала трип-хоп от других стилей, т. к. в 90-е в моде был бодрый и агрессивный ритм для шевеления телом (хоть в попсе, хоть в роке и хип-хопе). Маниакальный тон идеально совпадал и с официальной квази-идеологией конкурирующих яппи, и с контркультурным протестом. Меланхолии остались маргиналии.

В-третьих, совершенно непривычный для двух предыдущих элементов вокал. Трип-хоп сочетал блюзовый вокал (женский) с необычной манерой речитатива. Tricky и Massive Attack превратили речитатив в глухой, напоминающий шепот на ухо, почти лишенный выраженной ритмики и артикуляции звук. Также широко использовался кантиленный стиль пения, вплетающий в себя различные этнические напевы и ритмы. При тщательном анализе можно найти десятки других заимствований: джаз, рок, дрим-поп, соул, меланхоличный фолк, рэгги, кантри, разного рода эмбиенты и психоделики. Но в общем это не так уж важно.

Более значимо то, что бристольцы оказались очень хороши в монтаже, главной целью которого стало создание эмоций и атмосферы. Так что любые средства оказались подходящими — хоть прямолинейно-первобытные как голос и даб, хоть сложнейшие коктейли из сэмплов и заимствований. Можно сказать, что внешние элементы стиля оказываются ценны лишь для закрепления модного лейбла «трип-хоп», что отражается в основном на продажах. Настоящие пионеры стиля доходчиво показали, что любая фича годится до тех пор, пока не исчерпает себя или надоест. Например, скретчи: да, они действительно, добавляли обаяния ранним альбомам Portishead, но впоследствии их легко выкинули без всяких издержек и потерь. Осталось главное — атмосфера, влажная и холодная как нос кота.

С этой музыкой у меня связан незабываемый эпизод в жизни. Мне было около двадцати, в тот день я рассорился со своей пассией. Как воздух нужны были одиночество и время пережить это без посторонних взглядов. Единственное место для этого было у друга, в комнате которого можно было зависать даже если его нет дома. Почти случайным образом на его компьютере я запустил музыку из безымянной папки со скопированным граббером аудио-диском. Это был второй альбом Portishead. Причем из–за автоматического именования первыми я услышал треки 10 и 11 (Elysium и Western Eyes). Это нельзя назвать музыкой в тему. Я был в тему музыке. Первая фраза была как выстрел навылет. Фраза и поныне звучит как откровение для той части меня, что продолжает цепляться за наивные верования: No one has said what the truth should be. And no one decided that I’d feel this way («Никто не сказал в чем заключается правда. И никто не решал, что я буду чувствовать себя именно так»). Напоминание о том, что никакой всесильный Другой не стоит за происходящим в моей жизни, потому что он тоже обладает нехваткой. Еще минуту назад я был растерян, опечален, несчастлив. И вдруг плюс ко всему этому я почувствовал сильнейшее наслаждение. Я лежал в темной комнате и хотел, чтобы мое кристально чистое страдание под голос Бет Гиббонс длилось и длилось. Я с трудом вспомню имя и чувства к той девушке, но этот эпизод я помню, как самого себя. Потому что это собственно и была встреча с собой. Это не музыка одиночества, это музыка исключения, в котором есть место не только пустоте, но и торжеству быть исключительным.

Возможно поэтому Bristol sound для меня не какое-то нытье, в котором депрессивный обнаруживает себя неуслышанным другими. Для меня это музыка запредельной амбивалентности страдания/наслаждения, музыка человека, способного выстраивать собственные смыслы и дистанции к творящейся вокруг фигне. Чтобы любить этот стиль нужно где-то внутри себя носить вечную осень, ведь мир меланхолии влажен, тяжел и холоден.

В свое время между учеными развернулась целая дискуссия о качествах, что передаются от гуморов телесным флюидам и умным духам. По поводу черноты, тяжести и холода было достигнуто согласие, а вот вопрос о сухости/влажности оказался чрезвычайно спорным. Как отмечает Кен Перлоу вплоть о 16 века представления о меланхолии находятся под безраздельным влиянием системы Гиппократа-Галена, приписывавшего черной желчи качества холода и сухости (поскольку холод + влага дают водянистый гумор — флегму). Согласно Фернелю меланхолический гумор родствен Земле и Осени и представляет собой сок, «плотный по консистенции, по составу же своему холодный и сухой». Как повествует Апология Дюнкана, «своей холодностью он сокращает количество духов; своей сухостью он придает им способность долго сохранять сильное, упорное воображение; а своей чернотой он лишает их природной светозарности и тонкости». С этим категорически не согласны Вилизий и Роберт Бёртон (автор 900-страничной «Анатомии меланхолии»). Для Вилизия сухость — качество, способствующее быстрому воспламенению, а это характерно бреду и мании, в то время как меланхолия — суть «безумие, протекающее без горячки и приступов буйства и сопровождаемое страхом и грустью». Именно поэтому он считает, что духи при меланхолии набухают от влаги, тяжелеют и уподобляются не столько чистому свету, сколько темному химическому пару. Природа этого пара скорее кислотная, нежели сернистая или спиртовая. Постепенно именно эта точка зрения восторжествует, но ненадолго. Новейшее время спишет меланхолию в ящик устаревших понятий, чтобы лукаво мириться с некоторыми ее симптомами (сиротливо избегая прочих).

Этот экскурс мне понадобился лишь для того, чтобы констатировать простую вещь: как бы мы ни пытались описывать трип-хоп, мы рано или поздно придем к перечислению всех тех качеств, что уже приписаны меланхолии. Посудите сами, метафора кислотного темного пара — едва ли не лучшая находка для схватывания даб-темы в трип-хопе. Точно также обстоит дело и с голосами, ставшими визитной карточкой стиля. Голос Бет Гиббонс (или, например, Лиз Фрейзер в альбоме Mezzanine) — холодный и плотный, словно переполнен тоской. Голоса Трики и Мартины Топли-Бёрд — то спокойно-меланхоличные, то агрессивно-напуганные, темные и влажные настолько, словно ты слышишь каждое мельчайшее причмокивание и скольжение языка во рту при артикуляции сонантов и фрикативов. Голоса Гранта Маршалла и Хораса Энди — сложно-консистентные, сдавленные, слегка безумные, сбивающиеся на высокие ноты, словно грусть наконец разъедает их сдержанность.

Трип-хоп часто сравнивают с блюзом, повторяя наивную чушь о «когда хорошему человеку плохо». Нужно быть очень тугим на ухо, чтобы поверить в такую связь. Начать хотя бы с того, сколь смехотворной звучит в мире трип-хопа мысль о «хороших людях». Блюз — это музыка разбитого сердца, но для слушающего Bristol sound сердце — это просто насос, который гонит по венам густую и черную от меланхолии кровь, отравляя себя капля за каплей. Это музыка разбитого ума, заставляющего страдать сердце.

Это не музыка борьбы, победы или поражения, это музыка особой тональности — бессмысленной борьбы, пустой победы, ничем не окончившегося поражения. Как будто ты осознал, что ничего не изменится — соврать, промолчать, сказать правду — все едино. Такой взгляд чем-то сродни нуару, поскольку строится не на изображении, а на эффекте переворачивания смысла увиденного. Речь идет о предельно субъективных мыслях и переживаниях, а не о мире вокруг. Однако через эту субъективность вы многое узнаете и о мире. Когда вы прикладываете морскую раковину к уху, вы представляете себе, что слышите звук прибоя. На деле вы слышите шум собственной крови, которая, однако, родственна своей ритмикой прибою, а по происхождению и составу в самом деле является частицей океана. Тоже самое и в бристольском трип-хопе: вы почти не встретите здесь текстов о социальных проблемах, но, слушая эти субъективные отчеты собственного бытия, мысли о том, что окружающий мир основательно прогнил, появятся сами собой.

Стиль трип-хоп относится к нетипичным проявлениям современной музыки, поскольку весьма далек от демонстративности. Любая эстрада по сути истерична и рассчитана на внешний эффект. Но есть музыка, которая напоминает скорее обсессивный невроз с параноидальными, доходящими до бреда навязчивыми мыслями. Общий настрой — трагизм без трагедии. Накал драм и страстей стёрт и замылен. Лирический герой страдает не от конфликта, а от «невероятной естественности вещей». Японцы это состояние называют ваби. Ролан Барт однажды написал, что Дзен выделяет четыре вида чувственной нехватки, вызывающей грусть: одиночество (саби), ностальгия (аваре), чувство странности (юген) и печаль, что охватывает меня из–за невероятной естественности вещей (ваби). Бристольская меланхолия — это скорее последние два, в то время как большинство других минорных стилей обращены на первые. То, что переживается тут — содержится во взгляде, а не в мире. Сознание покрывает мир сепией. Подлинная тема трип-хопа неуловима как мгновение, которое пытается ухватить вдохновленная идеями Дзен поэзия хокку.

Это музыка обрубков и спиленных деревьев. Это музыка рук, хватающих в холодной воде палые листья, словно звезды. Это музыка задолбанного стрессом опасных подворотен белого, живущего в черном районе. Это музыка желания купить пистолет, не отдавая себе полного отчета в том, против кого он будет направлен. Это музыка заброшенных увеселительных заведений, где когда-то клубилась жизнь. Это музыка грязного и притягательного борделя, сочетающего старинный стиль и неон.

Эта музыка — воплощенный анти-дзен. Потому что ни за что она не откажется от своих схваченных наобум дефективных и бесполезных образов и смыслов.

Собственно, именно таковой представляется жизнь, если позволить себе роскошь отказа от некоторых условностей и индивидуальных упований. Это гребанная жизнь, которая не только радость, но и бремя. Причем, никому не нужное. Все мы ограничены и кастрированы. Ни один человек не составит счастья и полного удовлетворения другого одним фактом своего существования. Даже сам для себя. Каждый человек — хромая обезьяна. И вспоминая об этом, мы переживаем тревогу и ужас, от которых привычно сбегаем кто во что. Однако иногда нам удается взглянуть на это чуть более отстраненно, и тогда приходит меланхолия. В конечном счете, меланхолия — это то чувство, которое испытывает человек, когда понимает, что даже звезды на ночном небе существуют лишь для того, чтобы кануть в черноту небытия. И если кто и сберег их, дабы мы могли их увидеть, так это та самая бесконечная тьма, что позволяет им светить. Никто не зарезервировал для нас места на небе. Но иногда мы вспоминаем, что, как говорил Саган, и мы, и грязь под нашими ногами — это звездная пыль.