Статья из журнала «Опустошитель» #25. Свобода.

Эжен Ионеско: бегство от носорогов

Книга Александры Ленель-Лавастин воскрешает «забытый фашизм» через препарирование судеб трех румынов-интеллектуалов — Эжена Ионеско, Мирчи Элиаде и Эмиля Чорана. Любопытная деталь: в заглавии русского издания («Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран», Прогресс-Традиция, 2007), в отличие от оригинального французского («Cioran, Eliade, Ionesco: L’oubli du fascisme. Trois intellectuels roumains dans la tourmente du siecle»), фамилии переставлены в обратном порядке.

Философ-эссеист Чоран и историк религий Элиаде изображены в книге убежденными фашистами, Ионеско же выступает их антиподом. Будущий драматург предстает едва ли не единственным румынским интеллектуалом, не подпавшим под влияние крайне правых идей. В то время как буквально на глазах все его окружение превращалось в адептов новой человеконенавистнической идеологии, «носорогов», в терминологии писателя-абсурдиста.

Жизнь Эжена Ионеско в Румынии 1930-х — это опыт сползания в кромешную тьму одиночества. Возможно, этот опыт есть ключ не только к последующему творчеству Ионеско, но и к его внешности печального клоуна.

Будущий драматург сопротивлялся фашизации отчаянно, но абсолютно бездеятельно. Его позицию можно узнать только по личному дневнику и редким воспоминаниям современников, придерживавшихся сходных воззрений. Единственный выход из носорожьего ада Ионеско видел в эмиграции. Что и произошло — в конце 1930-х ему наконец удалось получить академический грант и перебраться в Париж.

Отвращение к родине достигло такой степени, что писатель решился даже на разлуку с супругой, оставшейся в Румынии. А ведь по воспоминаниям соотечественников, с которыми Ионеско сблизился во Франции, расставание с женой давалось ему крайне болезненно. Доходило до того, что писатель не мог уснуть по ночам — он боялся темноты и приведений. В такие дни Ионеско отправлялся к румынским друзьям и оставался на всю ночь прямо в их постели — устроившись в ногах, лишь бы не возвращаться в свой пустой гостиничный номер.

Удивительно, но именно такому неврастенику выпала честь сопротивляться монстру тоталитаризма. Миссия поистине грандиозная, как если бы Грегору Замзе, герою новеллы Франца Кафки, превратившемуся в насекомое, суждено было опрокинуть могущественную империю сверхлюдей, к которой он, запертый в своей комнате, не мог бы даже подобраться.

Александра Ленель-Лавастин: ретроспективное морализаторство

Александра Ленель-Лавастин всячески изобличает соотечественников драматурга-абсурдиста — Чорана и Элиаде. Для автора «Забытого фашизма» они — не просто адепты нового тоталитаризма, но самая его квинтэссенция, идеологи, ответственные за все ужасы Второй мировой войны (которые в оптике французской исследовательницы сведены к убийству и разграблению евреев).

Ленель-Левастин скрупулезно восстанавливает фашистское прошлое двух крупнейших румынских мыслителей XX века, доказывая их интеллектуальную причастность к самым одиозным силам, которые будущее аттестовало как античеловеческие.

Однако патетика «Забытого фашизма» апеллирует скорее не к довоенному прошлому, а ко времени наивысшего признания Чорана и Элиаде, случившемуся десятилетиями позже. Автор разоблачения обвиняет философа и историка религий в том, что они так и не признались в грехах 1930-х годов, не прошли процедуру публичного покаяния. Поэтому Ленель-Левастин и берется обнажить их посмертно.

Однако… не скрывается ли за такой навязчивой манией разоблачения завуалированное признание тоталитаризма современности? Французская исследовательница даже не замечает, насколько нелепо выглядит ее морализаторство задним числом. Ленель-Левастин с наивной бесцеремонностью вторгается в парадигмальный спор межвоенного периода, пытаясь подменить драматизм столкновения сильнейших идеологий плоским moralite усредненного француза.

Многогранную и противоречивую цивилизационную дискуссию автор «Забытого фашизма» расистски сводит к решению «еврейского вопроса», после чего репрессирует проигравшую сторону post mortem. Но если Александра Ленель-Левастин рассмотрела в Эмиле Чоране и Мирче Элиаде апологетов нацистских концлагерей, то почему бы всех коммунистов не считать причастными к сталинским чисткам, а всех сторонников западной демократии — убийцами мирного населения Дрездена и Хиросимы с Нагасаки в 1945-м году.

Очевидно, что за молчанием румынских интеллектуалов стоит страх репрессий, страх перед изъятием из научного и гуманитарного пространства в качестве пособников убийц. В таком случае о какой свободе, каком плюрализме, какой толерантности применительно к западному миру может идти речь, если интеллектуал боится озвучить непопулярное мнение, словно средневековый ученый, предложивший новую картину мира.

Обратно… к носорогам

Эжен Ионеско называл носорогами всех тех, кто по примеру скудоумных животных несется вперед, не разбирая дороги. Но направление — всего лишь условность социальных договоренностей. В Румынии 1930-х будущего драматурга угнетало не магистральное направление, которое только формировалось, а его массовость.

И вот, после Второй мировой войны, когда одна парадигма силой вытеснила другую, консенсуальное понятие «вперед» поменялось, и объединенные ненавистью к тоталитаризму люди сгруппировались в новое стадо носорогов, снова бросившееся «вперед».

Но разве новый носорог чем-то лучше старого? Автор «Забытого фашизма» обвиняет Эмиля Чорана и Мирчу Элиаде, что они так и не решились озвучить свои взгляды в новом, послевоенном, мире. Испугались признаться в том, о чем не боялись публично говорить в 1930-х.

Ленель-Левастин делает из этого экстравагантный вывод о трусости и интеллектуальной нечистоплотности Чорана и Элиаде. Не уверен, что кабинетной исследовательнице, ангажированной либеральным и антифашистским конформизмом, имеет смысл судить о чьей-то трусости, но к предмету наших рассуждений это не имеет никакого отношения.

Мотив молчания крупнейших мыслителей XX века, гораздо более глубокий, чем moralite «Забытого фашизма», сводится к тому, что довоенный период, время становления крупнейших идеологем модерна, оказался гораздо более интеллектуально раскрепощенным, нежели послевоенное время.

Плюрализм, толерантность, свободомыслие, которыми прикрылся новый тоталитаризм под вывеской либеральной демократии, оказались фикциями, а современный мир куда менее терпимым, чем все его предшественники.

Вполне закономерное следствие: индивид, о котором так заботился гуманизм, свелся к одномерному человеку (Герберт Маркузе), социум превратился в общество спектакля (Ги Дебор) и потребления (Жан Бодрийяр). А критика крупнейших современных мыслителей — к сентиментальным нотациям французских исследовательниц вроде Александры Ленель-Левастин, обвиняющих в трусости, узколобости и нечестности всех тех, кто не захотел вписаться в координаты новейшего гуманизма.

Триумф насекомых

Однако вернемся к фигуре Эжена Ионеско. Противопоставляя его идеологам фашистского чудовища, Эмилю Чорану и Мирче Элиаде, Ленель-Левастин рисует самую настоящую карикатуру, из боязни привидений ночующую в чужом доме, в ногах у хозяев. Причем этот маленький человек, претендующий лишь на то, чтобы его оставили в покое, выставляется одновременно и жертвой, и победителем тоталитаризма.

Интересно, что фашизм (обобщенно, в качестве третьего крупного модернистского проекта, альтернативного либеральному и коммунистическому) пытался облагородить маленького человека, вытащить его из чужой постели, развеять нелепые фобии, однако его намерение восприняли как грубое вмешательство в личную жизнь.

Здесь мы снова вспоминаем образ Грегора Замзы, превратившегося в насекомое. Сотни, тысячи «Ионесок», раздавленных обывательскими страхами, запертых в своих или чужих комнатах, которые вдруг ощущают, что их враг обрел имя, и имя его — фашизм. Это он пугает их приведениями и превращает в жуков. «Ионески» педантично фиксируют свои переживания в интимных дневниках, которые впоследствии из истории болезни преобразятся в триумф выздоровления.

Казус становления и краха фашизма напоминает насаждение медицины примитивным племенам. Архаические люди воспринимали докторов как разносчиков болезней, а лечение — как заражение. Заболевание начиналось с его установления медиками. Из–за саботажа и грубых нарушений предписаний больные лишь усугубляли свое положение и часто умирали, подтверждая опасения соплеменников.

То же самое случилось с фашистским проектом, восставшим против сползания человека в бездну непреодолимых маний и фобий. Точно так же доктора приняли за палача мириады бессловесных «Ионесок», ведущих нескончаемый обличительный монолог в своих блокнотах.

Внезапно произошло чудо: мольбы растиражированного Грегора Замзы оказались услышаны. Фашизм ниспровергнут! Отныне они вольны снова стать людьми и отбросить свои страхи. Это триумф… торжество пассивного сопротивления бесчеловечной машине разрушения.

Но стоило измученным победителям расслабиться, как их захватил альтернативный проект, чтобы вылепить нового носорога. И немедленно оседлать его. Свобода в понимании либеральной демократии — это свобода, подобно скудоумному животному, нестись вперед, не разбирая дороги. Ведь путь выбирает не сам носорог, а его наездник.

Вспоминая «забытый фашизм», Александра Ленель-Левастин напоминает Грегору Замзе его прошлое насекомого. Вы, ниспровергатели тоталитаризма, так и остались бы мнительными жуками, боящимися привидений, если бы не завоеванная СВОБОДА. Или то, что от нее осталось в мире, который запретил все лишнее.