Автор: М. Агин

2. Политическая жизнь: действие с результатом, обратным задуманному.

Можно с уверенностью утверждать, что решение о вторжении в Украину было политической ошибкой такого масштаба, что ее последствия для дальнейшего существования России как государства, как культурной и политической нации трудно оценить в настоящее время в полноте. Мы рассмотрим только наиболее явные, уже высветившиеся тенденции.

Прежде всего, де-факто, военное вторжение означало признание российским руководством либо своего политического поражения, либо своей моральной невменяемости. Я имею в виду следующее:

введя войска в Украину и начав войну, российское руководство признало, что оно либо оказалось неспособно достичь своих целей на украинском направлении мирными средствами, путем диалога и переговоров (об этих целях и об их осмысленности будет сказано ниже), либо не пожелало этого сделать и посчитало, что гибель тысяч людей (граждан как России, так и Украины) является адекватной платой за их достижение.

Возможен, однако, и третий вариант — что российское руководство не предвидело всех последствий вторжения — и в этом случае, оно также расписалось в своей неспособности управлять. Однако тот факт, что в момент обнаружения ошибки в расчетах (о ней также ниже) решение не было пересмотрено и вторжение не было остановлено, возвращает нас ко второй возможности.

Так или иначе, оставаясь в рамках чисто политической стороны дела и оставляя моральную для следующего раздела, необходимо сказать, что политический тупик, результатом которого стало решение о вторжении, сам явился и результатом ошибочной политики последних 20-ти лет и скрытым признанием ее ошибочности, но при этом таким, которое не создает конструктивную альтернативу, а доводит ту же самую, уже приведшую к поражению, линию до ее безумного предела, вскрывает безумие и инфантилизм тех, кто эту политическую линию осуществлял. Тот факт, что людям, принимавшим решение о вторжении, оно могло казаться такой конструктивной альтернативой, неким «разрубанием гордиева узла» в ситуации, когда распутать его мирным путем, не поступившись при этом своими интересами, уже не представлялось возможным, больше всего говорит об их безумии и моральной невменяемости. Ее возможным результатом в перспективе становится тотальная изоляция России в мире (по крайней мере в той его части, которая до сих пор представляла собой нашу, говоря психологическим языком «референтную группу»), очень значительное падение доверия к России как к договороспособному государству, кризис в отношениях России и мира (отнюдь не только «Запада»), последствия которого могут зайти весьма далеко — вплоть до разрушения и полной ликвидации российской государственности. На этом фоне демилитаризация России (по образцу Германии или Японии после 2-й мировой войны, временная или постоянная, полная или частичная) — не с целью ее политической или культурной ликвидации, а как страны, элиты которой оказались неспособны контролировать свои непропорционально огромные военные ресурсы и ответственно распоряжаться ими, и очевидно необходимая для восстановления элементарной справедливости, но ложащаяся тяжелым бременем на ее жителей материальная компенсация причиненного в результате вторжения ущерба, при всей своей кажущейся сейчас катастрофичности, с этой точки зрения могут рассматриваться как «наименее плохой» для России выход из этого кризиса.

Очень быстро стало понятно, что решение о вторжении 24-го февраля было не только противоречащим международному праву и аморальным, но и глубоко ошибочным — причем как с точки зрения жизнеспособности самого путинского режима, так и исходя из более общих представлений о благе России как культурного и политического организма. По всей видимости, оно в обоих отношениях чревато катастрофическими последствиями. Оно исходило из абсолютно неверных представлений о противнике, его силах, сплоченности, способности к мобилизации, уровне пророссийских настроений на Украине, поддержке украинского режима мировым сообществом. Оно исходило из столь же неадекватных представлений о собственных возможностях, о качестве подготовки и технического оснащения российской армии. Повторяя многих здесь можно сказать, что это свидетельствует о гораздо более глубоких проблемах — полном отрыве от реальности российского руководства, отсутствии критического мышления, осторожности, умения рассчитывать свои силы, реальной слабости разведки и прочих спецслужб, ответственных за сбор и обработку информации и/или проблем в обмене информацией между этими службами и «центрами принятия решений». В результате, вместо быстрой и относительно бескровной кампании Россия оказалась втянута в масштабную войну, самую масштабную войну в послевоенной Европе, войну со своим ближайшим соседом, со страной, с народом которой российский народ до последнего момента был связан самой значительной общностью культуры, истории, религии, повседневной жизни, войну, в которой она воспринимается всем миром (и основательно) — как агрессор.

Итак, принятие решения о начале военных действий де-факто означало признание провала «мирной» политики России на украинском направлении (как выясняется — и в мире вообще). Разумеется, можно говорить и о том, что это же решение означало и провал политики Запада в отношении России — и это утверждают отнюдь не только «прокремлевские» публицисты. Расширение НАТО на восток, которое не могло не восприниматься российским руководством как «недружественные действия», политика «сдерживания», которая российским политическим истэблишментом воспринималась как угроза интересам и суверенитету России, поддержка антироссийски настроенных политиков в Украине и Грузии, свойственные западному истэблишменту представления о якобы «вечном» авторитаризме и тоталитаризме России, поддержка, на протяжении десятилетий оказываемая Путину и коррумпированным олигархам со стороны значительной части западных элит, — все это, разумеется, можно считать факторами, сделавшими войну возможной. Столь же значительной может быть и критика в адрес украинских политиков. Тем не менее,

рассмотрение этих факторов выносится здесь за скобки, во-первых, потому что ответственность за перевод этой возможности в действительность все–таки полностью лежит на российской стороне и во-вторых, потому что меня здесь интересует именно российский, мой собственный, опыт переживания этой войны.

Итак, «мирными» средствами удержать Украину в зоне российского влияния не удалось — пришлось начинать войну. Можно задаться вопросом: а нужно ли было ее вообще «удерживать»? «Удерживание» уже подразумевает насилие по отношению к тому, кто хотел бы от тебя отдалиться. Поэтому слово «мирный» здесь берется в кавычки: в действительности история отношений России и Украины на протяжении всего постсоветского периода — это история постоянно нараставшей напряженности и взаимных претензий. До 24-го февраля можно было говорить здесь об ответственности обеих сторон, однако меня, повторю, интересует именно российская ее доля. Здесь можно назвать ряд основных факторов, в целом опиравшихся, как представляется на не формально-юридическое, но скорее общеисториософское представление о постсоветской Российской Федерации как правопреемнице не только СССР, но и Российской Империи и даже — доимперской Московской Руси. Эти факторы примерно такие: 1) априорное представление о лояльности Украины (и других стран постсоветского пространства, но Украины и Белоруссии в наибольшей мере) как своего рода «естественного приложения» к России, которое в отношении Украины усиливается идеями «братского народа», «триединой общности» и под. и реальной культурной и религиозной близостью; 2) чувство имперского превосходства, близкого к отношению жителя метрополии к жителю бывшей колонии; 3) связанное с этим нежелание принимать всерьез украинский исторический и политический нарратив и ландшафт, де-факто отрицание исторической и политической субъектности Украины, рассмотрение ее как исключительно поля взаимодействия «пророссийских» и «прозападных» сил; 4) отсутствие готовности серьезно обсуждать болезненные для украинской стороны вопросы — голодомор, историю украинской государственности и т.д., что в итоге складывалось в 5) стремление наложить ограничение на евроинтеграционный курс Украины, восприятие его как исключительно антироссийского. В этом контексте неудивительно, что поддержка Западом украинской евроинтеграции также воспринималась как деятельность, направленная против интересов России и даже против ее суверенитета, и именно украинская проблема стала одной из ключевых точек в антизападном повороте нынешнего российского руководства. Представляется, что именно такое восприятие обусловило то, что вся эта политика была цепью более или менее крупных ошибок, причем ошибочными были как цели, которые ставились и преследовались в этой политике, так и средства, которые избирались для их достижения.

Начнем с целей.

Основной целью, которую преследовало российское руководство в эти 20-25 лет, было удержание основной части постсоветского пространства в зоне влияния России, которая мыслилась как региональный гегемон, имеющий, к тому же, глобальные претензии

(именно так построена «Стратегия национальной безопасности» 2015 г., где Россия мыслится как едва ли не главный оппонент «Запада» в современном мире). В отношении Украины, которая в политическом воображении российской элиты всегда занимала особое место, это выражалось как максимально возможное замедление ее дрейфа в сторону Запада, стремление «вернуть» ее в орбиту РФ (так выглядит, напр. история с приостановкой соглашения о евроинтеграции Украины в ноябре 2013 года и замены ее российским кредитом, которая стала точкой отсчета «Евромайдана» 2013-14 годов и последующих событий). Сама эта цель, сформулированная таким образом, представляется исходящей из «геополитической» интерпретации политики как исключительно силовой «игры престолов», т.е. борьбы за сферы влияния, за «государственные интересы». Тут государство и его могущество предстает как самодовлеющая ценность, а другие ценности, смыслы и, среди них, что особенно важно, — жизнь, достоинство и интересы конкретных людей, рассматриваются как средства, а апелляция к ним имеет исключительно манипулятивное значение.

Но такой подход к политике — не является единственно возможным. Борьба за «суверенитет», «сферы влияния», «интересы», «могущество», в особенности если она переходит к военным действиям и оплачивается гибелью и страданием множества людей, в конечном итоге должна отвечать на вопрос: во имя чего, во имя какого идеала, какой жизни, она на самом деле ведется? «Суверенное государство», «особая цивилизация», «традиционные ценности» — не предельные реальности, они нуждаются в содержательном наполнении и обретают свое значение в зависимости от него. Все ответы, которые давала российская политика до сих пор, носили, по существу, лозунговый, манипулятивный характер в том смысле, что, воздействуя на эмоции обывателя, их авторы не продумывают и не предъявляют последовательно это содержание, а все попытки такого продумывания приводят их к антигуманистическим, принижающим человека во имя коллективных или абстрактных сущностей, парадигмам. Новые «политические мифы» (Кассирер) не только создаются по правилам новых технологий, но и лишены цельности, эклектичны и в силу этого их воздействие охватывает более широкие круги населения. Куски составляющей их мозаики скрепляют вовсе не «традиционные ценности», формулировки которых всегда размыты и чрезмерно обобщены именно потому что конкретизация привела бы к распаду картинки и сужению аудитории. Пытаясь скрыть эклектику и связать картинку в нечто целое, они создают демонизированный образ врага («коллективный Запад», «либерал-фашизм» и т.д.) и осуществляют подмену: мобилизацией на борьбу против врага скрывают недостаток позитивной осмысленности собственной позиции.

Я рискну сформулировать цель российской политики на украинском направлении, как она могла бы быть поставлена в постсоветский период, исходя из представленной в начале текста позиции и из моего представления об отношениях и истории двух народов.

На протяжении всей своей истории, как бы ее не интерпретировать, и в особенности на момент распада СССР, Россия и Украина были связаны даже не тысячами, а миллионами нитей родственных, соседских, дружеских, хозяйственных, культурных, интеллектуальных, духовных связей — связей на всех уровнях, от личной и семейной жизни, до глобальных экономических проектов и единства церковной жизни. Поддержание и усиление этих связей без нарушения политической, культурной, национальной и проч. субъектности друг друга — кажется в этих условиях очевидной и морально оправданной (к этому вопросу мы еще вернемся в «моральном» разделе) политической целью. Кажется очевидным, что эти связи и творимые в их рамках ценности и реальности должны были быть поставлены выше государственных интересов и борьбы за влияние, как цели по отношению к средствам.

В действительности, однако, наоборот, эти связи, ценности и реальности оказались средством для усиления политического влияния, пророссийские настроения, в особенности сильные на востоке Украины, стали эксплуатироваться для достижения сиюминутного политического (а иногда и экономического, вроде нужных цен на газ и его транзит) результата, что, естественным образом, подпитывало украинскую националистическую подозрительность, в особенности сильную в западных областях, — и именно это привело к катастрофе. Сразу отмечу, что я не считаю политику, которую проводило в постсоветский период украинское руководство в этих вопросах конструктивной, однако обсуждение ее на фоне происходящих событий считаю неуместным и в контексте моего размышления по существу не нужным — меня интересует именно российская доля ответственности за происходящее, его последствия именно для России.

Вопрос о средствах имеет здесь самостоятельное значение.

Странным образом стремление к достижению указанной выше «геополитической» цели осуществлялось худшими из возможных средств — через политическое давление, грубое вмешательство в политический процесс в стране с повышенной чувствительностью к проблеме собственного суверенитета, манипулирование ценами на газ и проч. –

все это только провоцировало развитие и усиление украинского национализма, нарастание антироссийских элементов в украинском политическом нарративе, снабжало антироссийски настроенных украинских политиков и публицистов новыми аргументами. Завершением целого ряда ошибочных действий стала ставка на Януковича — человека с уголовным прошлым, с замашками диктатора, глубоко непорядочного, коррумпированного двурушника, труса. То, что ставка была сделана на такого человека — уже говорит о качествах тех, кто делал эту ставку, об их собственной неразборчивости в средствах и аморальности. Поражение такой политики было предсказуемо. Правление Януковича в значительной степени дискредитировало пророссийский вектор в украинской политике как таковой, оно вызвало эффект обратный тому, на который рассчитывали те, кто помогал ему получить власть — а именно — новый скачек национализма и антироссийских настроений — и это было предсказуемо! Такой же ошибкой было спровоцированное восстание на Донбассе — во многом оправданное недовольство жителей востока и юга Украины итогами Евромайдана получило форму спровоцированного извне вооруженного мятежа благодаря широкому привлечению к участию в этих процессах деклассированных элементов, совершавших многочисленные, зафиксированные в частности в периодических докладах ООН преступления (убийства, похищения, изнасилования, отъем собственности). О моральной сторонке проблемы Донбасса будет сказано ниже, здесь я хочу указать на ее политико-прагматическую сторону. По всей видимости, существование ЛДНР должно было препятствовать Украине при вступлении в НАТО (по аналогии с Грузией), но в действительности оно приняло такую форму, что еще усилило прозападные настроения, маргинализировало пророссийские, создало прекрасный повод для того, чтобы затыкать рты (в том числе и путем политических убийств) пророссийски ориентированным политикам и публицистам.

Такое же противоречие целей и средств можно наблюдать в рамках самой СВО. Сами по себе ее декларируемые цели — «денацификация» и восстановление «справедливости» в отношении мирного населения Донбасса, наказания за военные преступления — при условии лишения их пропагандистской обертки, снятия фактического запрета на их рациональное критическое обсуждение — могут быть представлены как имеющие смысл. Присутствие националистической риторики в украинском властном дискурсе, крайне сомнительные законы о языках, участие людей, исповедующих довольно агрессивные формы национализма во властных структурах Украины (а иногда и откровенных неонацистов) (да, последнее время оно ослабло, но после 2014 года было весьма заметным) — действительно опасные факторы, беспокоившие не только наших, но и западных политиков и аналитиков. Однако,

1) в Украине существовала критика этих проявлений, военные преступления расследовались (хотя и явно недостаточно) и люди получали за них реальные сроки;

2) российское давление скорее препятствовало этим расследованиям, поскольку моральное право современного российского руководства высказывать подобные обвинения и претензии после 2014 года уже было довольно сомнительным — а) именно «наши» неуклюжие, мягко говоря, действия (см. выше), во многом спровоцировали этот рост национализма, открыли ему дорогу в большую политику, обеспечили ему спрос; б) антинацистская карта и связанный с ней культ победы в Великой отечественной войне лицемерно разыгрывались правящими кругами в целях усиления собственного авторитарного управления, в ряде пунктов (усиление коллективизма, традиционализм, ограничение исторической и моральной критики, мифологизация истории, военизация, создание образа врага, ограничение основных свобод, формирование фигуры вождя, ряд особенностей языковой политики руководства и проч.) опасно приближавшегося уже тогда (в особенности после принятия изменений в Конституцию) к фашистскому типу и продолжающего это движение; в) в идеологии современной российской власти, как бы она ни была расплывчата, фашистские и националистические элементы, в частности, опосредованные идеями И. Ильина и других эмигрантских политических теоретиков правого толка, несомненно присутствуют; г) присутствие этих и откровенно неонацистских элементов в армии, органах, и просто в обыденном сознании — несомненно, участие представителей российского неонацизма в конфликте на стороне Донбасса и России, а также контакты и сотрудничество российских представителей с крайне-правыми деятелями и группировками на Западе является фактом; д) очевидный рост в России неосталинизма и огромный спрос на него — по своему ничуть не лучше, а может и хуже (с точки зрения гуманистических стандартов и возможности создания правового государства), а он явно опережает украинский «неонацизм» по своей популярности. Тот факт, что сталинизм не был формально осужден на международном уровне как античеловеческая теория и практика — делает его только более опасным. Отказываясь признавать эти факты, российское руководство несомненно лишало себя морального права обвинять украинскую сторону, использование этих аргументов для оправдания противостояния на Донбассе и последующего вторжения очевидно носит манипулятивный характер.

3) после 24 февраля, а особенно после раскрытия фактов террора, устроенного российскими войсками на украинской земле, оно (право критики украинского режима с российской стороны) и вовсе исчезло. Россия, которая могла бы (несмотря на трудности, указанные в п. 2) реально продвигать эту критику в рамках мирового сообщества — окончательно лишилась такой возможности (не только в моральном, но и в юридическом смысле), превратившись из «защитника русскоязычного меньшинства» (со всеми оговорками относительно во многом пропагандистского и лицемерного характера претензий на этот статус, прикрывавший стремление удержать Украину в орбите своих властных интересов) — в агрессора, ведущего военные действия с совершенно неоправданной жестокостью. Хуже того, неспровоцированная агрессия в отношении соседнего государства однозначно превращает это государство и его граждан в жертв и крайне затрудняет, как юридически, так и психологически, отношение как к преступникам даже к тем из них, кто реально совершал преступления, зафиксированные, напр. в тех же отчетах ООН. Возможность, что реальные преступления против мирных жителей, совершавшиеся ВСУ и «нац.батами» в 2014 году и позднее будут всерьез расследованы — после 24 февраля явно стремится к нулю. Если когда-нибудь, после заключения мира возникнет международный трибунал, расследующий военные преступления, точкой отсчета такого трибунала должны, конечно, стать события февраля 2014 года, а в качестве предыстории — действия правительства Януковича, при этом предметом разбирательств должны, несомненно, быть преступления всех сторон конфликта. Проблема в том, что вторжение 24 февраля 2022 года и его неоправданно жестокий характер, делает беспристрастное расследование преступлений украинской стороны крайне затруднительным.

Подводя итог: вторжение, в качестве средства, вступает в откровенное противоречие с декларируемыми целями, ради которых оно как бы предпринимается.

Аналогичное противоречие между целью и средствами очевидно и в международной политике:

попытка сдержать расширение НАТО на восток превращается в расширение НАТО за счет Швеции и Финляндии, попытка предотвратить появление НАТО у своих границ ведет именно к этому появлению, попытка ослабить НАТО ведет к росту его политического капитала и авторитета, его единства перед лицом внезапно появившейся реальной угрозы.

Даже если согласиться с утверждениями российских политиков о том, что после распада Варшавского договора и СССР существование НАТО потеряло свой смысл — стоит заметить, что действия этих же самых политиков привели к тому, что этот смысл был обретен вновь и в полноте. После 24 февраля никто уже не может усомниться в реальности угрозы, исходящей от России, и необходимости сильного военного альянса для ее «сдерживания». Наконец, столь же проблемной является и цель защиты и укрепления суверенитета России. В результате тотальной изоляции с со стороны Запада, политически Россия, по всей видимости, будет все больше привязываться к Китаю, результатом чего с большой вероятностью может стать та или иная (скорее всего благообразно оформленная) форма подчинения, вхождения в сферу влияния этой растущей, очень амбициозной супердержавы, чья политика гораздо более закрыта и менее предсказуема (по крайней мере для наших аналитиков), чем западная.

Независимо от исхода войны, сам факт ее начала с большой вероятностью повлечет за собой: изоляцию России в мировом сообществе, потерю ею лидерской позиции на так наз. «постсоветском пространстве» (СНГ, ОДКБ и проч.), утрату ею своей «сферы влияния», переход союзников и сателлитов в другие региональные блоки, нарастание интеграции тех стран постсоветского пространства, которые стремятся дистанцироваться от России (Прибалтика, Украина, Грузия), усиление НАТО.

Все эти риски, разумеется, возрастают по мере затягивания военных действий, самодискредитации российской армии, и особенно — в случае ее весьма возможного поражения. Иными словами, результатом войны почти наверняка станет перераспределение влияния с утратой Россией своих позиций, а в пределе — постановка под вопрос территориальной целостности России. С учетом огромной площади государства при до сих пор слабых связях между отдельными регионами и растущим китайским и турецким влиянием, возникновение серьезных экономических трудностей — а оно чем дальше, тем становится более вероятным, — скорее всего сделает потерю авторитета Москвы и центрального правительства в регионах весьма вероятной перспективой.

Этот обзор следует завершить указанием на церковно-политическое поражение РПЦ.

Следует признать, что политика московской патриархии по отношению к украинской Церкви была столь же глубоко ошибочна и противоречива. Это была, по сути, монологическая, весьма однообразная (в смысле повторения одних и тех же доводов и аргументов), отвлеченно-доктринерская политика, исходившая из некоторого набора абстрактно признанных канонических постулатов, но не предлагавшая никаких новых и свежих решений, которые могли бы быть привлекательны для украинской паствы.

Эта политика ориентировалась на «должное» (и вменяла это должное украинским православным как их моральный и церковный долг) — и при этом совершенно игнорировала «сущее» — реальные чувства и желания разнообразной украинской паствы. С точки зрения «сущего» учитывались в основном интересы пророссийски настроенных приходов и регионов. Эта политика также может рассматриваться как в известном смысле «колонизаторская» — несмотря на то, что финансово Украинская Церковь была независима от МП и более того, имела сильные рычаги для влияния на внутренние дела РПЦ в целом, стремление во что бы то ни стало удержать ее под контролем, использовать ее интеллектуальные ресурсы, «присвоить» ее символический капитал вполне могут рассматриваться как элементы колониального подхода, когда «центр» оказывается готов на существенные уступки и траты, лишь бы сохранить лояльность «периферии», возможность воспользоваться ее ресурсами — как материальными, так и духовными — при случае, возможность опереться на нее в столкновении с конкурентами, и главное — сохранить само соотношение центр — периферия в двусторонних отношениях. Эта политика проводилась во многом с позиции силы и ради поддержания собственной силы (через удержание украинских приходов в орбите РПЦ). Формально-каноническая и моральная неправота Константинополя, своим вмешательством только усугубившем проблему, и «ПЦУ», слишком явно созданной по государственной указке, оказывается весьма слабым аргументом, на фоне войны, политизации идеи «русского мира» и поддержки российской политики со стороны русской церкви, преследующей собственные явно земные, церковно-политические интересы. Гораздо более эффективным было бы предоставление УПЦ, по согласованию с Константинополем (когда это было еще возможно), внятную «дорожную карту» движения к автокефалии — что привело бы к ликвидации или сильному ослаблению «расколов» — и поддержание взаимодействия и братских контактов за счет неформальных механизмов, как это происходило и происходит, напр., с Грузией. В итоге мы вновь имеем результаты, противоположные исходным намерениям: влияние расколов возросло, УПЦ оказалось де-факто потеряно, а РПЦ понесла колоссальные моральные убытки, оказавшись церковью, поддержавшей братоубийственную войну и ни разу (на официальном уровне) не возвысившей свой голос против ее ужаса и жестокости.

Итог — вторжение в Украину поставило под вопрос существование России как политического субъекта, ее влияние и международный авторитет, доверие к ней как к ответственному субъекту международного права. Их возвращение потребует, скорее всего, не только большого времени и смены политического режима, но и значительных моральных усилий. Проблема заключается в том, что моральные усилия предполагают наличие моральных ресурсов, а эти ресурсы в ходе войны (и в предшествующий период) подверглись разгрому и руинированы.

3. Война как моральная катастрофа России.

Моральные последствия войны представляются мне не менее катастрофичными, чем чисто политические.

3.1. Цели и средства: моральное оправдание вторжения.

Нынешняя война является как следствием, так и мощным стимулом дегуманизации, процесса деградации морального сознания в российском обществе. Речь идет не только о снижении этических стандартов, но и о трансформации самого понятия морали, которая приобретает вид, главным образом, системы запретов, которые все в большей степени поддерживаются уголовным законом и санкции за нарушение которых постоянно устрожаются и чем дальше, тем чаще сами носят антигуманный характер, системы норм, следование которым имеет прежде всего характер декларации о лояльности.

Именно в этом можно видеть действительную, а не символическую только ресоветизацию, возврат к тем принципам и моделям, на которых строилось советское общество. Этот процесс можно назвать ресоветизацией этоса. Мораль экстернализируется, изымается из ведения индивида и передается в ведение коллектива, точнее, контролирующих инстанций, которые присваивают себе права говорить от его имени.

Большую роль в этом процессе, к сожалению, играют религиозные организации, претендующие (как правило ссылаясь на исторические прецеденты, но не на современные реалии) на статус «хранителей общественной нравственности и совести общества», прежде всего, РПЦ. Это общие процессы, генеалогия которых нуждается в специальном исследовании. Они начались задолго до войны, в известном смысле они сделали ее возможной, и, можно предполагать, война значительно их усилит, поскольку возникающая в ее рамках специфическая этика скорее всего окажется в той или иной степени перенесена в мирную жизнь. Рассмотрим некоторые их частные аспекты, более тесно связанные с войной.

Начнем с морального измерения рассмотренных выше политических процессов, их целей и средств. Соловьев в «Великом споре и христианской политике» дает три возможные типа политических целей (и, соотв., три способа оправдания войны) — через государственный интерес, через культурное превосходство и через нравственную обязанность. В дискурсе, связанном с текущей войной и ее оправданием присутствуют все три эти аспекта, причем, вопреки тому, что часто утверждают последователи Данилевского (а также Шмитта и Макиавелли), вообще отрицающие правомерность постановки вопроса о моральности в политике, именно третий является основополагающим в выстраиваемой сторонниками вторжения системе аргументов. И вопрос о государственных интересах (напр. о сфере влияния России на постсоветском пространстве, или о безопасности и суверенитете России в условиях приближения (истинного или кажущегося) НАТО к ее границам), и сопоставления культурного потенциала России и Украины, русского и украинского языка, и обсуждение прецедентов, вроде действий НАТО против Сербии или войны США против Ирака — все это в конечном счете сводится к обоснованию основного положения: Россия (Путин) была вынуждена начать вторжение в Украину, причем таким образом, что это стало для нее вопросом политического и физического выживания и нравственной обязанностью по отношению к своим гражданам и русскоязычным гражданам Украины, по отношению к мировой и русской культуре, традиционным ценностям и системе международной безопасности. Обоснование этого тезиса является обоснованием тезиса о справедливости этой войны со стороны России.

Итак, возможно ли оправдание целей России с точки зрения принципа нравственной обязанности? Рассмотрим основные цели войны с этической точки зрения:

Международная безопасность и безопасность России. Выше этот вопрос обсуждался в рамках политической прагматики — мы видели, что попытка предотвратить эту угрозу в действительности повела к ее усилению. Этически вопрос стоит скорее так: оправдывает ли потенциальная угроза суверенитету действительное вторжение в чужую страну, пусть даже она демонстрирует недружественную риторику? И, если признать, что определенный уровень такой угрозы может служить таким оправданием: была ли эта угроза действительно столь реальна, чтобы такое вторжение оправдывать? Речь идет, разумеется, об объективном моральном оправдании, а не о юридическом, определенном конвенциями международного права (которое, разумеется, здесь отсутствует) и не о риторическом, мобилизующем население (относительно которого возможны разные точки зрения).

Ответ на эти вопросы в значительной степени зависит от того, что мы понимаем под «суверенитетом». Мне бы хотелось использовать здесь это понятие не в формальном смысле внешнеполитической независимости и верховенства государственной власти, а более содержательно, не столько юридически, сколько морально. В этом смысле следует различать суверенитет политической нации и суверенитет возглавляемой вождем элиты, как суверена в шмиттовском и даже более сильном смысле: суверенитетом здесь обладает тот, кто имеет право де-факто вводить чрезвычайное положение, не объявляя его де юре. В первом случае речь идет о возможности проживающих на некоторой территории и связанных с нею общностью судьбы, набором значимых символов, эмоций, воспоминаний и проч. граждан принимать (с помощью формализованных и строго соблюдаемых, хоть и всегда несовершенных процедур) решения на основании собственной исторической традиции в ее соотнесении с общезначимыми, формирующимися в ходе международных дискуссий и институтов понятиями о справедливости и базовых принципах общежития. Во втором — о возможности правящей элиты принимать касающиеся контролируемой ею территории решения без какого-либо контроля как со стороны граждан, так и со стороны международного сообщества и его институтов. Основная проблема провоенной риторики в том, что эти два понятия суверенитета здесь смешиваются и мобилизация (как в переносном, так и в прямом смысле слова) масс достигается за счет того, что под видом первого понятия ею в действительности «продвигается» второе.

Отстаивая суверенитет «России» как некую моральную ценность, современное российское руководство и его идеологи представляют своих оппонентов как противников этого суверенитета, «иностранных агентов», «пятую колонну» — и тем самым освобождаются как от внутреннего контроля и оппозиции, так и от внешнего — поскольку основные контролирующие институты объявляются «захваченными» «враждебными государствами» и «недобросовестными партнерами». Тем самым именно российское руководство, а вовсе не российская нация, получает эксклюзивный, абсолютный, неконтролируемый суверенитет.

После этого вопрос: в каком смысле вступление Украины в НАТО (даже если предположить таковое в ближайшей перспективе) угрожало суверенитету России? — может быть задан более осмысленно. Представляется, что присутствие НАТО у границ России могло бы угрожать скорее суверенитету элиты, чем нации. Суверенитет российских элит в последние годы все в большей степени вступает в противоречие с суверенитетом российских граждан, поскольку накладывает все более существенные и жесткие ограничения на обсуждение наиболее значимых вопросов (о базовых принципах совместной жизни россиян — как этических, так и политических, болезненных элементах исторической памяти, единстве/прерывности российской истории, состоянии важнейших институций (армии, мест заключения, медицины, образования и т.д.) и проч.) и реализацию основных свобод: свободы совести, слова, собраний, творчества, научного исследования, свободного высказывания, гражданской инициативы и т.д. Война усиливает это противоречие, развязывая правящей элите руки и отсекая граждан от любого возможного контроля за ее деятельностью. Государство окончательно освобождает себя от «обязанности защищать» своих граждан, делит их на «хороших» — тех, кто выражает согласие с политикой руководства, и «плохих» — выражающих несогласие, становящихся в оппозицию. Но это значит, что справедливость «войны за суверенитет» является фикцией, что никакой нравственной обязанности правительства перед гражданами, никакой защиты их суверенитета здесь нет, наоборот, скорее под вопросом оказывается справедливость этой войны по отношению к собственным гражданам, а не только к гражданам Украины.

Наиболее проблематичными с моральной точки зрения аргументами в пользу вторжения являются лозунги денацификации Украины и защиты/возмездия в связи с «геноцидом» русских на Донбассе. Эти лозунги в своей сильной форме являются явно ложными и даже абсурдными, а в более слабой — не оправдывают агрессию. Даже признавая наличие в украинской правящей элите наличие не только националистических и антирусских настроений, но и неонацистских элементов (хотя они, разумеется, были маргинальны), никто не может ставить знак равенства между современной Украиной и нацистской Германией. Хотя украинский закон о языках не может считаться совершенно справедливым и вызывал критику, в том числе и в Европе — он не идет ни в какое сравнение с антиеврейским нацистским законодательством.

Хотя украинские военные и участники нац. батальонов совершали преступления против мирного населения — их квалификация как геноцида, сопоставляющая их с такими событиями как геноцид армян в Турции, Холокост, геноцид тутси в Руанде и другие подобные трагедии с их миллионами жертв сама представляется безнравственной девальвацией одного из самых страшных понятий, существующих в человеческом языке.

Напомню, что за 8 лет борьбы на Донбассе погибло около 3-х тыс. мирных жителей (причем сюда включаются жертвы по обе стороны линии фронта), подавляющее большинство — в первый год-полтора ведения активных боевых действий. Безусловно, жизнь каждого человека бесценна, а его насильственная смерть всегда трагична, однако, и именно поэтому, для морально тактичного увековечивания памяти жертв, для того, чтобы она не была омрачена ни спекуляциями, ни их последующим неизбежным разоблачением, необходимо утверждать, что

масштаб жертв имеет значение, а память о них взывает не к мести, а к скорби и примирению.

Глубокая скорбь о погибших донбасских детях — не может рассматриваться как достаточное основание для убийства украинских детей (около 500 только достоверно установленных случаев за год войны). Более того, использование аргумента «от детей» для такого обоснования также представляется безнравственной по отношению к этим самым погибшим детям спекуляцией на их памяти, безнравственным разжиганием ненависти и жестокости.

Абсурдность этих сопоставлений является элементом более общего страшного процесса — разрушения морального сознания нации через коррупцию понятия справедливости. Другим важным аспектом этого же процесса является специфическая диспропорция между основанием и ответом.

Вопрос о справедливости войны для нападающей стороны в значительной степени упирается в требование соразмерности того ответа, который она, как предполагается, дает на некие провоцирующие ее враждебные действия другой стороны. В данном случае в качестве таких провоцирующих действий рассматриваются действия Украины в Донбассе и недоговороспособность «западных партнеров», исполнявших роль подстрекателей. Нет сомнений, что украинская политика на Донбассе была далека от идеала. И ВСУ и украинские добровольческие батальоны совершали военные преступления против мирного населения, минские соглашения не выполнялись (обеими сторонами). Однако, даже если не ставить вопрос о моральной стороне проблемы Донбасса в целом (об этом — ниже) следует заметить, что после первого «горячего» периода войны на Донбассе в последующие годы там наблюдалось постоянное снижение напряженности и количества жертв. Россия могла бы добиваться расследования преступлений украинской стороны дипломатическим путем, на протяжении 2021-го года даже делались определенные попытки движения в этом направлении. С началом войны оказалось, правда, что де факто они служили скорее пропагандистской кампании по ее подготовке. Вместо этого Россия начала масштабное вторжение, сопровождающееся уничтожением не только военных объектов, но и инфраструктуры мирной жизни, включая, порой, целые города, жестокость и количество жертв которого (в том числе среди мирного населения, включая русскоязычное — поскольку война идет главным образом в восточных районах) уже многократно превысило количество жертв войны и противостояния на Донбассе за весь период 2014 — 2021 годов. Такая явная диспропорция, как представляется, уже разрушает «аргумент от Донбасса».

Однако моральная проблематичность донбасского аргумента усугубляется, если рассматривать его в исторической перспективе. Приходится отметить этическую сомнительность пафоса «русской весны», вызвавшей такой энтузиазм среди российских патриотов и консерваторов, которым она представлялась точкой отсчета своего рода национального возрождения России. При этом упускалось из виду, что этот пафос имел довольно зловещую теневую сторону: он был основан на изгнании большого количества несогласных, проукраински настроенных, людей, прямой интервенции, терроре, бандитизме. По всей видимости является фактом, что убийства и военные преступления на Донбассе впервые стали совершать именно пророссийские ополченцы, люди Безлера и Стрелкова (убийство Вл. Рыбака, Ю. Поправки и Ю. Дяковского в апреле 2014 г., расстрел блокпоста украинских военных-срочников под Волновахой 22 мая 2014 г.). После поражения Януковича и Партии регионов русскоязычное население Донбасса могло бы вновь самоорганизоваться для того, чтобы отстаивать свою правду (которая у него, несомненно, была) против искусственной украинизации мирными и политическими средствами. Однако

политическая элита России пошла по пути военной эскалации конфликта в Донбассе и подменила возможную естественную самоорганизацию в рамках политического пространства Украины кристаллизацией протестного движения вокруг засланных извне или экстремистски настроенных внутренних лидеров, ориентированных на отделение и войну.

Тем самым была запущена политическая инфантилизация населения Донбасса, которое затем было представлено пропагандой как нуждающееся в защите. Таким образом, значительная, решающая, доля ответственности за донбасский кризис лежит на российской стороне и использование его как морального аргумента для оправдания справедливости вторжения как миссии по защите и тем более «освобождению» Донбасса оказывается, тем самым, нерелевантным. Можно выразиться сильнее:

в 2014-м году именно безответственные действия России, спровоцировавшие мятеж, навлекли на жителей Донбасса огонь украинской артиллерии, человеческие жизни, потери которых можно было легко предвидеть, были принесены в жертву политическим амбициям и страхам российской правящей верхушки, патриотическим надеждам поддержавших ее консерваторов и коммунистов.

Проблема «упреждающего» удара. Одним из аргументов для легитимации российского вторжения является упреждающая защита от возможной попытки Украины решить проблему Донбасса военным путем. Кажется необходимым обсудить несколько аспектов моральной стороны этого аргумента. Как уже говорилось, к украинской политике на Донбассе можно предъявлять ряд претензий. Возможно, что военное решение проблемы Донбасса, идущее вразрез с Минскими соглашениями, планировалось. Вопрос, однако, заключается в том, насколько подготовка такого вторжения (если даже допустить, что она происходила) оправдывает 1) нанесение упреждающих ударов по украинской стороне? 2) оккупацию значительной части территории Украины вне Донбасса? 3) в более общей форме — применим ли вообще принцип «ударил первым я тогда, так было надо», не к уличной драке, а к отношениям государств?

Что касается первых двух вопросов — ответ на них мне представляется отрицательным. Россия могла бы защитить жителей Донбасса от украинского вторжения, особенно, если бы оно сопровождалось жертвами среди мирного населения и/или репрессиями, но она не имела морального права начинать масштабную войну, тем более, далеко выходящую за рамки донбасского региона. Если же говорить о жертвах, то очевидно, что результатом такой «атакующей защиты» оказалась война с тысячами жертв, в том числе и среди мирного населения и Донбасса и остальной Украины, разрушенными городами, культурными объектами, инфраструктурой. При этом само качество нанесенного Россией удара как «упреждающего» не может быть удостоверено, поскольку с достоверностью ответить на вопрос: было ли накопление украинских войск по линии разграничения с ДЛНР подготовкой вторжения или ответом на накопление российских войск вдоль украинской границы? — по всей видимости уже не удастся.

Остановимся на третьем вопросе. Следует иметь в виду, что в условиях современной войны «упреждающий» удар ракет, авиации, артиллерии и проч. — и наносится в известном смысле анонимно, и обрушивается не на головы непосредственно противостоящей тебе компании из соседнего двора, а на «население», на совсем других людей. Незнакомый человек, абстрактный «солдат» обрушивает удар на незнакомых людей, абстрактное «население», причем друг к другу они могут вообще не питать личных дурных чувств. Точно также и под «защитой» «солдата» оказывается не конкретный друг или компания со своего двора, а тоже «население», т.е. опять-таки абстрактная категория — напр. «жители Донбасса». За этими абстракциями стоят конкретные люди, но эти люди не едины, их отношения к ситуации могут сильно различаться. Пророссийской идентичности жителей Донбасса противостоит «украинская», причем ее основания лежат в тех же процессах, она не в меньшей степени нуждается в защите, чем первая. Отказывая ей в праве на существование, мы отказываемся от золотого правила морали, обрушиваем человечность в самих себе.

Ситуация превентивного удара в столкновении государств принципиально отличается от ситуации личного уличного или дворового конфликта тем, что в ней мы имеем дело не с конкретным личным столкновением, а с проблематичным взаимодействием абстракций. Под воздействием пропаганды, играющей на иррациональных националистических страстях, на эти абстракции переносятся сильные эмоции, которыми характеризуется ситуация непосредственного столкновения. Результат такого взаимодействия абстракций — конкретная массовая смерть, и разрешение «крови по совести» — непосредственный акт массового убийства оправдывается возможным абстрактным благом (к тому же, ложным), из него вытекающим.

3.2. Жестокость: моральные аспекты хода боевых действий.

Писать о моральных аспектах конкретных боевых действий чрезвычайно трудно — я не являюсь специалистом в военных вопросах, не являюсь военным историком или юристом. Концептуализация ужаса, каким является война вообще и конкретная несправедливая война, которую ведет твоя родина, мне не по силам. Кроме того, почти каждый день мы получаем сообщения о все новых и новых ужасах, описание и регистрации которых — дело военных журналистов и историков. В будущем — прокуроров международного трибунала.

В силу этого я остановлюсь только на самых общих моментах, некоторые из которых проявились уже достаточно давно, а другие — совсем недавно. К большому сожалению, можно предполагать появление новых.

Разумеется, любая война — сама по себе всегда и неизбежно предполагает убийства, причем убийства не одиночные, а массовые. Однако эти убийства могут происходит по разному, в ситуации справедливой и несправедливой войны они имеют разный моральный вес.

Итак, несправедливая война сама по себе морально ужасна. Проблема заключается еще и в том, что, как представляется, несправедливая война ведется часто более жестокими методами, отличается особой жестокостью, плодит военные преступления как бы внутри себя, провоцирует их. Это сказывается как на поведении солдат, так и на приказах командования.

Особая жестокость несправедливой войны и военные преступления солдат.

В несправедливой агрессивной войне у участников боевых действий формируется жуткий эмоциональный комплекс — клубок, включающий страх, связанный с пребыванием в чужой враждебной стране, напряженное ожидание возможной гибели на фронте, ощущение бессмысленности происходящего, и, вместе с тем — вседозволенности, обеспеченной наличием оружия в руках, физической силы, слабости дисциплинарного контроля со стороны командиров. К этому добавляется раздуваемое пропагандой и подпитываемое реальными потерями чувство мести.

Этот клубок, напряженность которого периодически возрастает, накладывается на грубость, жестокость, сексуальную развращенность, ксенофобию и склонность к неконтролируемому употреблению алкоголя и наркотиков, культивируемые криминальной, дворовой и армейской культурой российской «глубинки» на основе низкого уровня жизни, ведущего к ее постоянному напряжению, при отсутствии других целей, кроме физического выживания, где зачастую отсутствует возможность минимально культурного досуга и хоть какой-то осмысленной перспективы (впрочем, эта «глубинка» прекрасно себя чувствует и в московских и петербургских дворах). Все это вместе, можно предположить, лежит в основании наиболее страшных деяний российских солдат (убийств мирных жителей, пыток, изнасилований), сообщений о которых, к сожалению, становится все больше и больше.

Однако такая повышенная жестокость свойственна не только личному составу. Командование ведет войну и отдает приказы, результатом которых становятся страдания сотен тысяч и даже, вероятно, миллионов людей, жизнь которых оказывается, если не отнята, то руинирована, уничтожена, если не в физическом смысле (сколько именно погибло безвинных мирных жителей, мы узнаем только по окончании войны), то морально и в бытовом отношении.

Разрушения городов, влекущие массовую гибель мирных жителей. На протяжении всего времени война идет на территориях больших и малых городов, которые подвергаются штурмам, осадам, артиллерийским и ракетным обстрелам. Наиболее ярким примером такого рода, является осада Мариуполя. Их следствиями являются — массовые эвакуации, лишающие людей крова и работы, вынуждающие их искать пристанища в других городах, заграницей, в лагерях беженцев, массовая же гибель мирных жителей, разрушение домов, уничтожение жизненного пространства, деградация территорий.

Отдельно надо сказать о массовых переселениях, осуществляемых пророссийской администрацией. Они тесно связаны с военными действиями (в особенности украинскими контрнаступлениями), зачастую осуществляются насильственно или при помощи пропагандистских обманов. Их следствием становится потеря родного дома, вырывание людей из привычного жизненного уклада, его разрушение, разлучения семей, сиротство, возможное насилие при усыновлении, переформатирование сознания пропагандой.

Разрушение инфраструктуры как особая форма жестокости. Целенаправленные ракетные атаки, направленные на гражданские объекты так называемой «критической инфраструктуры» — т.е. объекты, обеспечивающие свет, тепло, воду, газ и проч. необходимые для выживания человека в современном мире условия быта — представляются особой формой проявления жестокости. Большие массы населения обрекаются здесь не на простое понижение жизненного уровня, а на практически полное лишение средств к достойному человеческому существованию в современном смысле слова. В преддверии и в течение зимы они обрекаются на жизнь без всяких удобств или с минимумом таковых, причем с минимумом необеспеченным — поскольку обстрелы в любой момент могут быть возобновлены, а разрушения продолжены. На ином технологическом уровне здесь реализуется то, что прежде осуществлялось при помощи полной блокады городов, обрекавшей их население на голод и разруху.

Предположительно целью подобных акций является устрашение противника, принуждение его руководства к переговорам. Однако наличие у противника высокой мотивации к обороне ведет к тому, что эта мера оказывается неэффективной и даже прагматически абсурдной, ведет к результату, противоположному поставленной цели (как и многое, описанное выше). Она только усиливает ненависть к агрессору, заставляет население сплотиться вокруг центров власти и даже страх, который вызывают эти обстрелы, — все равно оборачивается ненавистью и ведет к укреплению противника.

Даже если, по тем или иным причинам, эта цель — принуждение к переговорам на российских условиях — будет достигнута — долговременным следствием станет взаимное отчуждение, углубление пропасти между Россией и Украиной, еще большее усиление и углубление антироссийских настроений среди украинцев.

Тем самым следует констатировать, что мы имеем дело здесь не просто с жестокостью, но и с жестокостью бессмысленной, предпринимаемой из чистого чувства мести за неудачи на фронте и успешные операции противника.

Эта жестокость, так ярко появляющаяся на войне, неизбежно будет иметь долгие и разрушительные последствия для жизни мирных граждан России, а в конечном итоге — и для всего мира.

3.3. Деградация: моральные последствия войны

Несправедливость по отношению к собственным гражданам.

Вернемся к вопросу о том, можно ли считать эту войну, которую развязала политическая элита России, справедливой по отношению к российским гражданам, не нарушается ли «общественный договор» элиты с гражданами? Фактический отказ российской элиты от «обязанности защищать» права и достоинство собственных граждан (значительную часть их лишают права на выражение собственного мнения, личную безопасность, свободы слова, собраний, поиска информации, ничтожные действия, расцениваемые как проявления оппозиционности, влекут за собой несоразмерно жесткие запретительные меры (аресты, штрафы, содержание в СИЗО, реальные сроки), под разными предлогами представители оппозиции отстраняются от участия в выборах, сторонники мира подвергаются публичным унижениям и оскорблениям, игнорирование стороны защиты в судах имеет, по-видимому массовый характер и касается отнюдь не только «политических» дел) дополняется предъявляемыми к ним требованиями. От них требуется: безоговорочная лояльность, отказ от информационной самостоятельности, от них требуют жертвовать жизнями — своими и своих близких. Потери, очевидно, огромны, и мы даже не знаем, считают ли их и как, успехи в войне достигаются не только за счет превосходства в артиллерии и авиации, но и за счет готовности массово посылать людей, в том числе малообученных и неподготовленных, на верную смерть. В особенности это касается тысяч людей отправленных на фронт в ходе мобилизации — обреченных властью на верную и бессмысленную смерть. Кроме этого, граждане России жертвуют своей репутацией — поскольку в глазах всего мира, зачастую в глазах своих друзей и знакомых они оказываются ответственными за происходящее, своим благосостоянием, своим образованием, своей возможностью образовать политическую нацию, способную к принятию самостоятельных и ответственных политических решений, основанных на их реальном свободном обсуждении.

Результатом действий власти становится трансформация российского этоса, при которой подлинные нравственные ценности — не декларируемые пропагандой, а реально накопленные как православной, так и светской гуманистической традицией, русской литературой, музыкой, живописью, философией, ценности гуманизма, жалости, сострадания, неприятие смертной казни, предпочтение духовной жизни, поиска и подвига мирскому могуществу, обыденности, мещанству и т.д. — последовательно разрушаются под действием пропаганды и опыта войны.

Эти ценности заменяются «могуществом родины», под которым понимается прежде всего ее территория, политическое и экономическое влияние и военная машина, беспощадностью к «врагам», шпиономанией, доносительством. За критикой «толерантности», «борьбы с семейным насилием», «сексуальным просвещением», «пропаганды нетрадиционных ценностей» скрывается зачастую проповедь жесткости и жестокости, авторитарности в семейных отношениях, практиках воспитания и образования, в пенитенциарной системе и проч. С большой долей уверенности можно предсказать, что результатом этого станет нарастание злоупотреблений и, при малейшем смягчении режима, — не утверждение, а разрушение всех форм традиционного уклада под шквалом обоснованной этими злоупотреблениями критики. Это — цена, которую правящая элита вынуждает платить российское население. В этом смысле следует согласиться с теми, кто утверждает, что эта война ведется правящей верхушкой России в том числе и против своего народа и в этом отношении она также является несправедливой войной.

Описанные линии аргументов не только выявляют основания, по которым происходящие события могут считаться несправедливой войной — они также выявляют направления, по которым в современном российском обществе происходит эрозия представлений о справедливости.

По всем этим направлениям в обществе, в дискуссиях, в соборном и в личном сознании происходит интенсивный поиск оправданий тому, что оправдания не имеет. Сознание, терпящее моральную катастрофу пытается защититься от нее и вместо этого ее усугубляет тем, что ищет спасения в самообмане, в превознесении низших, «витальных» ценностей над более высокими, в поклонении ложным богам физической силы, внешнего могущества и под.

На самом поверхностном, но и наиболее явном уровне, уровне пропаганды и следующей этой пропаганде аргументации мы видим, как раздуваются чужие преступления и замалчиваются, преуменьшаются или отрицаются наши. В более общем виде этот механизм можно описать примерно так: политические страсти искажают моральное сознание, искажения морального сознания в свою очередь разрушительно влияют на когнитивные процессы, выборочное потребление и специфическую переработку информации, результатом чего становится такая трансформация общей картины события, которая призвана сделать эти моральные искажения незаметными и само собой разумеющимися очевидностями. В свою очередь это оказывает негативное влияние на способность к взаимопониманию в социуме, на соборные (интерсубъективные) механизмы сознания — коллективную память и общее воображение, способность общества к рефлексии, формирующиеся ими общие образы прошлого и будущего, понимание настоящего. Эти изменения, разумеется, опираются на предпосылки, сложившиеся в довоенный период, постепенное нарастание авторитарных тенденций в обществе и управлении, отчасти — они являются реакцией на процессы, происходящие во внешнем мире, или даже частью этих более общих процессов. Однако мне представляется принципиально важным отметить тот вклад, который вносится в эти процессы войной и связанным с нею качественным углублением и усилением этих процессов.

Изменение этического стандарта международных отношений. Начало войны в Украине означает признание войны легитимным способом решения межгосударственных конфликтов и кризис системы международного права.

До сих пор на протяжении многих лет, в особенности, после 2-й мировой войны мировое сообщество развивалось в сторону все большего правового регулирования международных отношений, и, соответственно, их гуманизации. Неправовые действия США в Ираке и НАТО в Сербии и Ливии — представляли собой печальные прецеденты, тем более, что они исходили из того региона мира, который в наибольшей степени способствовал самой постановке вопроса о международном праве, его развитию и универсализации. Они, несомненно свидетельствовали о несовершенстве международных правовых механизмов и проблематичности концепции «сдерживания», которая, как оказалось, не имеет возвратного механизма, не работает в случаях, когда надо сдержать сдерживающего, а кроме того, о проблемах с критериями сдерживания и его отграничивания от агрессии. Они вызывали протест, во многом справедливый, во многих странах. В известном смысле можно сказать, что энергия сторонников СВО в России питается от этого протеста, является его контрпродуктивным, инфантильным выражением. Однако, вопреки тому, что часто утверждается, эти «сбои» не означали полного разрушения самого механизма, они обозначали только серьезные проблемы в его работе: прежде всего, отсутствие механизма сдерживания сдерживателя. Они, несомненно, были неудачны по своим итогам, они в значительной степени размыли критерии легитимности военного вторжения, однако они отнюдь не означали реанимации права сильного, напротив, скорее, их следует рассматривать как неудачные попытки реализации новых принципов международного права, вырастающих из нового качества международной интеграции, прежде всего, уже упоминавшейся «обязанности защищать». Критика в их адрес, в том числе со стороны России, могла сыграть позитивную роль в осмыслении их последствий и необходимых реформ. Однако в 2014-м году эта критика уже была использована для оправдания аналогичных неправовых действий со стороны России. Теперь же становится окончательно очевидным, что эта критика служила не в пользу укрепления международного права и его действенности, а, наоборот, правовому нигилизму, росту недоверия к праву как ценности, и и, в конечном итоге, стала оправданием агрессии по принципу «а почему им можно, а нам нет?». Отметим дополнительно, что уже в 2014-м году, а тем более 24-го февраля Россия нарушила целый ряд связывавших ее с Украиной международных договоров. Тем самым делается колоссальный шаг назад в мировой практике международных отношений, мировая система разрушается с точки зрения деградации ее этического стандарта, представлений о допустимом и недопустимом. Когда официальная пропаганда и вольные сторонники «военной операции» провозглашают наступление новой эпохи в истории международных отношений, нового «многополярного» мира, они, к сожалению, могут оказаться правы, однако эта эпоха отнюдь не будет означать укрепление международной безопасности и справедливости. В действительности именно Запад, как бы ни были проблематичны те или иные его конкретные действия, отстаивает универсальные ценности и принципы — права человека, разделение властей, независимый суд, следование правовым процедурам как во внутренних, так и в международных делах и т.д. в то время как в рамках этой новой эпохи за «региональными гегемонами», такими как Россия или Китай, де факто признается право на политику с позиции силы и военную агрессию, на место несовершенного права приходит совершенное бесправие, право сильного. И поскольку статус таких гегемонов не является чем-то самоочевидным — открываются возможности для эскалации массы региональных конфликтов, своего рода волны войн, которые могут перерасти даже не в 3-ю мировую, а в своего рода перманентную войну всех против всех. И поскольку именно российские правящие круги от теоретической критики предыдущего порядка (весьма несовершенного, но все же в идее основанного на праве) перешли к установлению, военным путем, нового, основанного исключительно на силе — ответственность за это несет Россия, страна — член Совбеза ООН, одна из наиболее пострадавших стран XX века, страна, унаследовавшая от СССР статус победителя во Второй мировой войне, страна, чей международный моральный авторитет уничтожен в результате безумной военной авантюры.

Один из лозунгов путинизма — национальное единство. В теории это касается не только российского народа, но и всех остальных: национальное единство рассматривается как универсальная ценность, как исток процветания. Однако его реальное влияние в мире выражается в усилении противостояния, раскола в демократических (и не очень) обществах по всему миру. В этом контексте следует оценивать и влияние этой войны, развязывание которой ведет к дальнейшей эскалации взаимного ожесточения борющихся сторон, открывает новые, точнее — хорошо забытые старые — возможности для использования насилия в политической борьбе, для оправдания такого использования там, где подобные практики, казалось бы давно ушли в прошлое. Война усиливает поляризацию во всем мире, но в особенности это касается, разумеется, Украины. Уже Майдан привел к очень значительной поляризации сил, вторжение же повлекло за собой их ожесточенное противостояние не только на Донбассе, но и по всей Украине, в особенности восточной. Вторжение привело не просто к поляризации сил, но к их ожесточенному противостоянию, оно подтолкнуло «пророссийски» и «проукраински» настроенных жителей и деятелей к взаимному насилию, легализовало вендетту, де факто, привело к коллаборационизму с одной стороны и террористической борьбе с ним — с другой, иными словами — к гражданской войне, которая скорее всего не закончится с завершением войны между государствами (чем бы она не завершилась), а продолжится на неопределенное время.

Отныне угроза применения силы становится нормальным языком дипломатии и международных отношений, моральные преграды военным решениям отсутствуют, санкционная политика оказывается малоэффективным инструментом, если экономика страны-агрессора достаточно прочна, а ее население готово смириться с экономическими потерями ради возможных политических приобретений. Разумеется, столкновения между державами, военные решения конфликтных ситуаций имели место и во второй половине XX века, несмотря на все усилия, направленные после 2-й мировой войны на построение более этичного и регулирующегося правом мирового сообщества. Однако эта война отличается тем, что ставит под вопрос саму идею такого сообщества, объявляет эти усилия бессмысленными, для развязавших ее людей и тех, кто создает ее идейное обеспечение, она сама является аргументом в полемике против правового миропорядка, как исключительно «западной», якобы служащей исключительно самоутверждению Запада, идеи. При этом сам тот факт, что вопрос о возможной агрессии решается чисто прагматически, путем калькуляции потерь и приобретений свидетельствует о том, что представление о единстве человечества, об универсальности этических принципов оказывается коррумпировано. Эта война свидетельствует о том, что вопреки экономической глобализации этическая глобализация не происходит, «глобальный этос» не формируется, а наоборот, деградирует, а развитие получают национальные и «цивилизационные» эгоизмы. Их оппозиция представляется оппозицией утопии, прикрывающей эгоистические интересы и приносимые ради их продвижения жертвы, и реальной политики, хоть и грубой и жестокой, но, в конечном итоге, более справедливой. Хуже того, война в Украине придает этим эгоизмам новый толчок, открывает перед ними дорогу в политику и историю, в каком-то смысле служит их апологией.

Хантингтон и Данилевский побеждают Канта, Гердера, Соловьева и Г. Кюнга. «Конец истории», когда-то провозглашенный Фукуямой, окончательно удаляется в бесконечность. Парадоксальным образом Россия оказывается лидером этих прискорбных, трагических перемен: ее успех с большой вероятностью приведет к попыткам повторения ее опыта в самых разных частях мира, откроет путь к деэтизации международной жизни.

Более того, есть опасность, что ее неудача, вполне возможно, повлечет за собой не дискредитацию, а, напротив, романтизацию этого движения, будет рассматриваться очень многими как подавление «цивилизационного своеобразия» «глобальным Западом».

Разрушение российского морального сознания: основные аспекты.

Один из наиболее заметных и очевидных факторов деградации — разрушение этического стандарта СМИ. Он обычно схватывается термином «пропаганда», под которым понимается некоторое намеренное продвижение некоторой точки зрения, связанное с более или менее сознательным искажением реальности. Однако в данном случае мера этого искажения, его универсальность и технологичность выходят на качественно новый, по сравнению этим «обычным» пониманием, уровень. Правительство России решает здесь две задачи: 1) оно хочет отрезать население от других источников информации, кроме тех, которые «продвигают» его точку зрения; 2) уверить население в том, что никаких «непропагандистских» СМИ вообще не существует и существовать не может, искать независимую информацию — бессмысленно, т.к. «все врут». Первая задача демонстрирует отношение правящей элиты к своему народу — отношение недоверия и неуважения, отношение к подлежащей обработке в нужном направлении массе. Националистическая риторика при этом играет роль своего рода «наживки» или «приманки», поскольку подлинно великой нации можно было бы оказать чуть больше доверия и свободы информационного самоопределения. Вторая — предполагает целенаправленную работу над моральным разложением нации, последовательным приведением ее к состоянию безразличной и манипулируемой массы, внедрение тотального цинизма и нигилизма, причем как в среде самих журналистов, так и в среде их аудитории. Движение в этом направлении осуществлялось уже давно, однако вторжение и необходимость его оправдания многократно ускорили эту работу. По каким направлениям она ведется?

Первое — «царит бессмысленная ложь». Пути этой лжи достаточно хорошо описаны: преувеличение собственных успехов и замалчивание проблем и успехов противника, отрицание очевидного, многообразие альтернативных версий реальности, каждая из которых находит мнимоправдоподобные подкрепления и свидетельства, выставление противника в нелепом, смешном виде, подчеркивание его «аморальности», «гниения», «разложения», стремление убедить народ в том, что «там (на Западе) тоже самое, что и здесь, только хуже»: такая же ложь, такое же отсутствие свободы, да еще и ЛГБТ-повестка в придачу. Существенным аспектом этой лжи становится постоянная подмена понятий, с помощью которой для потребителя этих СМИ создается особая «виртуальная реальность», по сути замещающая реальные процессы: «защита Донбасса» вместо его захвата, «освобождение от украинских боевиков» вместо оккупации украинской территории и т.д. Тема словесных манипуляций, «изобретения» новых слов, создающих новую виртуальную реальность, заслоняющую собой реальность подлинную, и вообще отменяющую само существование этой подлинной реальности — уже многократно становилась предметом анализа. Тем самым ложь возводится в норму, становится своего рода этическим стандартом, само стремление к правде рассматривается как нечто ненормальное, как признак каких-то внутренних, психологических (а то и психиатрических) проблем или обид, как спекуляция, как способ обмануть собеседника. Разумеется, так действует любая манипулятивная пропаганда, однако, особенностью текущей ситуации является беспрецедентная для постсоветской России, радикально возросшая после начала вторжения и явно имеющая тенденцию к дальнейшему росту в связи с мобилизацией и возможным введением военного положения, монополизация информационных ресурсов, безальтернативность транслируемой ими точки зрения, пафос унификации и «коллективизации сознания».

Важнейшая особенность этой пропагандистской лжи состоит в том, что ее успех не связан напрямую с ее ловкостью и качеством. Как представляется, ее задача — не столько в трансляции того или иного содержания, которое может быть более или менее ложным или истинным, сколько в трансляции определенного эмоционального заряда.

Эмоционально важнейшей характеристикой этой пропаганды является ее насыщенность агрессией, жестокостью, ненавистью, глумлением на противником и одновременно (о чем еще будет речь впереди) — иллюзорное по своему объекту, но сильное чувство причастности к большому целому, к «Событию» — «возрождению России» и «изменению мироустройства».

В этом отношении заказчики этой пропаганды, ее создатели и исполнители, ее потребители — мало отличаются друг от друга, оказываются связаны общей для них эмоциональной структурой. Элемент обмана в этом отношении здесь не так уж велик: конечно, потребитель скорее пассивен, а создатель пропагандистского продукта скорее активен, однако отклик, который второй находит у первого, объясняется общностью их переживаний и негласной конвенцией между ними — и тем не менее, вся она представляет собой ни что иное как громадную ложь — не просто в смысле искажения реальности, но и в смысле ее замены удобной картинкой.

Тем самым, эта пропаганда в этическом смысле оказывается даже хуже поздней советской, которая все же не опускалась до открытого выражения ненависти и хотя и лицемерно, но проповедовала «борьбу за мир» и проч. обращала больше внимания на предметное содержание, считала своим долгом не только транслировать эмоции, но и всерьез убеждать потребителя, в большей степени была направлена на неумеренное восхваление своего, «советского образа жизни», и в меньшей — на очернение альтернативы. При таких условиях неудивительно, хотя и поражает при первом соприкосновении, что грубость в отношении оппонентов, глумление над ними самими и над их ценностями, оскорбления в их адрес, диффамация в их отношении — здесь возводятся в норму, даже становятся предметом гордости. Рядом с этим идет критика «толерантности», идеи диалога, которые опять-таки, рассматриваются как проявление либо слабости, либо высокомерия, либо как скрытая попытка получить идеологическое преимущество, власть и т.д.

Оппонент здесь оказывается врагом, враг — существом, достойным либо презрения, либо ненависти, и в любом случае — его уничтожение — как моральное, так и физическое — не представляет собой моральной проблемы. Катастрофой является здесь трансляция этого этоса на аудиторию СМИ, специфическое «воспитание» аудитории в этом направлении.

Этой форме оказывается под стать и содержание. Массовые убийства, насилие, жестокость, бои, обстрелы, взятие, разрушение городов, подаваемые в ключе «освобождения», — описываются, пусть и не во всех деталях, как что-то само собой разумеющееся, как что-то обыденное. Более того, они описываются с торжеством и сопровождаются издевательскими, ироничными замечаниями по адресу противника — в том числе, это касается гибели мирных жителей в результате обстрелов. Сообщения такого рода становятся нормой и неуклонно формируют отношение аудитории к насилию и жестокости, приучают ее быть жестокой к «врагу». Более того, она, похоже, провоцирует реальную жестокость в ходе военных действий, жестокость отдаваемых команд и жестокость при исполнении приказов. Странным образом, люди, протестующие против изображения насилия и жестокости в кино — ничего не имеют против определенным образом поданного реального насилия в СМИ и даже готовы его приветствовать — лишь бы оно служило их интересам, укрепляло их власть. И это — опять же этическая характеристика этих людей.

И сами военные действия, и связанные с ними трансформации в международных отношениях и положении России в мире (в частности, выход из ОБСЕ и ЕСПЧ), и обслуживающая их пропагандистская компания неизбежно сказываются на двух важнейших аспектах процесса деградации того, что может быть названо национальным этосом России — обесценивании ценностей человеческой жизни и человеческого достоинства.

Обесценивание ценности человеческой жизни. Массовая гибель людей на фронте, массовая гибель мирных жителей, участие военных в массовых убийствах, в том числе мирного населения, приведет к тому, что убийство вообще может стать в нашей стране гораздо более «легким» делом, чем раньше. Происходит страшное «приучение людей к крови и убийству», убийство перестает быть чем-то страшным (Бердяев). Убийства «националистов», «наемников», «врагов», смерть друзей, родных и близких становятся повседневностью. Более того, убийства становятся предметом гордости убийц и тех, кто рассказывает об их «подвигах».

Описанный выше эмоциональный комплекс, лежащий в основе совершаемых преступлений, соединяется с чувством мести, которое становится одним из самых уважаемых и «статусных» чувств. Это чувство раздувают в истерии вокруг «жертв Донбасса» (память этих жертв, пострадавших с обеих сторон линии разделения, должна сохраняться, однако раздуваемая вокруг них истерия эту память не поддерживает, а оскорбляет и делает предметом спекуляций), оно приветствуется как мотив, по которому люди отправляются в зону боевых действий и как мотив поддержки этих людей. Как уже говорилось, в несправедливой войне этот комплекс принимает особенно значительные размеры, именно здесь осуществляются особые усилия, направленные и на возвеличивание, и на оправдание и на сокрытие совершенных преступлений. Именно здесь они особенно сильно влияют на общую деградацию. Люди с личным опытом военных действий и связанной с этим опытом пониженной чувствительностью к ценности человеческой жизни с большой вероятностью принесут этот опыт в мирную жизнь, где их встретят люди с опытом сочувствующего восприятия этих действий, люди, готовые приветствовать их понимание жизни, готовые подстраиваться под него и подражать ему.

Происходившая по всей стране «тихая» мобилизация, ее переход в явную, неизбежно влекущий за собой вовлеченность в боевые действия очень значительной части населения, постоянно возрастающий уровень вовлеченности населения через СМИ, школы, вузы, общественные организации, включая детские и молодежные, и проч. позволяет предвидеть, что охват и заражение общества этими настроениями здесь будет гораздо больший, чем в случаях афганской и чеченских войн.

В случае победы, вернувшиеся (и невернувшиеся) с войны будут объявлены героями, окружены почетом и уважением, им будет подражать молодое поколение, их будут ставить в пример. В случае поражения или недостаточно «славной» победы — они, с большой вероятностью, будут брошены государством и обществом и окажутся перед необходимостью самим отстаивать свои права и достоинство — теми методами, к которым они привыкли на фронте. Очевидным фактом является распространение ПТСР и связанных с ним особенностей поведения, включая склонность к насилию, среди ветеранов военных кампаний. Все это, взятое вместе, неизбежно приведет к росту преступности, в том числе организованной, жестокости в межличностных отношениях, скачку семейного и «дворового» насилия, которое будет транслироваться на протяжении многих поколений. В контексте войны и ее моральных последствий весьма большой представляется вероятность снятия моратория на смертную казнь, а это, в свою очередь повлечет за собой рост количества тяжких и особо тяжких преступлений. Все это позволяет прогнозировать нарастание жестокости в повседневной жизни и ее общую дегуманизацию.

Рядом с фактической деструкцией заповеди «не убий» стоит и дополняет его аналогичная по своему механизму деструкция заповеди «не укради», проявляющаяся не только в массовом личном мародерстве, зафиксированном на начальной фазе военных действий, но и в присвоении продукции украинских предприятий, включая сельское хозяйство, и, главное, — присвоении чужой территории на государственном уровне.

Обесценивание жизни как таковой, обесценивание и так не очень глубоко укоренной у нас идеи собственности, закрепление права владения как права сильного, дополняется обесцениванием значения человеческой личности, сознания ее ценности, достоинства и свободы.

Этому способствуют уже перечисленные только что факторы, но кроме них — осуществляемая не только «сверху», по указке, при помощи пропаганды, но и «снизу», сама собой, как бы «естественным образом», новая коллективизация сознания, и связанный с нею, вытекающий из нее отказ от ценностей гражданского мужества и независимости мышления. Практики убийств дополняются новым, усиленным в связи с вторжением и фактическим запретом на его критику распространением практик унижения человеческого достоинства: избиений, пыток, изнасилований, нарочито жестокого обращения с задержанными и пленными, похищений, принуждения к сотрудничеству, силового подавления любого протеста. Все эти способы унижения человеческого достоинства и общее пренебрежительное отношение к человеческой личности, которое делает их возможным, были весьма распространены у нас и до начала военных действий. Мое предположение заключается в том, что несправедливая война, создаваемая ею атмосфера в обществе, связанное с нею нарастание экономических трудностей будут способствовать дальнейшей деградации нашего общества в этом отношении. Чем дальше, тем больше существующий режим, в условиях явной недостаточности «воодушевляющих» идеалистических ресурсов, будет опираться в своей практике на репрессии, жестокость, унижение и вызываемый ими страх. Еще раз следует подчеркнуть, что, не только власть своими решениями формирует эту послушную массу. Скорее, решения власти, за которые, конечно, должны нести ответственность конкретные люди, их принимающие и одобряющие, следуют, усиливая его, «подливая масла в огонь», некоторому общему тренду в рамках которого «масса» сама создает эти практики унижения, пресекает самовыражение и личностное развитие, сама себя приучает к отказу от чувства собственного достоинства, стремится любые социальные отношения строить по типу армейской или тюремной иерархии. Личное систематически принижается по отношению к общему, личность принуждается к самопожертвованию во имя общего, но не того общего, которое размыкает границы личности в свободном служении высшему идеалу, а общего, либо как усредненного, обыденного, либо как продиктованного сверху на манер разнарядки или приказа.

В связи с только что сказанным следует упомянуть еще один аргумент, выставляемый в качестве оправдания не только этой войны, но и войны вообще: позитивное значение войны видят в преодолении человеческого эгоизма, открытии ценности служения (Родине) и самопожертвования. Весомость этого аргумента сильно зависит от того, во имя чего происходит это преодоление и это открытие. В данном случае оно явно служит несправедливым и этически отрицательным целям. Можно сказать, что личный эгоизм не преодолевается здесь, а напротив, укрепляется, вливаясь в эгоизм общий, эгоизм народа как целого, или по крайней мере, эгоизм воюющей массы. Такое преодоление эгоизма оказывается, по существу, мнимым, в действительности, оно освобождает людей как индивидуумов от личной вины и ответственности, перенося ответственность на коллектив, в котором она распределяется и исчезает. В этом можно видеть один из истоков многочисленных военных преступлений, совершаемых нашими войсками теперь, и залог того, что подобные преступления будут совершаться все в большем количестве и в мирное время.

Итог. Все описанные факторы, взятые вместе, образуют то, что можно считать катастрофой отечественного морального сознания, катастрофой русской совести. Христианское отношение к человеку, его жизни и достоинству как образа Божия, которое в течение постсоветского периода пусть и в незначительной степени, но все же возвращалось в нашу жизнь, с большой вероятностью будет отброшено — скорее всего, не на словах, а на деле, под теми или иными благовидными предлогами — как не нужная, мешающая в «реальной жизни» мечта, как вредная помеха жизни, основанной на силовом превосходстве и подчинении физически более слабого.

Механизмы эти запущены и, как мне кажется, даже немедленное прекращение военных действий не сможет остановить их работу, только слегка ослабить эффект. Путь к исцелению, который и вообще-то не гарантирован, скорее всего будет очень долгим. Он будет проходить через готовность к признанию вины и ответственности за произошедшее — как у представителей элиты, так и у, по крайней мере, значительной части населения, через тяжелую внутреннюю работу с исторической памятью, через преодоление мессианских и имперских комплексов, национального самодовольства, тщеславия и гордыни.

4. Культурный коллапс.

Основными последствиями вторжения в культурной сфере очевидно являются пиковый скачек русофобии в мире (несмотря на то, что представление об «отмене России» является несомненным идеологическим штампом), культурная изоляция, замирание творческой и свободной культурной жизни, ее односторонняя политизация, постановка под политический и идеологический контроль, ужесточение цензуры и появление новых форм цензурного контроля, превращение культуры в пропаганду, сокращение многообразия культурных форм и позиций, обесценивание культурных ценностей, торжество нигилизма.

Рассмотрим наиболее важные аспекты этих процессов.

4.1. Ликвидация автономии культуры

Первое, о чем следует здесь сказать — это ликвидация автономии науки, философии, высшей школы, искусства, и пр. сфер культуры. Борьба за автономию составляет едва ли не основной стержень культурной истории России эпохи модерна и современности. Эта борьба сопровождалась частичными успехами (главным образом, дол революции 17-го года) и глобальными «обрушениями», демонстрировавшими значительную внутреннюю слабость институтов культуры (что не противоречит отдельным выдающимся и даже великим достижениям ее представителей). В последние годы наша культура явно вновь оказалась на краю очередного провала своей автономии. Эти тенденции в особенности усилились в период, непосредственно предшествовавший вторжению. Само вторжение привело к их еще большему, скачкообразному усилению. Проблема заключается в том, что в значительной степени культурное, философское, а отчасти и научное сообщество идут на встречу и даже опережают желания правительства. Это, несомненно, повлечет за собой

вытеснение таких ценностей как академизм в науке, свобода философских исканий, профессионализм и глубина содержания в искусстве —

в силу малограмотности и примитивизма мышления правящей элиты это почти наверняка повлечет за собой

появление и усиление влияния конъюнктурных, псевдонаучных, обещающих скорый эффект при малых затратах, концепций аналогичных советской «лысенковщине» в науке, призванных оправдывать текущий курс бюрократически контролируемых идеологических конструкций в гуманитаристике и философии, которые, скорее всего, заместят искренний, хотя и антигуманистический, пафос нынешней «философии войны».

Исследования будут приобретать либо конъюнктурный, либо стерильный в смысле актуальности тематики, характер. Гуманитаристика чем дальше, тем больше будет утрачивать свое назначение быть «службой понимания» и критической работы с исторической памятью. Аналогичные процессы легко прогнозировать и для литературы и искусства — и здесь на смену патриотическому пафосу скорее всего будет приходить конъюнктурное, идеологически выверенное содержание. Искреннее искусство и литература будут уходить в андерграунд, характеризоваться прежде всего формалистическими исканиями. При этом обратная, оппозиционная, политизированность в свою очередь получит возможность служить оправданием нехудожественности.

Все это, несомненно, уже имело место в прошлом и в скрытом виде существовало и в самое последнее время. Война, однако, перевела эту ситуацию в новое качество — формальное единство культуры распалось, она оказалась поляризована, при этом в рамках каждой общности — как сторонников, так и противников «спецоперации» возникло новое, более сильное чувство единства, спаянности, разделения на «своих» и «чужих», и, соотв. — уменьшились такие, необходимые для нормального функционирования культуры качества как независимость суждения и высказывания, сложность мышления и под.

Следующим значимым следствием, тесно связанным с предыдущим, является распространение тотального недоверия культуре — оно распространяется уже давно: обыватель все более приучается к гиперкритическому отношению к авторитету культурных деятелей (не без их собственного участия, к сожалению). В настоящее время, реакция культурных деятелей на вторжение (причем как позитивная, так и негативная) ведет к тому, что этот авторитет упал еще больше. Способ ведения дискуссии в пространстве СМИ таков, что любое высказывание моментально становится объектом дискредитирующих интерпретаций, его автор подвергается диффамации и шельмованию, его личностные качества, профессионализм, талант принижаются, ставятся под вопрос, отрицаются. Чем более независимым является высказывание деятеля культуры — тем более сильному отрицанию подвергается его репутация. Такие оценки далее распространяются и переносятся с отдельных людей на группы, которые огульно получают обвиняющие и дискредитирующие их ярлыки, типа «предатели», «фашисты» и проч. Любые высказывания, делаемые от лица этих групп, любые суждения их более ярких представителей, «спикеров», заранее вписываются в этот контекст и всегда уже дискредитированы. Взаимно роняя авторитет и заподазривая ценности друг друга стороны обрушают авторитет и ценность культуры в целом. С другой стороны, попытки культурных деятелей «остаться в стороне» также подвергаются обструкции, либо как проявление недостаточного патриотизма, либо как проявление недостаточного гуманизма.

Базовые культурные ценности — истина, добро, красота, справедливость, святыня — обесцениваются, нигилистический цинизм, позиция, которая исходит из их иллюзорности, из их незначимости в «реальной жизни», которая в любой отсылке к этим ценностям видит лицемерие и продвижение чьих-либо «интересов» — получает все большее распространение в обществе.

Культурные ценности обесцениваются, нигилистический цинизм получает все большее распространение в обществе. Высокие рейтинги отдельных проектов с их культурным качеством находятся скорее в отношении обратной пропорциональности. Людей привлекает в них не культура, а, более вероятно, ее отрицание, грубость, элементарность их месседжа (пресловутый «Бесогон» Михалкова).

Война поражает культуру на атомарном уровне, на уровне образования человека, в смысле усвоения им основополагающих норм, принципов и правил поведения, с каждым днем она все больше внедряется в структуру воспитания человека в нашем обществе. Разумеется, большинство членов нашего общества получили воспитание в мирное время и этот мирный этос представляется им безальтернативной нормой, которую они, однако, не имеют привычки отстаивать. Сталкиваясь с нарастающим влиянием этоса войны, они оказываются в ситуации перманентного морального выбора, причем так, что совокупность внешних обстоятельств и воспитываемый обществом конформизм, склоняют их к выбору, противоречащему их воспитанию и образу жизни. Возникающая фрустрация, в соединении с новоформируемой системой табуированных (не только официозной или полуофициозной цензурой, но и стихийно, в рамках повседневности) тем и позиций, неизбежно будет вести к искажениям культурных стандартов, попыткам замаскировать раздражающую раздвоенность жизни (что выражается, в частности, в упоминавшемся уже феномене военного «новояза»), вырождению творческой активности, примитивизации ее результатов.

Это искажение затрагивает все основы культуры и все пути трансляции ее значимых содержаний — все они так или иначе пронизываются пропагандой войны (опять-таки, в очень широком смысле слова, не ограниченном только проведением некой идеи через СМИ по указке сверху). В эту пропаганду вовлекаются, вольно или невольно, вузовские преподаватели, учителя, вожатые в детских оздоровительных лагерях, родители, старшие родственники и друзья и т.д. Она осуществляется не только через обучение, но и через повседневное общение людей и даже через их молчание — война является значимой фигурой умолчания почти в любом разговоре — в семье, в дружеском кругу, на работе.

Основной смысл этой пропаганды — трансляция идеи приоритета силы как ценности над ценностью как силой.

Ниже мы еще коснемся вопроса о том, почему эта пропаганда оказывается относительно успешной, почему она встречает отклик, почему в ее распространении принимают участие люди, в чьей искренности не имеет смысла сомневаться, почему многие люди, отнюдь не обманываясь относительно ее качества, воспринимают ее вполне позитивно.

Политическое измерение этой культурной трансформации, начавшейся задолго до войны, в последние годы постоянно нараставшей и многократно усилившейся в связи с войной, частично описанное выше, — заключается в восстановлении власти суверена в шмиттовском смысле слова — фигуры, по своему произволу устанавливающей чрезвычайное положение, причем в нашем случае так, что она даже не утруждает себя формальным его объявлением, по своему произволу перекраивающей Конституцию и законы, подстраивающей их под свои нужды. Эта фигура олицетворяет «общую волю» народа, независимо от того, что отдельные индивиды, к нему принадлежащие, думают по этому поводу, согласны или не согласны они с этим суверенным решением и как они оценивают его основания. Этот политический по своей природе процесс имеет и совершенно определенную проекцию в сферу культуры:

воля суверена сама создает ценностные основания общей жизни, сама назначает «традиционные ценности» и конвенционально допустимые трансцендентные основания общезначимой системы координат.

Она не считается с какой-либо рациональностью, кроме очень узко понимаемой прагматики, исключая саму идею публичного применения разума как в принципе ложную — объявляя себя (когда завуалировано, а когда и откровенно) базовым принципом различения добра и зла, хорошего и дурного, истинного и ложного, прекрасного и безобразного, священного и мирского. Если эта структура еще не оформилась полностью, если в культуре еще остаются островки относительно независимого формирования ценностей (и, вероятно, их в принципе невозможно устранить на все 100%), то основная тенденция движения нашей культуры в настоящее время — именно такова.

4.2. Конец «славянофильства»?

Для более глубокого понимания судьбы русской культуры в современной России необходимо также остановиться на концептах «традиционных ценностей» и «русского мира», а также судьбе тесно связанного с ними «славянофильского» (в очень широком смысле слова) тренда в русской культуре.

Сама по себе национальная культура, связанная с языком и творчеством, — как народным, так и авторским, «высоким» — не может обойтись без традиции, аккумулирующей и транслирующей ее основные содержания, причем, как ее достижения, так и ее провалы. Однако активно эксплуатируемый пропагандой концепт «традиционных ценностей» представляется очевидно чрезмерно абстрактным и, в силу этого, двусмысленным. С одной стороны, традиционность в смысле укорененности в истории, отнюдь не является ни чем-то однозначно положительным, ни чем-то, что обязательно обуславливает своеобразие данной культуры. Не случайно, в ряде случаев дискурс «традиционных ценностей» тесно переплетается с дискурсом «естественного/противоестественного», несмотря на то, что первый из них является партикуляристским, а второй — универсалистским по своим основаниям. Даже объявляя традиционными не все культурные константы, а лишь те, которые могут обосновать свою нормативность, мы оказываемся в сложном положении поскольку 1) в разные исторические эпохи в качестве нормативных существовали очень разные, зачастую противоречащие друг другу ценности, приведение которых к единому знаменателю без насилия над историей невозможно, и 2) даже наиболее симпатичные нам нормы прошедших эпох после переноса их в наше время могут оказаться малоубедительными для большинства и скорее разрушающими течение жизни, чем созидающими его. С другой стороны, столь же очевидной представляется необходимость, для органического развития культуры, культурных инноваций, в том числе, творческих заимствований достижений других культур. Все это, кстати, хорошо понимали основатели славянофильства.

Неизбежная, в свете сказанного, дискредитация концепта традиционных ценностей его активным использованием в пропаганде чревата негативными последствиями для культуры. Пропаганда, опираясь на вульгарную «цивилизационную» историософию, на протяжении последнего времени все более активно подчеркивала его партикуляристские аспекты, акцентировала и неумеренно восхваляла именно те элементы «традиции», которые отделяют Россию от остального мира и особенно от ненавистного «коллективного Запада» (правда все попытки составить список таких традиционных ценностей предсказуемо оканчивались неудачей, списки получались удивительно банальными, и тем самым противоречащими декларируемой цивилизационной специфике).

Существует реальная опасность, что пропагандистской вульгаризации будет противопоставлено не углубленное обращение к подлинным ценностям, накопленным русской культурой, а спровоцированный этой вульгаризацией решительный отказ от культурной традиции как таковой (под предлогом, например, ее «имперской» и «колониальной» сущности), разрыв культурной преемственности, последствия которого, можно предположить, будут еще более катастрофичными.

Во многом аналогично обстоит дело с концептом «русского мира», в содержание которого также была заложена исходная двусмысленность между его языковым и культурным, с одной стороны, и политическим, с другой, измерениями. В результате, будучи задуман как способ интеграции и поддержки языкового и культурного пространства, он оказался дискредитирован политическими спекуляциями, завершением которых стало вторжение, к оправданию которого он как бы оказался призван. Разрушение пространства русскоязычной культуры оказывается здесь опять же реальной альтернативой, однако, альтернативой контрпродуктивной и в чем-то «слишком легкой». Эксплуатация этих обобщающих концептов, равно как и более конкретных культурных образов в перспективе войны и реальной ответственности России за ее развязывание грозит погружением в ценностный хаос и раскол культурного пространства как в самой России, так и в русскоязычных диаспорах.

Вместе с ними под угрозой дискредитации оказывается вся славянофильская линия русской культуры — не только ее проявления в публицистике и философии. Столкновение с ее фальсифицирующей эксплуатацией в дискурсе современной «философии победы» ставит того, кто попытался бы ей оппонировать перед тяжелым выбором: отбросить ее как целое, признав неадекватным выражением мнимого своеобразия русской культуры, или, напротив, предложить ее более адекватную интерпретацию, в ней самой искать ресурсы для противостояния ее вульгарным формам. Первый вариант представляется психологически более простым, второй — более продуктивным и ответственным.

Здесь можно лишь вкратце наметить основные резоны такого выбора. Прежде всего, следует помнить, что «западническая» традиция, связанная, в том числе, с освящающей правительственный авторитаризм «государственной школой» историографии, содержит в себе не меньший потенциал для эксплуатации, чем «славянофильская». Классическому славянофильству, напротив, был свойственен выраженный антиавторитарный и гуманистический пафос, именно его представители (прежде всего, И. Аксаков) наметили развитую впоследствии Соловьевым программу религиозно-идеалистического обоснования основных либеральных принципов, их единства с консервативным принципом традиции и идеей социальной справедливости (сыграв, в частности, решающую роль в отмене крепостного права).

Славянофильская критика «петербургского периода» русской истории была не только ретроутопией, но и яркой критикой правительственного авторитаризма, защитой первых ростков российского гражданского общества.

Славянофильская критика Запада, зачастую, конечно, преувеличенная, должна оцениваться не как внешняя и нацеленная на разрушение западных ценностей, а как один из вариантов самокритики европейской культуры. Осуществленное старшими славянофилами конструирование «Запада» стало значимым моментом не только российского, но и западного критического самосознания. С славянофильским трендом связаны выдающиеся достижения отечественных ученых-гуманитариев, русской литературы, искусства, музыки, которые вне славянофильского контекста окажутся непонятны. При этом несомненно, что славянофильский национализм стал точкой отсчета радикально-изоляционистских (прежде всего, по отношению к Западу) течений в русской мысли и публицистике, что он зачастую становился в той или иной форме оправданием войн, стремления России к гегемонии в Восточной Европе, политики русификации имперских окраин, пафоса русского национального превосходства, антисемитизма, что им отчасти питалось пресловутое «черносотенство», что в настоящее время именно эти аспекты его наследия берутся на вооружение партией войны. В этих условиях представляется необходимым новое обращение к основам и истокам славянофильской традиции, ее гуманистическое перепрочтение, позволяющее переосмыслить специфику русской культуры, ее сложного отношения к культуре Запада и других регионов мира.

Отсюда естественно обратиться к вопросу о судьбе русской культуры в международном контексте. Он, в свою очередь, распадается на 3 основных момента — судьба русской культуры в Украине, ее связи с Западом, ее судьба в связи с контактами с остальным миром и, прежде всего, Китаем.

Важным следствием вторжения независимо от его исхода и сиюминутных последствий, станет потеря влияния русской культуры и русского языка в Украине, их более или менее быстрое и основательное вытеснение и маргинализация. «Украинизация» Украины примет (и уже принимает) обвальный и необратимый характер, который скорее всего, будет сопровождаться многочисленными нарушениями прав русскоязычного населения.

Скорее всего, Украина перестанет быть русскоязычным регионом, война уже привела к ожесточению против всего русского, в том числе, дореволюционного, не говоря уже о советском, наследия. Эта тенденция в дальнейшем будет только усиливаться.

Противостоять ей Россия, в результате описанной выше неудачной политики и, в особенности, нынешнего военного вторжения и его последствий, скорее всего, уже не сможет. Ответственность за это положение дел полностью лежит на самой России. С большой вероятностью роль основного культурного партнера Украины, ее проводника в мир большой культуры возьмет на себя, вместо России, Польша.

Важным аспектом культурной политики изоляции становится разрыв культурных (в том числе, научных) связей с Западом. Трудно переоценить тот вред, который наносится этим русской культуре во всех ее проявлениях. Ее несомненным следствием станет провинциализация науки, философии, художественной и музыкальной культуры, перерезывание сосудов, по которым на протяжении веков происходила подпитка русской культуры, которые обеспечили ее мировой размах и влияние.

Вне культурного диалога с Западом, русская культура как культура «большого стиля» представляется невозможной.

Попытка представить современную Россию как элемент консервативного тренда современного Запада, как носителя его подлинных ценностей, будто бы терпящих поражение в борьбе идей и субкультур — кажется неудачной. Консервативный тренд на Западе имеет смысл лишь в контексте этой борьбы, в единстве со своими альтернативами. Уничтожение этих альтернатив в России, в особенности усиленное военным режимом, уже само по себе выводит Россию за рамки «Запада» как системы идей, противопоставляет ее Западу в целом.

Предлагаемая некоторыми «евразийская» альтернатива, в частности, сближение с Китаем и тюркским миром, с их чуждостью христианству, античности, нововременной европейской культуре (за исключением технологий) в культурной сфере приведет к «перекодировке» культуры в гораздо больших масштабах, чем восприятие любых сколь угодно «продвинутых» и «нетрадиционных» европейских ценностей. Аналогичные следствия повлечет за собой ориентация на любые другие альтернативные Западу культурные миры — на Индию, арабские страны, Иран и проч. Сказанное не означает, что с этими культурными мирами не следует вести диалог и иметь с ними культурное общение — контакты со многими из них для России традиционны, не следует в этом видеть и вестернизирующую недооценку их значимости и величия. Речь идет о последствиях, которые наступят в случае, если культурное общение с ними попытаются сделать заменой западному вектору. С этой точки зрения евразийство, гомеопатические дозы которого, вероятно, могут иметь позитивное значение, в качестве доминирующего направления может оказаться фатально, поскольку оторвет русскую культуру и от ее главного партнера по диалогу культур, и от ее собственного прошлого.

Итак, в культурном отношении мы опять-таки стоим на пороге катастрофических по своим последствиям перемен. Выходом из ситуации могла бы стать очень глубокая, затрагивающая основы культуры переоценка ценностей, новое перепродумывание истоков и истории нашей культуры, их критический пересмотр, актуализирующий их гуманистический потенциал, включающий обращение к уже существующим традициям самокритики, дополняющий их в свете нового катастрофического опыта, поиск жизнеспособных альтернатив, осуществлявших в нашей истории «творчество мира». Проблема заключается, однако, в том, что этой позитивный сценарий представляется весьма малореалистичным, остается неясным, есть ли для такого творчества какие-то институциональные возможности и духовные силы?

(Продолжение следует)