В Америке, в Скалистых горах, <…> в баре над пианино висела табличка: «Не стреляйте в пианиста — он делает все, что может»

О. Уайльд

«Бориса Годунова» Мусоргского, конечно, ничем не испортишь. С первых же тактов этой оперы погружаешься в неприглядную реальность начала XVII столетия. Не получается быть в стороне: вроде бы, и все герои отнюдь не на белых лошадках, а поневоле включаешься в их судьбу, вживаешься в их роли. Вот Борис — убийца малолетнего наследника. Но как же мучительно и страшно сопровождать его на пути к смерти — от коронации в Прологе до последней сцены в Боярской Думе!… Вот народ — глупый, жестокий, несамостоятельный, ищущий виновника своих бед и избавителя от них. Но как ужасно быть среди этой толпы, погибая от голода, не зная конца горестям!… Невероятная стихия леденящей душу, неуправляемой, всеохватной трагедии — трагедии всех и каждого.

Да, «Бориса Годунова» Мусоргского ничем не испортишь. Только вот исполнителям так думать абсолютно противопоказано.

Видимо, артисты Мариинского театра считают иначе. Оно и понятно: старая постановка (аж 1990 года, возобновлена в 2006), все рецензии на нее давно уже «спокойны и безмолвны» и не волнуют даже крохотную часть общественности. Роскошь традиционных исторических костюмов отвлекает внимание от проблем музыкальных. Опера — гениальна сама по себе. Можно и не стараться.

Вот и получилась мешанина из произнесенных на автомате реплик, к тому же, зачастую с неправильными словами и мелодией, и оркестра, существовавшего в каком-то своем времени, часто отстающем от сценического.

К примеру, в сцене у фонтана. Из дуэта интриганки-Марины (Надежда Сердюк) и влюбленного в нее Самозванца (Сергей Скороходов) прозвучало где-то две трети. Остальное — забытые слова, спрятанные за нечленораздельным набором гласных, слова, подобранные «на ходу», вместо забытых, а также мелодии, модифицируемые под эти самые новые слова. Верхом пошлости стала фраза Марины «О, как сердце мое возбудил ты…» (вместо романтического «оживил»).

Словом, мы стали свидетелями исторически важного события: у нас на глазах создавался еще один текст либретто. И, конечно, нельзя забывать о новаторском варианте оркестровки — современное прочтение, уникальное звучание с запозданием в один-два такта.

А диалог Марины и монаха Рангони? Что делал дирижер Павел Смелков во время мгновенной гневной реакции Марины на требование иезуита пожертвовать честью («Что?! Дерзкий лжец!»)? Почему понадобилось несколько секунд, чтобы оркестр включился в ее тираду? В этой сцене, кстати, тоже не обошлось без «провалов в памяти» у вокалистов, но, к счастью, не таких критичных.

В целом же действо, происходившее на сцене, получилось каким-то вялым. Танцующие польские магнаты в третьем действии, запевающие сами себе блестящий гимн, уныло и механистически поднимали ноги то в одну, то в другую сторону — вот и весь танец. Хаос, разнузданность, опьянение толпы от полнейшей безнаказанности в заключительной сцене под Кромами превратился в некую «игру в…» — в данном случае, игру в народные массы. Очень чистенько, выверено, слаженно, и — скучно. Да и в остальных действиях подчас исполнители просто стояли, дожидаясь вступления в своей партии. Статичность, которой нет в партитуре, сковала все сценическое действие. Откуда она взялась? Откуда такая усталость, такое пренебрежение — ведь музыка вовлекает внутрь той действительности, той трагедии, тех чувств? Нет ничего хуже профессионализма без души. Устать от искусства — это, как мне кажется, непростительно для выступающих исполнителей.

На фоне остальных в лучшую сторону выделился Евгений Никитин, исполнивший заглавную партию. Его Борис был копией Бориса Федора Шаляпина, как, впрочем, подавляющее большинство трактовок этой партии. Но, так как несчастный царь в исполнении великого баса начала ХХ века как нельзя более органично соединяет в себе благородное величие духа и надломленность сознания, это копирование нельзя поставить в вину. Правда, Евгений Никитин немного переигрывал и иногда фальшивил, но, по крайней мере, по сравнению с общей аморфной атмосферой, не казался равнодушным к своему герою.

Безукоризненно была исполнена партия Юродивого (Евгений Ахмедов) — светло, чисто, немного наивно, его сцены — одни из немногих приятных воспоминаний обо всей постановке. Впрочем, тут помогло и драматургическое расположение этих номеров: кульминационное начало IV действия, где впервые показаны линии царя и народа в контрапункте (великолепный хор «Хлеба», кстати, недурно исполненный) и конец всей оперы. С таким местоположением поневоле запомнишь!…

Очень противоречивое впечатление от спектакля. Больше, конечно, досады. И немного обидно — за оперу, за себя, за, в общем-то, зря потраченный вечер. За талантливых вокалистов и инструменталистов, превратившихся в ремесленников из–за бесчисленных повторений старых постановок.

«Не стреляйте в пианиста, он старается, как может». Увы, исполнители «Бориса» точно не оправдаются подобным образом.

#resonanceaward #премиярезонанс