Клаус Петер Ортлиб, группа Exit!

В силу своей крайне миноритарной позиции социальная критика, идущая к истокам, быстро оказывается в положении человека, попавшего в психушку, все обитатели которой находятся в одинаковом бреду. Любая попытка прояснить ситуацию неизбежно приводит к тому, что тебя самого признают невменяемым. В конце концов, большинство всегда нормально.

Господствующее заблуждение считает самым естественным в мире то, что всё, что находится за пределами собственных четырёх стен, должно выражаться в деньгах и что они должны быть заработаны трудом. Любой, кто выражает сомнения по этому поводу, считается по меньшей мере чудаком, а (марксистская) критика стоимости — в лучшем случае благонамеренной частной прихотью наряду со многими другими, которые порождает это общество.

Не только для самоутверждения, но и для того, чтобы повлиять на господствующее сознание и не быть легко отвергнутым как сумашедший, необходимо прояснить, откуда радикальная социальная критика берет свои суждения и чем «критическое мышление» отличается от «буржуазного мышления». Этому посвящены следующие замечания, которые опираются на Маркса и интерпретацию Маркса Моше Постоуном. (1)

Его простое послание заключается в том, что все мысли (без исключения) определяются в своих формах обществом, в котором они возникают. (2) В той мере, в какой это относится к более ранним или иностранным, например, средневековым, индийским или восточноазиатским культурам, это осознание считается само собой разумеющимся в сегодняшних исследованиях культуры. Однако по причинам, которые ещё предстоит прояснить, буржуазное мышление далеко от того, чтобы применить его к собственному обществу. Если мы это сделаем, то из этого следует: Наше мышление, критическое или нет, в своих формах определяется товарным обществом. Особенность критического мышления состоит в том, что это обстоятельство также принимается во внимание, то есть мышление всегда критически соотносится с товарным обществом и его специфическими категориями (товар, стоимость и, согласно более поздним открытиям, труд).

Речь идёт, таким образом, о резком отказе от всех попыток оперировать онтологическими понятиями, относящимися к якобы «определению бытия человека». В этом смысле необходимо отличать его от теоретического постмодернизма, который иногда понимается сходным образом, хотя и неверно: хотя ему и удаётся разобрать самооправдания онтологического мышления Просвещения с помощью лингвистической критики, он делает из этого неверные выводы, поскольку не различает понятийное мышление и мышление Просвещения. Ему не хватает именно обращения к конкретной форме общества, в котором люди говорят и думают, поэтому постмодернизм также обвиняют в онтологизации.

Проведённое здесь различие между буржуазным и критическим мышлением имеет для любой (в этом смысле) критической социальной теории последствия не только эпистемологического характера. В частности, они касаются вопроса о том, где проходят границы теории: Она не должна ни позволять себе увлекаться метафизической интерпретацией человеческой истории, предполагая законоподобную динамику, присущую только буржуазному обществу, ни позитивно определять посткапиталистические формы общества.

Политическая экономия…

Как известно, подзаголовок главного труда Маркса — «Критика политической экономии», то есть критика буржуазной науки, а значит, претензия на эпистемологическую критику. Маркс выполняет эту претензию, пытаясь показать, что признаваемые им категории глубинной капиталистической структуры (товар, стоимость, труд, капитал) выражаются в поверхностных явлениях (цена, заработная плата, прибыль, рента и т. д.), которые как бы противоречат глубинной структуре и затемняют её, так что другие теории, непосредственно связанные с различными проявлениями, как и господствующее обыденное сознание, обязательно должны мистифицировать общественные отношения, например, таким образом:

«Продукты земли — всё, что добывается с её поверхности совместным применением труда, машин и капитала, — распределяются между тремя классами общества, а именно: собственниками почвы, собственниками имущества или капитала, необходимого для её обработки, и рабочими, деятельностью которых она обрабатывается. Доли общего продукта земли, которые достаются каждому из этих классов под названием ренты, прибыли и заработной платы, будут, однако, весьма различны на разных ступенях развития общества… Главная проблема политической экономии состоит в том, чтобы найти законы, определяющие это распределение». (3)

Одним из фундаментальных заблуждений марксизма рабочего движения является мнение о том, что Маркс взял на вооружение вопрос, сформулированный в предисловии к «Началам политической экономии и налогообложения» Рикардо, и нашёл на него лучший ответ, чем тот. Однако формулировка проблемы у Рикардо уже содержит неявные предпосылки, которые не принял Маркс, но принял марксизм. В частности, это касается представления о труде и богатстве как о надисторических понятиях, которые могут быть поняты независимо от соответствующей социальной формы. Зависимым от общества и потому также нуждающимся в теоретическом прояснении остаётся только распределение богатства, созданного трудом. Таким образом, противоречие буржуазного общества — это классовое противоречие, а именно противоречие между рабочим и капиталистическим классами, между общественным производством и частным присвоением (прибавочной стоимости) и вытекающим отсюда распределением продуктов. Решение этого противоречия заключается в том, чтобы передать распределение в руки государства как представителя общего блага, и социализм станет совершенным, а переход к коммунизму — лишь вопросом технического развития.

Хотя даже спустя 180 лет после Рикардо политическая экономия не продвинулась дальше достигнутого им уровня, её левые кейнсианские и неорикардианские представители по-прежнему принадлежат к более рефлексивному крылу современной академической экономики. Впрочем, это не так уж и много на фоне разлагающейся формы буржуазной науки, распространившейся с «неоклассицизмом» в качестве господствующей доктрины. Занимаясь самодостаточными математическими моделями, которые едва ли можно объяснить с точки зрения поверхностных явлений капиталистического общества, экономика, которая сократилась до «economics», теперь также эскамотировала вопрос Рикардо и больше не знает, о чём она, собственно, говорит и какие проблемы исследует. (4) Впрочем, я не буду углубляться в эту тему.

…и её критика

Критика политической экономии кое-чем отличается от политической экономии. Разница в подходах характеризуется прежде всего тем, что все термины, используемые в политической экономии, идентифицируются как специфические для капиталистического общества, чего нет в самой политэкономии. Труд, производящий товары, так же мало надисторичен, как и его продукты — товары. То же самое относится и к капиталистической форме богатства, которая выражается в стоимости. Все эти категории характеризуются противоречивым двойным характером, благодаря которому конституируется и одновременно затушёвывается новый тип объективированных социальных отношений:

«В товарном обществе овеществленный труд человека является средством приобретения товаров, произведённых другими; человек работает для того, чтобы получить другие товары. Затем его продукт служит другому как товар, как потребительная стоимость. В этом смысле продукт становится товаром: он одновременно является потребительной стоимостью для другого и средством обмена для производителя. Это означает, что труд человека выполняет двойную функцию: С одной стороны, это конкретный труд, который производит определённые товары для других, а с другой стороны, труд, независимо от его конкретного содержания, служит производителю как средство приобретения товаров других. Иными словами, в товарном обществе труд становится собственным средством приобретения товаров. Специфика труда производителей отделена от продуктов, которые они приобретают благодаря своему труду. Не существует внутренней связи между особым характером затраченного труда и особым характером продуктов, приобретённых с помощью этого труда.

Это совершенно не похоже на общества, в которых товарное производство и обмен не преобладают, в которых социальное распределение труда и его продуктов определяется большим разнообразием обычаев, традиционных связей, открытым осуществлением власти или — как возможность мысли — сознательными решениями. В некапиталистических обществах труд распределяется на основе явных социальных отношений. Однако в обществе, характеризующемся универсальным действием товарной формы, человек не приобретает товары, произведённые другими, через открытые социальные отношения. Вместо этого сам труд — либо непосредственно, либо выраженный через свои продукты — заменяет эти отношения, выступая в качестве «объективного» средства, с помощью которого приобретаются продукты других. Сам труд, вместо открытых социальных отношений, представляет собой социальное посредничество. Это порождает новую форму взаимной зависимости: Никто не потребляет то, что производит, но его собственный труд или продукты труда выступают как необходимое средство для получения продуктов других. Выступая таким образом в качестве средства, труд и его продукты фактически занимают место явных социальных отношений. В результате сам труд уже не опосредован открыто распознаваемыми социальными отношениями, а опосредован самим собой и своими объективациями; он становится самоопосредованным. Эта форма социального опосредования уникальна: в рамках подхода Маркса достаточно отличить капиталистическое общество от всех других существующих форм социальной жизни, чтобы они стали соответствовать ему по своим характеристикам — их можно рассматривать как «некапиталистические», чем бы они ни отличались друг от друга». (5)

Специфически капиталистическая форма социальных отношений, которые больше не переживаются как социальные, теперь имеет разнообразные и противоречивые последствия для возникающих форм мышления:

Между индивидом и обществом создаётся видимая дистанция, которая конституирует индивида как личность, как субъект, и в то же время устанавливает абстрактное равенство субъектов как производителей и владельцев товаров, а значит, и объективные, абстрактные формы мышления, общие для всех субъектов и делающие в первую очередь возможным формирование теории. (6)

Основанное таким образом на иллюзии, буржуазное мышление с самого начала страдает «врождённым дефектом», позволяющим ему мистифицировать собственные социальные условия: „Следовательно, таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы; поэтому и общественное отношение производителен к совокупному труду представляется им находящимся вне их общественным отношением вещей. (…) Это — лишь определённое общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую ферму отношения между вещами. Чтобы найти аналогию этому, нам пришлось бы забраться в туманные области религиозного мира. Здесь продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими в определённых отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства“. (7)

Это затрагивает не только обыденное сознание, но и буржуазную науку в её наиболее развитой форме: «Позднее научное открытие, что продукты труда, поскольку они суть стоимости, представляют собой лишь вещное выражение человеческого труда, затраченного на их производство, составляет эпоху в истории развития человечества, но оно отнюдь не рассеивает вещной видимости общественного характера труда. Лишь для данной особенной формы производства, для товарного производства, справедливо, что специфически общественный характер не зависимых друг от друга частных работ состоит в их равенстве как человеческого труда вообще и что он принимает форму стоимостного характера продуктов труда. Между тем для людей, захваченных отношениями товарного производства, эти специальные особенности последнего — как до, так и после указанного открытия — кажутся имеющими всеобщее значение, подобно тому как свойства воздуха — его физическая телесная форма — продолжают существовать, несмотря на то, что наука разложила воздух на его основные элементы». (8)

Таким образом, однако, выполняется условие, необходимое для того, чтобы выйти за пределы существующей общественной формы (а не вернуться за неё), что наглядно демонстрирует приведённая выше цитата из Постоуна: Для того чтобы стало возможным хотя бы предположительно организовать распределение труда и его продуктов посредством сознательных решений, необходимо, с одной стороны, расторгнуть фиксированные и неизменные личные отношения, а с другой — снять завесу, которая больше не позволяет признать объективированные отношения в товарном обществе социальными.

Критика политической экономии, разумеется, не может быть представлена всесторонне в предлагаемом здесь кратком изложении. В частности, следовало бы обратить внимание на то, что категория капитала, самоценной стоимости, даже не упоминается, поскольку она не нужна для проводимого здесь различения между политической экономией и её критикой. Однако должно быть ясно, что предполагаемая универсальность товарной формы достигается только в полностью развитом капиталистическом обществе, в котором рабочая сила также стала товаром, а её продажа — преобладающей формой воспроизводства.

Разница в подходах между буржуазной наукой (политической экономией) и критической социальной теорией (критикой её же) должна быть достаточной для попытки более точно определить эпистемологические рамки последней:

Рамки теории познания

Из всех социальных фетишистских отношений, сформировавшихся в ходе человеческой истории, отношение капитала — единственное, которое породило свою собственную критику. Не существует такой вещи, как «критическая теория» европейского Средневековья или древнекитайского общества. И даже критические замечания Платона или Аристотеля о событиях своего времени были сформулированы с позиций существующего; они лишь пытались сохранить общество, которое уже находилось в процессе распада, во имя былого, якобы «золотого века». Критика требует дистанцирования от своего объекта, социальная критика, соответственно, требует дистанцирования между человеком и его обществом, которое впервые было создано товарной формой с её овеществлёнными социальными отношениями.

Объектом критической социальной теории является буржуазное общество, которое одновременно образует её исторический контекст и условие, делающее её возможной. В этом отношении она сама является компонентом своего объекта исследования. Строгое разделение субъекта и объекта, характерное, например, для естественных наук, оказывается невозможным в силу логики вопроса. Однако это также означает, что социальная теория, которая хочет быть критической, должна быть саморефлексивной. Не может быть разделения труда между эпистемологией и социальной теорией.

Критическая социальная теория — это критика буржуазного общества со своим собственным набором инструментов. Она анализирует и объясняет реальность, идеалы и мышление капиталистического общества и в то же время идентифицирует их и себя как исторически конкретные, привязанные к определённой форме общества. Поэтому точка зрения его критики не может быть надсисторической, онтологической, поскольку частью его анализа является именно доказательство того, что такой точки зрения не существует, за исключением некоторых биологических условий.

Именно имманентные противоречия самого капиталистического общества делают возможной радикальную критику. Речь идёт не просто о том, чтобы противопоставить реальность этого общества его идеалам. Напротив, радикальная критика, доходящая до самых корней, выявляет буржуазные идеалы (например, идеалы свободы и равенства) как укоренённые в товарной форме, которой они, тем не менее, необходимым образом отрицаются.

С самого начала противоречивый двойственный характер основных капиталистических категорий привёл товарное общество к специфической для этой формы общества исторической динамике, которая слепа и указывает за её пределы. Как момент «процессуального противоречия», которым, по Марксу, является капитал, но только как таковой, социальная критика может стать практической. Не принимая существующие условия как естественно данные, а признавая их социально конституированными и, следовательно, поддающимися изменению, анализируя контекст социального движения и «выявляя возможное в данном, она может помочь сознательно сформировать социальные преобразования». (9)

Проведённое ниже различие между «буржуазным» и «критическим» мышлением относится к представленной здесь характеристике последнего. Это не означает, что критическое мышление выходит за рамки буржуазного общества, скорее наоборот: оно предполагает учёт собственного контекста и, следовательно, осознание собственных ограничений (в любом случае, ограничений буржуазного мышления). Мы все — дети буржуазного общества, независимо от того, критичны мы или нет.

Просвещение и постмодерн

Рассматривая специфически буржуазный «разум» как общечеловеческое свойство или способность, мышление Просвещения умудрилось посчитать буржуазное общество высшей и последней стадией человеческой истории и в то же время соответствующим человеческой природе и в конечном счёте основанным на биологии, даже не признавая в этом противоречия. Сегодня этот образ мышления стал теоретически наивным, поскольку он отказывается от оправданий, так как больше в них не нуждается. Но даже без них он прочно укоренился в нашем повседневном понимании: мы живём, возможно, не в лучшем из миров, но в единственно возможном.

Однако если существующие социальные условия являются естественным состоянием, то они должны были быть такими всегда, только «менее развитыми». Отсюда вытекает идея линейного прогресса, от «амебы до Эйнштейна» (10) и далее, всегда по одной и той же схеме: борьба индивидов за существование, конкуренция, которая стимулирует развитие, а тот, кто не поспевает за ней, уничтожается. Все это имеет свою внутреннюю логику, но на самом деле до смешного легко увидеть, что это логика буржуазного общества, историческая специфика, особые черты которой просто приписываются всей истории человека и природы.

Даже буржуазное мышление не преминуло осознать несостоятельность своих онтологических самооправданий, «деконструкция» которых сегодня присутствует в каждом философском семинаре. Однако, каким бы правильным и похвальным ни было осознание того, что язык не просто транспортирует мысль, но, наоборот, позволяет и формирует её, оно должно оставаться без последствий до тех пор, пока остаётся неясным отношение речи и мысли к базовой структуре общества, в котором эта речь и мысль имеют место. Труд, товары и стоимость не могут быть расшифрованы как простые продукты дискурса, если их материальная сила, ощущаемая действующими и говорящими индивидами как квазиприродный закон, не просто игнорируется.

Если объявить дискурсы конечной причиной социальных изменений, то вопрос о направлении их движения незаметно исчезает. Из несостоятельности онтологических обоснований, однако, теперь вытекает невозможность обоснований и точных концептуализаций, от которых тут же отказываются. Разрешено все, все критерии убедительности аргументации перестают применяться, и ничего по-настоящему возможного больше нет. Порождённый таким образом произвол нельзя критиковать за связанное с ним моральное разложение или падение научных стандартов, поскольку не существует высшей морали, с позиций которой такая критика была бы возможна. Более интересным является вопрос о причинах появления признаков упадка. Однако критиковать следует отсутствие последствий у «теории», которая лишается всех возможностей для точных определений и становится беззубой. Сегодня в академической среде выбор стоит между бессодержательными фантазиями о всемогуществе («формула мира», «искусственный интеллект», «генетическая реконструкция человека») со стороны естественных наук, которые по-прежнему укоренены в мышлении эпохи Просвещения, и самовнушённым, но тем не менее реалистичным чувством беспомощности со стороны постмодернистских исследований культуры. Между ними, слепая и больше не приверженная никакому научному кредо, находится экономика.

Теоретический постмодернизм основывается на ложном выводе, обусловленном онтологическим мышлением: из того, что язык и мышление неизбежно связаны с обществом, в котором они существуют, следует только невозможность онтологических суждений, но не фундаментальная непрозрачность собственного, самосозданного контекста в виде буржуазного общества, который, однако, должен быть сначала принят во внимание.

Метафизика истории

В период своего расцвета марксизм рабочего движения был одним из самых ярких представителей просветительского мышления, чья концепция линейного прогресса практически написана на его теле. С той лишь небольшой разницей, что капитализм — не последняя, а предпоследняя стадия человеческой истории, за которой следуют социализм и, наконец, коммунизм. В этой детерминистской динамике «диалектического» или «исторического материализма» капитализм обретает свою позитивную роль «необходимой переходной ступени» для формирования и развития производительных сил и средств производства, пройдя которую человечество наконец-то созреет для вступления в социализм. И здесь становится очевидным, что капиталистическая динамика просто сохраняется, не желая ничего менять в своих базовых условиях. Категории глубинной структуры капитализма (товар, труд, стоимость) онтологизированы.

Однако противоположная позиция, которая на первый взгляд кажется радикальной и просто характеризует капитализм как «исторический тупик »(11), почти столь же проблематична и в любом случае не может быть оправдана в рамках критической социальной теории. Для этого необходимо назвать точку, в которой человечество все ещё находится на «правильном пути». Однако это возможно только с трансисторической точки зрения и с критериями, не зависящими от конкретных форм общества, то есть онтологическими.

Кроме того, такое обозначение никак не отражает противоречивый характер товарного общества и связанных с ним потенциалов, а радикальная критика тем самым препятствует своим собственным возможностям: теория, которая теоретически избавляется от своих условий, укоренённых в буржуазном обществе, аннулирует себя без того, чтобы был аннулирован объект её критики. Остаётся только эзотерика.

Критическая социальная теория должна просто отказаться принять сформулированную здесь альтернативу (признаюсь, созданную тут мной). Даже как вопрос, она вытекает из метафизики истории, которая как таковая уже должна быть подвергнута критике.

Кризисная теория…

Вопрос «тупик или нет» — внетеоретический, его ответ зависит от ответа на другой вопрос, тоже внетеоретический, а именно: удастся ли отменить товарную форму или нет. Кстати, оба вопроса вполне правомерны, но возможные ответы на них носят не теоретический, а практический характер. Необходимо рассмотреть, какой вклад может внести критическая социальная теория в выработку правильных практических ответов (снятие удалось / это не было тупиком).

Как известно, мы все ещё находимся в водовороте капиталистической динамики, противоречия которой в ходе микроэлектронной революции достигают кризисной остроты, и вопрос о природе кризиса носит теоретический характер (т.е. доступен теоретической обработке; разумеется, он имеет и исключительно практические последствия) и по разным причинам имеет центральное значение для радикальной критики общества.

Признаки кризиса ощутимы повсюду, но они не осознаются как проявления фундаментального кризиса товаропроизводящей системы, а оправдываются обыденным сознанием через авантюрные, вплоть до убийственных, конструкции («иностранцы отнимают у нас работу и снижают зарплату») и экономикой с индивидуальным или институциональным проступком («законы рынка не соблюдаются»). Самое удивительное, что даже пережитки марксизма больше не знают и не хотят знать, что «истинным барьером на пути капиталистического производства (является) сам капитал »(12), хотя, конечно, ещё вопрос, достигнут ли этот барьер сейчас. Трудно справиться с механизмами подавления с помощью одной лишь теоретической проницательности, но в данном случае без неё не обойтись, и только по этой причине диагноз Маркса о крахе должен быть проанализирован более внимательно и соотнесён с текущей ситуацией.

Белые пятна на теоретической карте, которые здесь совершенно очевидны, во многом связаны с тем, что исторически короткая, но жизненно долгая фаза фордизма, по-видимому, разрешила центральное противоречие между производством и распределением с марксистской точки зрения благодаря вмешательству (фашистского, госкапиталистического или кейнсианского) государства, но тем самым заставила противоречивую капиталистическую динамику полностью исчезнуть из теории, которая в результате столкнулась с герметичной, свободной от противоречий тотальностью, с которой больше нельзя иметь дело теоретически. Остаётся лишь героическая надежда на революцию в «политической сфере» при неизменном «экономическом базисе», поскольку это уже не гарантируется теорией:

«Два противоположных момента — переход к государственному контролю и освобождение от него — сводятся к одному в понятии социального переворота. Он приводит к тому, что произойдёт и без спонтанности: к социализации средств производства, плановому управлению производством, контролю над природой в неизмеримых масштабах. И он приводит к тому, что никогда не произойдёт без активного сопротивления и постоянно возобновляемых усилий по достижению свободы: к концу эксплуатации». (13)

Но откуда возьмётся социальный переворот? Его возможность больше не основывается на существующих противоречиях, а мыслится только как скачок из истории. Теоретическая слабость такой позиции проистекает из онтологизации труда, заимствованной из традиционного марксизма, который понимается только как метаболический процесс между человеком и природой, но не как противоречивая основа товарных отношений. Труд вступает в свои права, но не является — как в концепции марксизма рабочего движения — источником освобождения, и оппозиция между свободой и необходимостью остаётся неразрешенной даже после капитализма. (14)

После конца фордизма, когда сам капитализм сделал труд устаревшим, конечно, гораздо легче понять, что он вряд ли может быть надисторической категорией, лежащей в основе всего человеческого общества. Но тот факт, что эта конкретная форма общества, основанная на труде, сейчас находится в процессе упразднения, и есть тот кризис, с которым мы теперь столкнулись. (15)

…и перспективы снятия

Оценка природы кризиса определяет его ход и исход. Только те, кто имеет в виду альтернативу, а именно общество труда и товарных субъектов без труда и товаров, могут выдвинуть совершенно безумную для господствующего сознания идею, что теперь речь должна идти об отмене товарной формы как таковой. Те немногие, кто зашёл так далеко, независимо от того, теоретически обосновано или нет (скорее второе), призывают к позитивным перспективам. Это понятно, но это подталкивает теорию к её пределам.

«Задачи, которые необходимо решить, отличаются почти пикантной простотой. Во-первых, это вопрос использования реальных и богатых ресурсов природных материалов, производственных ресурсов и не в последнюю очередь человеческих способностей таким образом, чтобы всем людям была гарантирована хорошая, приятная жизнь, свободная от бедности и голода. Разумеется, это давно бы стало возможным, если бы организационная форма общества систематически не препятствовала выполнению этого элементарного требования. Во-вторых, необходимо остановить катастрофическое перераспределение ресурсов, в той мере, в какой они вообще мобилизуются капитализмом, на бессмысленные проекты пирамид и разрушительное производство; нет нужды говорить, что это «перераспределение», столь же очевидное, сколь и опасное, вызвано ничем иным, как господствующим общественным строем. И, наконец, в-третьих, элементарно важно вместо «массовой безработицы», с одной стороны, и усиленной рабочей агитации, с другой стороны, превратить социальный фонд времени, непомерно разросшийся благодаря производительным силам микроэлектроники, в столь же прекрасный досуг для всех». (16) Так оно и есть, но это почти всё, что теория может сказать на общем уровне. Критическая социальная теория — это теория и критика товарного общества; не может быть теории (в этом смысле) посткапиталистического общества. Социальная теория предполагает слепо закономерный, объективированный и абстрактный контекст социальных отношений, который должен быть отменен и заменён сознательными решениями (а не новыми законами). Теория не может сделать больше, чем «раскрыть возможное в данном» (Постоун), остальное — практика, которая также сводит на нет критику товарной формы. Критика стоимости, если она должна быть успешной, в этом смысле самоотменяется, потому что «вся наука была бы излишней, если бы форма видимости и сущность вещей совпадали напрямую». (17) То, что они распадаются, является специфической чертой товарного общества.

То, что работает на общем уровне, конечно же, возможно и в каждом конкретном случае. Вряд ли найдутся ресурсы или производственные процессы, которые не были бы дезорганизованы ради использования «преимуществ в стоимости». Только подумайте о безумных материальных потоках и перевозках, которые сегодня считаются экономически необходимыми для производства даже хорошо известной баночки йогурта (18), не говоря уже о более сложных продуктах, отдельные части которых производятся в разных уголках земного шара. Чтобы понять, что было бы возможно без ограничений рентабельности, нам нужен опыт в отдельных случаях и простое теоретическое осознание того, что управление бизнесом — это не естественная наука, то есть законы рынка — это не законы природы.

Однако, учитывая современную общественную ситуацию, цель таких исследований, скорее всего, будет заключаться не столько в формировании отмены, сколько в доказательстве её необходимости. Очевидно, что именно на это должны быть направлены теоретические усилия; они не могут заключаться в разработке позитивных утопий нового общества.

Это влияет на отношения между теоретическими начинаниями и инициативами, которые понимают свою деятельность как практические шаги к отказу от товарной формы. Они интересны для теории, поскольку способствуют исследованию «возможного в рамках существующего», но критическая социальная теория не может положительно относиться к таким инициативам; по своей природе она негативно относится к существующему обществу и поэтому в лучшем случае может указать на то, как товарная форма всё ещё не отменена. Это может накладывать отпечаток на личные отношения, чего можно избежать только благодаря более чёткому пониманию роли теории. Теория не может дать своё благословение нетоварным отношениям; участники могут сделать это сами, без неё. (19)

Ссылки:

1) M. Postone: Time, labor, and social domination. A reinterpretation of Marx’s critical theory, Cambridge 1996

2) Или, говоря более кратко: «Бытие определяет сознание». Однако это понимание, которое не является особенно новым, как мне кажется, легко забывается теми, кто его пропагандирует.

3) Рикардо Д. «Начала политической экономии и налогового обложения», 1817. Предисловие.

4) Кто не может в это поверить, может бросить непредвзятый взгляд в начало любого стандартного учебника по экономике.

5) Postone, 1996

6) Следует, по крайней мере, указать на еще одну предпосылку теоретического мышления. В работеРозвиты Шольц «Das Geschlecht des Kapitalismus» (2000) говорится, что отделение женского, неразрывно связанное с обобществлением стоимости, «является предпосылкой пренебрежения жизненным миром, контингентным, неаналитическим, а также концептуально непостижимым, и того, что в современных областях науки, экономики и политики с преобладанием мужского начала оно остаётся в значительной степени нераскрытым». Отделение частной сферы, коннотируемой как женская, практически является конституирующей чертой западной науки и, в крайних случаях, приводит к взглядам, которые объявляют все, что не может быть постигнуто научно, не подлежащим обсуждению. Здесь мы не будем продолжать эту тему, но всегда следует помнить: «теория» — это не то же самое, что «мышление».

7) К. Маркс, «Капитал», т. 1, 1867

8) К. Маркс, «Капитал», т. 1, 1867

9) Postone, 1996

10) Ср. Карл Поппер, «Объективное знание: эволюционный подход», 1972. Поппер всерьёз предлагает «дарвиновскую теорию прогресса знания», в которой он позволяет амёбам формировать гипотезы о своём окружении: «Таким образом, в то время как животное и донаучное знание растёт в основном за счёт того, что те, кто имеет несостоятельные гипотезы, сами уничтожаются, научная критика часто позволяет нашим теориям умереть вместо нас; она затем искореняет наши ложные идеи, прежде чем мы сами будем уничтожены из-за них».

11) Чаще всего эта позиция встречается в виде усечённой критики науки и техники, которая абстрагируется от капитализма, как будто он не имеет ничего общего с его научно-техническим способом производства. Итак, назад в средневековье, но в виде товаров!

12) К. Маркс, «Капитал», т. 3, 1894

13) М. Хоркхаймер, «Авторитарное государство, 1967

14) Ср. подробную критику Критической теории Франкфуртской школы у Постоуна в 1996 г.

15) Теоретики стоимости, которые, тем не менее, убеждены в жизнеспособности капитализма, на самом деле должны были бы хотя бы предположить, в чём может заключаться новое капиталистическое регулирование в условиях микроэлектронной революции. Всё, что я нахожу (но, возможно, я что-то упустил из виду), — это общие ссылки на то, что капитализм всегда переживал кризисы, но в результате не рухнул, что, конечно, правильно, но из этого ничего не следует. Примером тому может служить полемика между Михаэлем Хайнрихом и Норбертом Тренкле, бушующая в настоящее время в журнале «Streifzüge». Хайнрих черпает некую видимую силу только из того, что в конечном итоге сводится к академическому или филологическому вопросу: А именно, рассуждал ли Маркс о теоретическом коллапсе только в «Grundrisse» или также в «Капитале». Даже если они были написаны мыслителем калибра Карла Маркса, ожидать от них прояснения всех сегодняшних вопросов — значит перегружать тексты 130-летней давности.

16) Роберт Курц, «Чёрная книга капитализма», 1999

17) К. Маркс, «Капитал», т. 3, 1894

18) Или такой пример: «свежие североморские крабы», которые вы можете купить в любом рыбном магазине Гамбурга, по пути из Северного моря к потребителю совершают небольшое путешествие через Северную Африку, где их, как говорят северные немцы, «тянут из панциря». Конечно, экономисты видят в этом только положительный момент: Северная Африка просто получает свою долю на мировом рынке благодаря «сравнительному преимуществу в издержках». Но использование машин скоро положит конец и этому.

19) Ср. Развивающиеся в сходном направлении размышления у Франца Шандля: Bewegungsversuche auf Glatteis. Zum Verhältnis von Theorie und Praxis, Streifzüge 2/2000

Перевод с немецкого: https://exit-online.org/pdf/cpo2.pdf