автопортрет в двадцать восемь лет

из книги «воздух сейчас» 1. Знаю это не самое лучшее название для стиха, но это вроде подарка самому себе в день, оттесненный солнечным светом, Когда холм целиком приближается к особому идеалу Вирджинии, Заросший золотарником и соснами, Думаю — «Зато не проснулся с окровавленным ножом в руках» К тому времени уже одиноко блуждая в ста ярдах от дома Всё ещё сидя в кресле с закрытыми глазами. Это именно такой холм, который я представляю когда слышу слово «холм», Если апокалипсис окажется подобием всемирного нервного срыва, если пять миллиардов наших умов разом будут уничтожены, что ж, я скажу, что такая развязка весьма неожиданна. И холм этот по-прежнему будет восхитительным местом, где я не против и умереть в одиночестве или вместе с тобой. Я пытаюсь прийти к чему-то, говоря с тобой максимально откровенно, дабы честность могла успокоить, утешить нас. Видишь, около моего стола есть окно, в которое смотрю, когда чувствую что совсем встрял, Хотя взгляд на улицу редко вдохновляет меня, я всё же не знаю почему продолжаю смотреть туда. В моём детстве тоже не особо много достойного материала для этих писательских дел, в основном мульча белесых минут с парочкой действительно особенных моментов: то как пускал смоляные пузыри на подъездной дорожке летом, особая, странная гордость за свою школу, когда они называли её «солнце наше» и игра в футбол когда единственным вариантом было «отсутстовать как можно дольше» — вот что вспоминается сейчас. Если выдавлю чуть больше информации, то мне ещё помнятся старые радиоприемники с часами, где металлические цифры перелистывались и блюдо под названием серф энд терф. Чтобы вернуться к истокам своим, каждую ночь я заводил будильник на то время, когда родился, пробуждение превращалось в историческую реконструкцию. И первое что я делал, пытался рассмотреть этот день влиться в его течение, это словно катание на механическом быке, когда пытаешься вычислить точный паттерн его поведения и больше не сопротивляться ему. 2. Я не помню своего рождения и вряд ли кто-то другой может вспомнить, даже доктор, которого я встретил много лет спустя на коктейльной вечеринке. Это одно из тех маленьких разочарований, заставляющих задуматься о резком переезде, куда-нибудь в Холли-Спрингс или Корал-Гейбс и желании снять комнату на площади у хозяйки, чьи руки покрыты дезинфицирующим средством, рассказывая людям которых встречаете, что вы приехали с Аляски, внимательно слушая что они расскажут об Аляске, пока не узнаете о ней больше чем когда-нибудь могли бы узнать об Холли-Спрингс или Корал-Гейбс. Иногда я покупаю газету в незнакомом городе и думаю: «Ну, посмотрим каково здесь живётся». Часто в газете пишут о жалобах домовладельцев, проживающих рядом с аэропортом и я понимаю что читаю точно такие же статьи, как минимум, раз в год, всегда наблюдая одну и ту же картину: Поздним вечером я лежу в своей постели, в доме около аэропорта, слушаю как над головой пролетают самолёты, рядом спит незнакомая жена. В моём воображении спальня лишь сплав рекламных наборов лекарств от простуды (и на тумбочке всегда лежит коробка с бумажными платками). Я знаю, все эти повторяющиеся статьи — почти подсказки, недостаток дизайна, пускай я ещё и не понял, как именно могу связать их между собой. Но замечаю что одни и те же люди умирают снова и снова, например Минни Пёрл, что умерла уже четыре раза за четыре года. 3. Сегодня первый день Великого поста и я вновь не особо понимаю что это вообще такое. Сколько лет пройдёт прежде чем я возьмусь спросить у кого-нибудь об этом? Вспомнилось сегодняшнее утро, когда ты собиралась на работу. Я сидел у обогревателя, в оцепенении глядя на то как ты переодеваешься и когда ты спросила почему я никогда не ношу халат у меня было так много веских причин, но я не знал с какой мне начать. Если ты был крутым в старшей школе, то никогда не задавал много вопросов. Ты мог сказать кто был на вчерашнем концерте большой металл-группы по новым футболкам мелькавшим в коридорах. И это было крутостью: способность делать вывод, знать всё, без лишних вопросов. А весь этот выпендрёж, попытки имитировать крутость, представляют собой лишь то что ты не задаёшь вопросов, ничего не знаешь, вот почему дети становятся всё тупее. Последние страницы школьных ежегодников, переполненные обещаниями оставаться на связи — ещё одно доказательство бесполезности подростковых обещаний. Не то что б я особо страдал из-за письма от одноклассника-укурка спустя десять лет, но… Помнишь как девчонки кричали «люблю тебя»! при этом упуская «Я» будто оттягивая полноценное признание. Согласен, «Я» — довольно тяжёлый концепт для понимания, так что надеюсь, я не доставлю вам неудобств, погружаясь поглубже в этот вопрос. 4. Есть вещи от которых я попросту отказался, например запись забавных сообщений на автоответчик. Это часть взросления и всё человечество в целом взрослеет таким же образом. Кажется, наша комедия стареет быстрее всех. Если вы смеётесь над шутками Шекспира, то надеюсь вас не обидит, когда я скажу что вы слишком стараетесь. Даже скетчи из оригинального Saturday Night Live сейчас кажутся слишком глупыми и очевидными. Прогресс неудержим. Сегодня дети не могут установить киоск с лимонадом. Всё это заставляет людей слишком сильно стесняться собственного прошлого, хотя попробуй ещё объяснить подобное ребёнку. Я не говорю, что именно так и должно быть. Все эти новые технологии, в конечном счёте дадут нам новые чувства, те никогда не смогут вытеснить старые, и все будут чувствовать себя неуютно, нервно, по сути разделенными надвое. Мы отправимся на Марс, когда люди на земле всё ещё будут вскрывать пачку чипсов зубами. Почему? У меня нет такого количества знаний и времени, чтоб установить все связи, как у моего друга Гордона (это правдивая история), который вырос в Брейнтри, штат Массачусетс, но никогда не представлял себе мозг зацепившийся за дерево*, пока я не заговорил об этом. Он вообще не разбивал название города на две части. Но тогда уже было поздно. Он переехал в Корал-Гейбс. 5. Холм за моим окном всё так же прекрасен, залитый золотом светом как тот что сияет в Национальном парке, кажется, он говорит мне: Жаль что мир вероятно не сможет вынести ещё одно стихотворение об Орфее, но в принципе я свободен, если, конечно, ты не работаешь над автопортретом или типа того. Наблюдаю за своим псом, Ему опять снится кошмар, он дёргается и скулит на полу, пытаюсь представить какой зверь загнал его в угол на том лугу, где он видит свои сны. Я принимаю этот день таким, какой он есть: местом, где куча вещей может собраться вместе и найти синергию друг с другом — даже не местом, а поводом, реальностью для реальных вещей. Друзья предупреждали чтобы я особо не увлекался с психоделикой или религией конкретно в этом стихе: «Его не очень примут, если он будет слишком психоделичным или вовсе религиозным», но это более чем важные темы, как по мне, мой пёс дёргается на полу, возможно, наблюдая меня в своём сне — ту часть меня, которая избила бы пса без какой-то причины, без той причины, которую пёс может осознать, принять. Я пытаюсь написать что-то очень простое, поэтому приходится говорить максимально прямо, чтобы слова не смогли изуродовать этот текст, и если всё что я говорю в конечном счёте — окажется ложью, то пусть хотя бы она будет абсолютно безвредной, как дырявая лодка в камышах, которая никому не мешает. 6. Я не могу доверять своим воспоминаниям, многие из них смешались с сентиментальными рекламами мобильников и маргарина, наверняка испорченными Мэдисон-Авеню хотя, кто сейчас называет мир всей этой рекламы «Мэдисон-Авеню». Может, они переехали? Нужно разузнать поточнее. Но не сейчас, сейчас есть дела поважнее. Я выхожу на холм за нашим домом, он выглядит таким Аляскинским сегодня, было бы куда легче объяснить вам, если бы у меня была с собой фотография, но я бродил с нашим псом, бежавшим по высокой траве, будто эта пробежка — и есть сама жизнь, до тех пор пока он не услышит птицу или не найдёт пустую банку из-под пива и они вместе заполнят всё пространство его сознания. Думаю, суть в том, что его разум может вместить только одну мысль за раз и когда он наконец слышит как я окликаю его, он поднимает глаза и качает своей головой. В это мгновение мой голос становится абсолютно всем на свете: Автопортрет в двадцать восемь лет. дэвид берман.