«Прежде всего, я заболел из–за вас. Из–за общества в целом. Я не делаю никаких различий. Общество в целом. И теперь мне немного лучше, благодаря тому же обществу. Да, я хотел бы дать вам некий совет, если можно. Никогда не говорите о своём здоровье врачу, потому что он может поработить вас. Здесь же я не порабощён врачами, а дарован им».

Мишель, пациент клиники ЛаБорд

Сначала я хотел бы оговорить некоторые особенности текста. Он посвящён именно политическому аспекту безумия. Такая постановка проблемы может показаться непривычной, но зато она позволяет, на мой взгляд, продвинуться в рассмотрении проблем самой политики.

Фокусировка внимания на этом аспекте не позволяет останавливаться на других. В этом коротком тексте я не прописывал множество нюансов, которые, возможно, требуют дальнейшего обсуждения в связи с необычностью подхода.

Дело также заключается в том, что изложенные здесь идеи посещали меня спонтанно, вне задачи написания какого-либо текста. Чрезмерно упорядочив их и занявшись нюансами, я лишил бы текст этой спонтанности, так что он не структурирован слишком строго. Но мне представляется, что при желании читатель сможет сам восстановить полноту картины исходя из заданного направления и оставленных ориентиров.

Наконец, словоупотребление. Рассматриваемая здесь проблема связана с великим страхом исключения, но и, напротив, с соблазном радикального освобождения от морального и любого другого социального давления. Слово «безумие» позволяет схватить эту проблему в её двойственной полноте. Оно было выбрано в качестве основного не для того, чтобы придать ему устойчивое, более обоснованное значение, но напротив, чтобы показать, что за этим широкоупотребимым словом, а также его популятными синонимами не стоит ничего кроме исключающего насилия.

Действительно, это слово употребляется как в отношении провала коммуникации, так и в отношении высших моментов жизни. Но анализ насилия, направленного на то, что называют исключительными моментами жизни или исключительными поступками, то есть на то, чему исключая дают положительную оценку, остаётся за рамками этого текста.

*

Если мы подходим к вопросу безумия с точки зрения политики меньшинства, то можно сказать, что меньшинство безумцев является наименьшим из всех существующих.

Само называние его таковым является перформативным высказыванием производящим исключение. Например, так называемые «этнические меньшинства» всегда определяются набором свойств, которые они несут в себе. И лишь за соответствием индивида этому определению, сколь бы спорным оно ни было само по себе, следует его исключение. Безумец же определяется именно невозможностью иметь с ним дело, то есть определение здесь совпадает с актом исключения.

Безумцы — это меньшинство названное, меньшинство как таковое. Само слово «сумасшедший» не имеет другого значения, кроме как «исключённый», ибо мы не найдём более ничего определённого в том ворохе нозологических определений, диагнозов и недоразумений, которые связывают с ним. Иначе говоря, в отличие от других — национальных, социальных, сексуальных меньшинств, безумцы есть меньшинство, которое становится различимым только после вычитания из большинства, оно не имеет других свойств, кроме отторжения этим последним. Любое меньшинство формируется процедурами социального исключения, но поскольку безумие определяется только исключением, совпадает с ним, то описываемое этим словом меньшинство является меньшинством в чистом виде, парадигмой любого меньшинства. Безумный всегда значит исключённый, но и исключённый всегда отчасти значит безумный.

Предельность меньшинства находит продолжение в радикальности его исключения. Если известно, что человек гомосексуален, он может быть на полных правах принят в коллектив, даже если не все его участники избавлены от гомофобии. Но самый свободомыслящий коллектив не может на полных правах принять того, кого признал на данный момент безумным. И, напротив, акт его включения на полных правах, допуск к принятию касающихся всех решений, будет означать лишь, что его безумие не принято всерьёз, или он больше не называется таковым.

Слово «безумие» указывает на исключение и в тот же момент производит его в качестве чистого — оно лишь прикрыто именем болезни; и предельного — поскольку является наиболее полным. Именно в этом смысле чистого и предельного, а не в количественном смысле, безумное меньшинство является наименьшим.

*

Однако проблематика меньшинств является в первую очередь общественной: она начинается и заканчивается обществом, следуя путём исключения из него и искомого возвращения. Но если мы оставим аспект словоупотребления и обратимся к социальному аспекту, то обнаружим, что проблема предельного меньшинства не может быть поставлена в терминах социального.

Эта проблема начинается до общества и не разрешается в попытках возвращения к нему. Действительно, сначала некий сбой взаимодействия маркируется как безумие среди близких и лишь затем подлежит институциональной оценке. А эта медицинская оценка, то есть диагноз, в свою очередь, запускает целую машину включения через исключение, принятия через стигматизацию, ресоциализации через наделение свойством асоциального. Ведь тело в таких институциях не всегда движется к «выздоровлению», часто оно остаётся блуждать между облегчением состояния и констатацией его неустранимости. (На уровне общества также парадоксально решается проблема любого из меньшинств, включаемого лишь на правах экзотического дополнения к норме.)

Сам вопрос о выздоровлении, в том виде, в котором он распространён в медицинских институциях, представляется ложным. Невписанность тела в социальные взаимодействия указывает на то, что называется болезнью, но признаки этой болезни не отличаются от неё самой. Так же как социализация является единственным критерием выздоровления, в то же время, совпадая с ним. Здесь работает тот же механизм сокрытия, как и в случае с называнием «безумным»: голый момент исключения, причина которого находится в отношениях с окружением, именуется болезнью, с тем чтобы искать причину только в «больном».

За всеми этими рассуждениями брезжит главный вопрос: если общество произвело исключение-как-болезнь тела, то как это же общество может привести к выздоровлению, то есть включить его? Точнее говоря, может ли включение произойти до тех пор, пока средством к нему служит общественное насилие? Может ли произойти выздоровление до тех пор, пока в клиниках воспроизводятся социальные роли обладающего властью включённого (персонал) и безвластного исключённого (пациент)?

Нормальность есть способность к участию в обществе, а ненормальность есть неспособность к нему. Этот тавтологический ответ позволяет понять лишь следующее: в его формулировке пропущен самый важный элемент, тот, что управляет включением и исключением. Проблема наименьшего из меньшинств, а значит и проблема любого из меньшинств, отсылает к тому, что лежит за пределами институций: чему-то более глубокому, чем само социальное.

*

Значит, мы сможем схватить проблему на доинституциональном уровне, уровне совместности как таковой, на уровне неформализованных отношений, отношений сообщества. Ведь и произносится слово «безумие» сперва близкими, то есть теми, с кем отношения в наименьшей степени упорядочены регламентом и законом. Итак, наша проблема меньшинства меньшинств есть проблема сообщения. Она ведёт к началу любого общения, к сообществу, к общему. Это проблема бытия вместе.

Слово «безумие» в своём предельном значении отсылает к тому, с чем никто не хочет иметь дела, не хочет иметь ничего общего. Даже тот, кто оказывается исключён. Иначе говоря, общественное исключение имеет два измерения: институциализированное внешнее исключение, и субъектное внутреннее исключение, которое можно сравнить с внутренней колонизацией тела обществом. В этом смысле можно было бы говорить о самоисключении, если бы самоисключение не являлось столь же общественным, поскольку именно общество требует от нас быть субъектом, как своей функцией внутри нас.

Между обществом-семьёй и обществом-больницей, между субъектом и государством этот остающийся после двойного исключения упорствующий минимум бытия взывает к чему-то иному: к сообществу. Где непосредственность связей продолжается за пределами узкого круга семьи, а широта признания не требует подчинения общественной форме.

Именно поэтому участники итальянского «Движения демократической психиатрии» настаивали на существовании «(психиатрического) сообщества», где врач чувствовал бы себя на равных с теми, кого он лечит, одним из них, выходя таким образом за пределы угнетающей общественной функции.

Любое меньшинство требует сообщества, в котором дискриминирующие различия таят.

*

Когда мы определили проблему, можно двигаться в сторону её разрешения, уточним же её характер. Мы далеки от попытки субстанционального, позитивного определения безумия; ясно, что за этим словом не скрывается никакой сущности, под этим общим понятием подразумевается множество разных и разноприродных вещей. Определение безумия может быть только апофатическим, такова и лексическая конструкция этого слова. Однако для нас важна не абстрактная (и ложная) оппозиция разуму, а тот конкретный эффект исключения, который это слово производит в ситуации взаимодействия. Иными словами, речь идёт о важнейшей политической проблеме противостояния социального и асоциального, включённого и не включённого. И в той мере, в какой наше меньшинство задаёт парадигму всех меньшинств, мы прикасаемся к проблеме исключения в её основании.

Возможно, наименьшее из меньшинств, осознав себя, способно прочертить общие горизонты сообщения для всех исключённых. Это и есть выход к наибольшему освобождению, к самому общему из всех возможных.

Однако, если на социальном уровне рассмотрения проблема исключения может быть решена только через политическую борьбу меньшинств: за снятие стигмы меньшинства, или за утверждение меньшинства в качестве горделивого вызова любому большинству, вызова самой нужде быть в большинстве. То на уровне сообщества проблема предстаёт не в терминах борьбы, но как сбой сообщения, нарушение способности создания общего. Поэтому и решение её должно начинаться на уровне искусства, осмысленного как введение в сообщество и — не будет преувеличением сказать — не имеющего никакого другого смысла.

Но если речь идёт о проблеме сообщения, то она может быть представлена как задача локализации ошибки, и затем её решения. Искусство необходимо здесь для того, чтобы отличать особенную реальность исключённого опыта от его проблематичного выражения. Нельзя, отвергая негодную форму взаимодействия, отвергать и тот опыт, ту нужду, которые искали себе выхода в ней. Поэтому искусство, как поиск формы желания и формы взаимодействия способно показать выход из состояния исключения, оно находит связь между самым «субъективным» и самым «общественным». Точнее, избегая ложных противопоставлений разных форм одного и того же, скажем: искусство связывает интимное и публичное, единичное и общее.

Иначе говоря, из нашей проблемы не существует выхода социализации как приобретения одной из социальных ролей, но только выход сообщества как творчества ролей и создания иного типа общего. Однако эта мысль требует своего продолжения в политическом русле: как искусство, о котором мы говорим способно к реализации новых ролей в широком поле взаимодействия? Без этого оно не сможет привести к полноценному решению проблемы и исключённые останутся исключёнными, даже если произведут новый вид эстетической экзотизации как исключающего включения.

Далее последует серия абстрактных принципов, задающих интеллектуальный ориентир, дополненный серией конкретных находок, предлагающих практические ориентиры в решении поставленной проблемы. Я не считаю уместным претендовать на их полноту и завершённость, поскольку политический вопрос решается в связи с практическим экспериментом, лишь в начале которого мы находимся.

*

Абстрактная серия:

Важно, чтобы это была политика самого меньшинства. Было бы ошибкой доверить решение политической проблемы тем, для кого она является внешней. Иначе говоря, те, кто не знает, что значит носить клеймо исключённого, не могут привести к подлинному разрешению проблемы.

В чём же заключается сила этих бессильных? Может быть, в самой их беспомощности? Как, например, возможность юродивого критиковать власть происходит из его двойственного положения: во-первых, он бессилен и, значит, неопасен в глазах власти, но, во-вторых, имеет причастность к некоей силе, большей чем сама власть. Сама минимальность его социального бытия подрывает безграничность доверия к норме.

Или, возможно, сила этих бессильных заключается в том, что всё исключённое несёт в себе потенциал иных форм общего, ещё не помысленных в качестве такового? И это сила соблазна. Поскольку только готовые к радикальному исключению существа способны дать волю самым фантастическим желаниям — воплощая их в собственном теле — отброшенным остальными ради интеграции.

*

Что же касается конкретных находок, то они сделаны в ходе работы Союза выздоравливающих:

Поскольку самим своим существованием он преодолевает стигматизирующее различие, включая агентов с обеих сторон линии исключения. И, следовательно, в нём появляется возможность создания нового общего за пределами как общественных медикализации и стигматизации, так и семейного круга.

Мы стремимся различать моменты искусства в самом этом общественно сконструированном перепаде между нормой и ненормальным. Например, мы нашли её на границе, которая отделяет городскую территорию от территории психиатрической клиники. Наша задача заключается в том, чтобы показать этот перепад в тех его аспектах, которые являются общезначимыми и касаются каждого.

За всем многообразием употребления указывающих на безумие эпитетов как в медицинском, так и в повседневном языке, а в особенности в политическом дискурсе, должна прочитываться история угнетения. Как глобальная история заключения, в которое на протяжении последних нескольких веков буржуазная рациональность поместила все неэффективные элементы, так и её продолжение в локальной истории карательной психиатрии. Употребление психиатрической терминологии в негативном значении политически эквивалентно сексизму и национализму. А интеллектуально — заслоняет от нас понимание происходящего. И хотя борьба за слова сама по себе сомнительна, она могла бы послужить отправной точкой политизации.

*

Мы открываем безумца в себе и мы c благодарностью отвечаем ему на то, что он с нами. Потому что он имеет самую интимную связь с нашим становлением. Он самый близкий друг, но и самый далёкий одновременно. Далёкий потому, что любая коммуникация приближает, но тут же и удаляет его от нас. Близкий потому, что являет собой остаток этого мира, каким он непосредственно дарован нам.