Во многих медиа есть рубрики: политика, общество, культура, технологии, наука и так далее. Предметы этих рубрик часто перекликаются. Но всё же они живут как будто на разных островах. Этим текстом мы предлагаем мост от «искусства» к «обществу» через локальную жизнь.

Написав рецензию о спектакле «Маршрутами Кронпринца», мы несколько дней обсуждали, почему было важно пережить опыт спектакля и описать его. Важно — не только для тех, кто ставит исследовательские спектакли, не только для живущих или приезжающих в Калининград. Важно, чтобы понять, как городское искусство работает с разными адресатами высказываний, разными логиками и способами существования.

// краткое содержание первого текста:

В предыдущем тексте Андрей Тесля и Полина Колозариди посетили в Калининграде спектакль-променад «Маршрутами Кронпринца». Они написали отзыв на спектакль, в котором удивились тому, что спектакль во многом ностальгический и высвечивают в первую очередь трагические истории людей, живших вокруг места, где сегодня расположен местный филиал Пушкинского музея (ГЦСИ-Калининград).

Авторы трактуют спектакль как своего рода рамку, которую постановщики променада предлагают наполнять своим опытом. Это необычно как синтез традиционного спектакля или даже визуального/нарративного искусства и ситуационистского жанра прогулки. Участвовать в таком спектакле сложно, и задачей авторов в предыдущем тексте было — показать эту сложность и возможность работы с ней. //

Локальное прошлое

У Калининграда, в большей степени, чем у многих других российских городов — сложная история. Но как любой российский город, он принадлежит сейчас одновременно и своей, и общероссийской, и общемировой истории и ситуации. В случае Калининграда дело осложняется тем, что раньше он был частью истории других стран, и перестал быть сравнительно недавно.

Слово «ситуация» здесь неслучайно. Оно указывает на место и время — на нечто, происходящее синхронно в определённом месте. В нём располагаются и создатели художественной работы. Часто анализ культурных явлений останавливается на политической позиции или роли и культурном контексте. Это значит, что изучается производство, финансирование, реже, — способ организации художественной практики и те эффекты, которые они могут иметь как явления эстетические. В общем анализ балансирует между марксистским исследованием и рецензией. Либо он работает с тем, что «искусство говорит об обществе» либо «вот как общество порождает искусство». В любом случае граница общественного и художественного скорее акцентируется.

Ситуацию описывают или создатели/ницы и участники, или внешние критики. Как таковое зрительское высказывание почти невозможно — или предполагает только описание опыта (предпринятое в предыдущем тексте).

Мы исходим из той же ситуации, но с позиции зрительской-соучастнической. И исходящей из конкретного места на карте. В нём городские художницы и художники соучаствуют в тех же процессах, что туристическая индустрия, политические дебаты и городские решения: от вырубки деревьев в области до создания центральных площадей. Или являются их частью — например, как часть туристической программы города или предмет политического решения.

Создатели «Променада Кронпринца» собрали истории персонажей города: от немецкого чернокожего музыканта XIX века до советского писателя Сергея Снегова. Персонажей много, у них тяжёлые трагические истории. Места они себе не находят или находят с трудом.

Такой ход контрастирует с тем, чтобы представлять город как «наконец российский», обретший своё место и время именно в текущей истории. История подвижна, неокончательно, сложна. Участники и участницы спектакля, вне зависимости от силы вовлечённости, переживают эту сложность.

Остаётся ли у искусства в этой ситуации роль или нам нужно анализировать её политически — этот вопрос в 2021 звучит очень наивно, когда теоретики и исследовательницы искусства, сами художники и художницы работают с этим вопросом плотно и последовательно несколько веков. Наш вопрос другой — на что обращать внимание, когда мы описываем, рефлексируем искусство как соучастницы и соучастники (а также горожанки, граждане, публицисты).

Может ли позиция критика совмещаться с локальной точкой зрения?

Мы полагаем, что именно локальная точка зрения является ставкой в том, что делает городское искусство. Но какие изменения это влечёт за собой?

// Элзбет

В спектакле «маршрутами Кронпринца» есть история Элзбет Вихерт. Это исследовательница пчёл и единственный персонаж спектакля, который погиб при английских бомбардировках в 1944 году.

Когда её история почти заканчивается — мы узнаём, что на самом деле она не погибла.

Память о немецких гражданских жертвах Второй мировой войны — один из болезненных вопросов истории Калининграда. Нужно ли ставить им памятники, давать гранты на их изучение, как быть со статусами людей, которые причастны к этому периоду жизни города.

Художественное высказывание не заменяет принятий решений об этих сложных вопросах, но выражает возможную в каждой ситуации трактовку. История Элзбет может быть показана в государственном музее сегодня — и это важно. Она не показана как погибшая при бомбёжках, на этом сделан акцент — и это тоже важно. //

Идентичность

Один из больших вопросов калининградцев и калининградок — идентичность. Вопрос этот виден везде — в названиях магазинов и улиц, стиле вывесок.

Напротив друг друга — Русский Хлеб и Кёнигбейкер, в кафедральном соборе — органный зал и православная часовня, в ограждении от возможных притязаний протестантов.

Это ещё и большая сложность местных отношений — в большом контексте. Страхов, желаний, подозрений, домысливаний о другом. И постоянное переживание себя в фокусе «Центра», «Москвы» (не важно, реальном или нет). Раскачивание между утверждением своего, особенного — и подозрений в возможности быть заподозренными в «сепаратизме», «германизации» — и здесь же невозможности отказаться от последнего даже для политического руководства области, поскольку это — важная часть туристической привлекательности региона. Стремление «увековечивать память воинов-освободителей», при том, что «освободители» по итогам изгнали местных жителей — которые одновременно еще и граждане вражеского государства, «фашисты» в рамках языка, не вникающего в политические тонкости. Наследников, которые пытаются наследовать тем, кого заместили — и среди которых нет никакого согласия даже по поводу названия города, которое принимается лишь за неимением лучшего — и поскольку к нынешнему уже все успели привыкнуть, хоть и не принять. И да, это не проблемы на уровне высказываний. Люди ежедневно живут с ними, в домах и городских пространствах.

Проблема не только в этой сложности. Проблема в самом слове, самом понятии — пришедшем из прошлого века. «Идентичность» и наследует «твёрдым» определениям себя, и пытается работать с текучей изменчивостью. Совмещать это сложно, а понятие оказалось живучим.

И хотя век закончился, нового слова для описания распознаваемой разными людьми общности и/или утверждения новой — не придумано. Люди продолжают спорить о политике идентичности, превращая разные элементы жизни в образы, говоря о том, с чем они соотносятся. Даже при наличии некоторого количества теоретических альтернативных решений, альтернативы не приживаются в обсуждениях, что ведут горожане и туристки.

Но искусство позволяет обратить внимание на то, что образов — недостаточно. Городские объекты — от материальности памятников до юридических документов, заставляющих их устанавливать, практики горожан — это объекты, которые так же участвуют в создании «мы», как слова и образы.

У искусства в данном случае есть преимущество перед другими способами изменения материальной реальности. Если политики памяти реализуются через решения политических акторов, а потом производятся совершенно другими людьми: депутаты голосуют за вырубку деревьев, а рубят их рабочие, то искусство сближает разные группы, чтобы обращать внимание на материальность мира и идентичности. В этом и была главная проблема, которую мы увидели в спектакле — способ вовлечения людей во взаимодействие, исключал и включал одновременно. Насколько был ясным спектакль на уровне образов, но как материальный процесс он действовал неочевидным образом.

Рассматривая метафору рамы, которая была в спектакле, мы увидели, что искусство действует, в том числе не на включение, а на вытеснение тем и проблем туда, где они не принадлежат никому и значит — доступны для всех.

Но сама по себе эта вседоступность не работает. Возможно, может помочь как раз критика и анализ, где общественное и художественное не разделено стеной рубрик.

// Густав Сабака эль Хер

Ещё одна важная история «Маршрутами Кронпринца» — это история Густава Сабака эль Хера. Чернокожий музыкант, работавший с классической музыкой, он родился в Европе. Он не знал, где прародина, из которой он произошёл, оттого — не вполне ясно, как он соотносится с тем миром, где он живёт сейчас.

Монолог, представлявший этого персонажа, звучал в спектакле почти истерически. После того, как реплики закончились, актёр попытался исчезнуть со сцены через окно бойницы казарм, у которых завершалось представление. Он не смог этого сделать и вышел за дверь. Зрители так и не поняли, нужно ли было помочь ему удалиться.

Если роль спектакля была в том, чтобы спросить решительно — чего именно мы/вы хотим от объединения людей — организации или созерцания, эта роль сыграна.

Но возможно, искусство в данном случае обращено не столько к зрителю, сколько к тому миру и вещей, и слов, и решений, в котором оно живёт. В том числе, к миру политических дебатов, политических индустрий и городских решений.

И главное чувство, которое производится в ходе спектакля — это тягучая печальная ностальгия.

Но почему спектакль заканчивается ностальгией? По какой родине тосковать в Калининграде? По немецкой, ставшей русской? По советской? По родине в мире XIX века? //

Ностальгия

Мы предполагаем, что это ностальгия по идентичности и той роли, которую могло бы играть искусство в её сборке. Это ностальгия по месту в искусстве, которое едва ли когда-то существовало. Ностальгическая утопия — тоска по тому, что было задумано, но не свершилось.

Нередко современные проекты, работающие с темой исторической и локальной памяти, производят именно это чувство. Мы фиксируем его, соучаствуя в том, как искусство происходит. Читая книги, посещая спектакли. Но мы не выключены при этом из остальной жизни.

Тогда искусство оказывается не специфическим регионом, как в рубрике «культура». А тем, что действует вместе с другими явлениями политики и культуры и одновременно — их рефлексирует, за счёт вовлечения разных людей и вынесения сложных тем вовне привычных логик.

Но искусство включено и в свои рамки и обстоятельства, несводимые к городским. О них говорят больше, и вроде бы там более разработанный язык. Но как и слово «идентичность» он часто балансирует на нескольких логиках. И какая из них будет понятна соучастнице и зрителю?

Вроде бы в художнической жизни в разных городах России нет интеллектуальной «пересадки через Москву», о чём много писали и говорили год назад — по случаю выставки «Немосква». Но на уровне финансирования, институций, — местное искусство не становится городским, обосболенным от «центра». И на уровне языка современное искусство — вещь нелокальная. И поэтому выстраивать диалог с общестрановыми идеями — сложно вдвойне. Как сложно говорить прямо, когда любое слово может быть истолковано против себя.

Но искусство реагирует на то, в чём соучаствует и что видит. На то, как нечто похожее делают другие — говоря об идентичности как исключительной и исключающей целые пласты материального мира, истории, жизни, человека. В политиках идентичности оно позволяет обнаружить — всё то же засовывание в рамку, квадратные скобки, из–за которых торчат то прищемленные пальцы, то страницы книг, то игрушки, то любимый лес.

По идентичности, которую всё же можно собрать — тоскуют многие. Общепонятные сюжеты, большие идеи, целостные социальные группы — всё это нужно, чтобы понять, как жить с другими, непохожими на тебя. С подростками в айфонах, соседями с громкой музыкой, пожилыми и больными близкими. С теми, кто победил и кто был побеждён, кто приехал и кто не смог уйти. Но общность больших идей — то, что искусство не делает в 2021. Не от того, что не пытается — а от того, что у него это не вполне выходит: здесь, видимо, оно упирается не в свой предел — а в препятствие вне искусства.

И ностальгия по этой возможности — это важная тема для искусства. Оплакивая, оно осваивает эту тему. Во многом становясь самой ситуацией оплакивания, раз другой нет. Этой колонкой мы пытаемся сделать ситуацию неодинокой.