— Спасибо, мы подумаем.

Хлопает входная дверь антикварной лавки, вздрагивает колокольчик.

В натянутом молчании они вылетают на улицу.

— Что ты думаешь? — спрашивает Робин.

— Хренов день, вот чего. — Гек выворачивает карманы в поисках зажигалки, но карман порвался , и зажигалка провалилась в подкладку плаща.

— Вернемся сюда после обеда?

— Да пошел этот сквалыга!

Они бредут вниз по кривой улочке, такой узкой, что полы одежды собирают пыль с грязно-желтых стен.

— Этот понравился тебе меньше, чем вчерашний?

— Этот мне не понравился вообще, Робин, черт, ты ни черта не понимаешь, и лавочник не понимает ничего, клянусь, он даже не притворяется, он реально думает, что отхватил редкую вещь, а это полная труха, ты хотя бы видел скол на правой стенке?

— Может, ты просто голоден?

Гостиница пропитана пылью. Скрипучая кровать с проржавевшими пружинами глотает Гека вместе с промокшими ботинками.

— Робин, ты не можешь погулять где-нибудь пару часов? Не могу спать, когда в помещении кто-то есть.

Робин спускается по рассохшимся деревянным ступенькам, прогуливается в поисках телефонной будки.

Вот уже пятый день как они здесь — в маленьком, но очень важном городе, наполненном старой элитой, замшелыми ценностями и запахом морской воды.

Промозглое начало июня, белый шиповник увивает изгороди, но в блеклом свечении молочного полотна неба нет ничего летнего, и от этого сонно, тоскливо, и даже самые увлекательные перспективы не вызывают энтузиазма. Кажется, будто из–за угла вот-вот вынырнет цветочница в старомодном чепце или хромой шарманщик. Вращается флюгер. Из окон кафе пахнет луком. Шныряют продавцы газет, бездомные кошки, клерки.

Вот уже год как они с Геком работают вместе на господина Аумаера, антиквара с сухим лицом и мутным характером: ездят по его поручениям, выискивая то тут, то там самые ценные и удивительные предметы, вынюхивая и высматривая, выторговывая, обольщая и припугивая.

Мечта всех мальчишек — они чувствуют себя охотниками и творцами одновременно, они шпионы, художники и ловцы жемчуга, и это не игра, а реальность. Они никогда не продадутся, не испугаются, не вырастут. Каждая их вылазка — как сложное блюдо, рецепт которого составляется интуитивно и держится в секрете.

Робин чувствует и любит людей, но, как бывает с обласканными удачей красавчиками, не воспринимает печалей и отрицает право на печали.

Зато Гек чувствует вещи и время, на них повлиявшее, и древесина и потрескавшийся лак говорят ему больше, чем слова.

Зато Гек совсем не хочет нравиться, любой обращенный на него взор заставляет его сворачиваться в колкий клубок хамства и скабрезности.

Зато Робин умеет сиять, заполняя собой, будто воздухом, все дозволенное пространство, и, — ах! — как же легко и празднично становится на душе, когда он тебе, только тебе навстречу выпускает изнутри своего ангельского лица кроткую полуулыбку!

Зато как Гек умеет находить общий язык с самыми дремучими низами, ориентироваться в ночных портах, заброшенных фабриках и негласных законах обитателей оных, приветствовать юродивых и развлекать старейшин, помнить нужные словечки и условные знаки, количество стуков в закрытые двери и пароли, имена сутенеров и спекулянтов.

Робин нравится бабушкам и нянечкам, уверенность в себе в совокупности со скромностью обволакивают, галантность и чувство юмора заставляют его имя частенько мелькать на украшенных вензелями приглашениях на званые обеды, а клюквенный румянец вызывает материнские чувства даже в самых сварливых старых ведьмах.

Кружевные гостиные и надушенные будуары, садовые беседки, богомольни, капеллы, ювелирные магазины, на цены в которых страшно взглянуть, и светские приемы с шампанским и шелковыми тканями да осветятся присутствием смешливого бога, ибо кому, если не смешливому богу, наполнять все эти высокие места своими искрометными словами и улыбками?

Там, где Робин не вызывает доверия, где вовсе не ждут прихлебателей городских матрон, ждут нормального простого парня Гека — перекинуться в картишки и раздавить пару кружек пива, нормального такого, душевного и своего в доску, с торчащими ушами, торчащим кадыком, всклокоченного, в одежде, будто одолженной у тучного папаши. На, сынок, возьми мой свитер — твой совсем закатанный. Тетка, налей мальчишке супу. Нет, ты погляди, что отмочил, сатаненок!

Провести в трюме корабля тисовые доски — по рукам. Придержать под прилавком лучшую часть партии — ради бога, но лучше накинь пощедрей. Скинуть цену на пейзажные агаты — так и быть, но не забудь, что мы договорились выпить в пятницу.

Гек распознает фальшь на раз-два, а Робин и сам умеет сфальшивить.

Они мечтали о своем деле, о риске, о невозможности осесть и быть скованными рутиной, у обоих кружилась голова от тяжести драгоценных камней в ладони, от манящей внутренности сейфа, от расшифровки полустертых дарственных надписей на перьевых ручках и часах, от чувства, когда среди горы хлама находишь перл.

За несколько лет их дружбы и знакомства робкие мечтания выросли в стратегический план, и в момент, когда в тусклом свете на чердаке у Гека они впервые поделили выручку от перепродажи серебряной табакерки, оба поняли, что все прочие перспективы не годятся в подметки тому, что они могут творить вместе. Позже как-то незаметно нарисовался антиквар Аумаер, а вместе с ним и более-менее стабильный доход, и крупные дела.

Робин забросил компанию друзей-выпивох и гордился возможностью побаловать мать подарками, а потом и вовсе незаметно перетащил ее на другой уровень жизни.

Гек потихоньку откладывал деньги на что-то там такое, продолжая жить как аскет.

Робин звонит матери в город, интересуется состоянием невесть как забеременевшей в первый месяц жизни в столице кузины из провинции. Покупает свежий багет в пекарне, бутылку вина и пучок зелени, бродит по центру, рассматривая дома и вглядываясь в лица прохожих.

К середине дня серость рассасывается, и Робин усаживается на просохшую под скупыми, но ласковыми солнечными лучами скамейку у входа в парк.

Вот оно, самое сердце города — чуть в сторону от торговой площади, чуть в сторону от ратуши и от порта.

А что дальше, налево? Садовая зона, влажная и молчаливая, разделяющая старинный центр и фешенебельные кварталы, в которых матери семейств до сих пор избегают появляться на людях без перчаток, ездят в машинах с личным шофером, держат горничных и молятся перед обедом.

А еще дальше, на запад, побережье перегорожено трехметровыми заборами, за которыми недоступные мраморные богини осторожно подставляют полуденному солнцу лелеемую косметологами кожу, пока домашние учителя на усаженных виноградом верандах истязают их отпрысков древними языками и математикой.

А что же на юг? На юг — сеть дорог среди каменистого пейзажа с кривоватыми сосенками.

А что же на восток? Восток — просоленные одежды и узловатые пальцы рыбаков, таверны с выцветшими вывесками, набожные старушки, колокольный звон по воскресеньям, устроенная жизнь без излишеств, приглушенные оттенки, хмурые лица, перешептывания и ханжество.

А на севере — только меланхоличное покачивание прохладной воды и запах йода.

Представляя, будто все четыре направления пересекаются прямо у него в груди, Робин пытается различить в потоке повеселевшего ветерка запах рыбы, накрахмаленных скатертей и дорогой косметики. Вино и багет с зеленью кажутся ему отменными, и он съедает все до последней крошки.

2.

Гек лежит на кушетке в крошечном номере, нога упирается в стену, отсыревшая подушка пахнет пылью. Его знобит, но встать за пледом ему ужасно лень, и он сердится , потому что не можетак следует заснуть. Окно комнаты выходит на общий балкон, и весь дневной свет загорожен пеленками, которые постоялица из соседнего номера вывесила сушиться. В здании напротив — кондитерская, воздух насыщен чуть пригорелыми кофейными зернами и какао. Тихо, душно и холодно.

«Мне 20 лет, и моя память приносит мне столько боли, что же будет в 50?»

Голову его наводняют дни, проведенные неподалеку от этого города — на усеянном шишками берегу с рыжим песком и черничными полянами.

Каждое лето они с семьей подолгу гостили у отцовых друзей, и мама уговорила гувернера одного лучших домов — дома судьи — давать Геку уроки. Занятия проходили во флигеле, и вместе с Геком занимался младший сын хозяев — Эзра, кроткий хлюпик с огромными глазами доброго умного животного.

— Не нахватается ли Эзра дурного от этого мальчика? — шепотом спрашивали соседи.

— Пусть учится наблюдать, люди бывают разными, — отвечала судейская жена с чванством. Гек ее ненавидел. Он понимал, что сразу после его ухода здесь протирают спиртом все, к чему он прикоснулся.

Но Эзра и не думал наблюдать за Геком. Напротив, они стали единым целым, и стали наблюдать за всеми остальными. Вооруженные свежими знаниями, они не оставили ни одной потаенной складки на местности нерассмотренной. Часами они выискивали на отмели диковинные камни, составляли карты и собирали гусениц, чтобы вырастить из них бабочек.

Эзра знал латинские названия растений и животных, Гек знал язык постоялых дворов, но для каждого из них слова в тот момент были только мутной поволокой на толще ослепительной реальности. Едва за ними закрывалась калитка, как Эзра бежал в тайник, где прятал рубашку с белыми манжетами и, на ходу застегивая пуговицы принесенной Геком драни, вырезал себя из круга родного дома, пожалуйста, хотя бы до ужина.

Дедушка Эзры, человек совсем не похожий на свою дочь, построил для внука и его друга домик на огромной липе на краю парка, и до первых звезд этот дом был лабораторией, кораблем и храмом для двоих — принца и нищего.

— Эзра, ты расшибешься, немедленно слезай с дерева! — кричала судейская жена, ей вторили старшие дочери, и Эзра белел от страха.

Гек пытался убедить его в том, что одобрение родителей — вещь куда менее важная, чем дела, которые приведут их к чему-то настоящему в будущем — к открытиям и изобретениям, которых еще не было, к которым не прийти, если, подобно его родне, чинно распивать чаи с банкирами.

— Немедленно спускай лестницу, не то дом пойдет на растопку!

Эзра отводил глаза и спускал лестницу. Гек ненавидел эти моменты.

Разорвешь костюм, потеряешь пуговицу, простудишься, поцарапаешься, не понравишься директору колледжа, огорчишь тетю. Немедленно спускай лестницу!

Бывали дни, когда родители Эзры уезжали в город, и тогда дедушка разрешал Геку оставаться на ночь. Эзра надевал идиотскую ночную сорочку, притаскивал в подоле имбирное печенье и груши. Во флигеле они зажигали лампу и до рассвета читали, отмахиваясь от назойливых ночных насекомых.

Полный цикл жизни, когда гусеница окукливалась, а после становилась бабочкой, казался Геку абсолютно естественным, но Эзру он будто пронзал и зачаровывал.

Лежа в солнечных лучах на клеверной поляне как-то утром на самом пике лета, Эзра сказал, рассматривая черных муравьев, таскающих куски листьев:

— Посмотри: мы это увидели, мы это полюбили. Зачем ему меняться?

— Ты о чем?

— Обо всем.

Гек, чинивший в этот момент рыболовные снасти, махнул рукой, его раздражали рассуждения. Он знал, что одни и те же травы пахнут по-разному в полдень и в сумерках, что кролики появляются на свет лысыми слепышами, и должно пройти немало времени, прежде чем их приятно будет взять на руки, а также что через некоторое время от них останутся только косточки, хрустящие под спиной, когда катаешься наперегонки со склона холма.

Эзра вздохнул и перевернулся на спину, стряхивая с покрасневших локтей прилипшие травинки. Округа звенела кузнечиками, и свет тяжким золотом наливал квадраты ржаных полей. Этот день был смарагдом в сокровищнице летних дней, но она и без того была переполнена — днями ливней, после которых малинник порастает сочной изумрудной снытью, днями солнцепека, когда яблоки на ветках наливаются янтарем, днями погонь и гранатовых капель запекшейся крови на разбитых коленях.

А потом мать Гека ушла из семьи, а отец быстро запил и умер, где-то что-то подхватив. К отцовым друзьям Гек не ездил и уроков больше не брал. От Эзры сперва приходили письма и посылки по праздникам, а потом перестали.

А сейчас вот прошло почти 7 лет, и Гек приехал сюда по поручению Аумаера — купить редкие курительницы для опиума и пару китайских шкатулок, найти приличный журнальный стол для заказчика и со всем этим вернуться не позже, чем через 10 дней.

Именно сейчас, когда по всему городу цветет липа и все вокруг окутано призраками.

Конечно же, одна из лучших лавок располагалась у железнодорожной станции в пригороде, где жили банкиры и судьи, и встреча с продавцом лаковых шкатулок состоялась там.

Прошел дождь. На проводах и листве искрились капли.

Встреча затянулась, антиквар и его жена поили гостей какао из фарфоровых чашечек и рассказывали бредовые истории вроде того, как в свое время некоторые вывозили из Китая редчайшие нефритовые статуэтки и опиум в прямой кишке. Робина это неимоверно забавляло, и он никак не хотел уходить, хотя продажа уже была осуществлена, и на довольно выгодных условиях. Породистая хозяйская кошка терлась о ноги, тикали старинные часы, под потолком висела огромная клетка с щеглами, со стен смотрели уродливые чучела. У хозяина ухватки денди и усы щеточкой, у хозяйки косоватые глаза и вульгарный говорок.

Гек ерзал на жестком стуле, смотрел в окно, где возле глубокой лужи носилась детвора с косматым бездомным щенком. Он не мог понять, что же его мучит, но это мучит его и сейчас, как бы он ни пытался делать вид, что ему все равно.

Под мешанину из склянок с гусеницами, полузаживших ссадин, книг и чучел из лавки у станции, Гек, наконец, пригревается и засыпает.

3.

— Эзра, что ты делаешь завтра?

— Мы с мамой едем на благотворительный аукцион.

— Эзра, что ты делаешь в среду?

— Мы всей семьей едем к бабушке на кладбище.

— Эзра, что ты делаешь в четверг?

— Мы с Анной Клавдией играем в 4 руки.

— Пропади все пропадом! Мы торчим здесь уже неделю! И не можем найти чертов стол, не столы, а убожество. Как это возможно, чтоб на весь город ни одного журнального стола? Сколько мы уже обили порогов?

— Мы уже сделали половину работы. Барышня, принесите нам еще по одной, будьте любезны!

— Почему мы не может поискать стол в каком-нибудь другом городе?

— Потому что мы нашли идеальный.

— Вот и поезжай туда без меня. Видеть не хочу этих горемычных гусаков. Почему дед не может привезти нам стол в гостиницу?

Гек влипает лбом в ладони за высоким барным столом. Плащ залит пивом. Робин использует трогательную нелепость друга как повод пошутить с официанткой.

Пересмотрев пять журнальных столиков, из которых два находилось в негодном состоянии, один негодно стоил, а еще два не подходили по размеру, Робин и Гек решили попытать счастья и обратиться за помощью к дедушке Эзры, который знал толк в хороших вещах и наверняка помнил угловатого простолюдина, с которым его внук пробегал все отрочество.

Они проделали весь путь, который Гек с родителями проделывал в детстве — несколько станций от центрального железнодорожного вокзала на запад, сквозь окна сочился смолистый хвойный запах, летнее утро было свежо, изумрудные ветви плясали на ветру, чернявый мальчишка торговал по вагону газетами, чаем и рогаликами.

Гек пытался просунуть руку в рукав, попал в дыру в подкладке, возмущался, не мог застегнуться на правильные пуговицы. Ему было явно не по себе, и волнение выдавали посиневшие губы и ногти. Робин не без любопытства репетировал предстоящую встречу.

В доме судьи их приняли как незнакомых, и это лучшее, чего в сложившихся обстоятельствах стоило ожидать. Сдержанные оттенки, парфюмированные подушечки и букетики.

Гек так и не понял, узнали его или нет — маска благовоспитанности не сходила с землистого лица хозяйки и ее дочерей.

Появился дед Эзры, и расцеловал Гека , как родного.

— Вы что же, не узнали его? — оглянулся он на дочь и внучек.

Жена судьи ничуть не изменилась в лице и отправилась распорядиться о чае. Больше она не появлялась, и следом обе дочери, одна другой землистее, всем на радость тоже унесли свои тела из комнаты.

Гек узнал, что история его семьи все же не смогла не дойти до ушей судейского дома, но внутри него на обсуждение ее сразу же было наложено вето. Эзра молчал, хотя первые два лета провожал взглядом каждый поезд.

На предмет стола у дедушки будто бы заранее был заготовлен ответ, дедушка прищурился и достал из орехового серванта бутылку коньяка, пообещав показать парням кое-что такое, чего они больше нигде не увидят. Зорко-насмешливым взглядом он напоминал смеющегося Будду, разве что сухого и бородатого.

Со второго этажа раздавались звуки фортепиано: тихо и слаженно кто-то разучивал простенькое произведение. Эта небольшая, очень светлая комната выходит окнами в сад — Гек вспомнил, что видел ее только раз, одним глазком, его не пускали дальше. А теперь они поднимались, ступенька за ступенькой — сперва дедушка, затем разрозовевшийся и разболтавшийся от коньяка Робин, и последним, на ватных ногах — Гек.

Ступенька за ступенькой.

За кабинетным роялем сидел Эзра, а слева от него — необычайно хрупкая бледная девушка в голубом. Они оторвались от игры, обернув на поднявшихся мученически-тонкие лица.

Эзра будто никак не изменился, не вырос, не стал крепче — все те же пепельные прилизанные волосы и синеватые тени под огромными глазами умного животного, картавый голос. Нет сомнения, что он узнал Гека с первого мгновения. Рубашка, галстук, джемпер, вялое рукопожатие и натянутая, чуть растерянная улыбка. Вялая, чуть растерянная девушка рядом, в общем-то, красивая — с прозрачной алебастровой кожей и длинными пальцами, длинношеяя.

Все, что было дальше, показалось Геку ожидаемым, пошлым и театральным — непроницаемо бестолковая беседа , состоящая сплошняком из формальностей. Он догадывался, что Эзру постараются вырастить именно в это — в косного мещанина с претензией на аристократизм. Но какую же обезоруживающую боль может доставлять вежливость, когда ждешь иного — точно удар в солнечное сплетение.

Через несколько предложения дедушка поспешил повести их на чердак. Гек пытался убедить себя, что не надеется услышать от Эзры «я с вами».

Стол — а именно его дедушка и собирался показать — напротив, оказался чудесным. Стилизация под традиционную китайскую мебель, черный лак, тяжелые ножки и только незначительные повреждения.

— Вы впрямь уверены, что хотите с ним расстаться?

— Но ведь не даром, так?

— А ваша семья?

— Да кто их станет спрашивать?

Гек расцвел и расшутился. Стол пленил его матовым блеском, он вился вокруг, заглядывая под крышку и рассматривая крепления, проглаживая сколы и опьяневшим носом стараясь вынюхать его историю.

Дедушка явно был рад вписать громоздкую вещицу в такую авантюру. Они отлично провели вечер, рассказывая друг другу о разных прощелыгах и их приключениях. Боль в солнечном сплетении потихоньку рассасывалась, как и надежда на легкие шаги по чердачной лестнице.

— Славно, что ты вернулся, дружок, здесь без тебя стало тускловато.

4.

«Анна Клавдия, душная моль, выращенная в теплице малокровная былинка, пресная как маца, двадцатилетняя, безбровая и безглазая, возьмет под руку Эзру, и два рода сочетаются, отцы пожмут друг другу руки, обменяются бумагами.

Что останется от жизни Эзры, что останется в жизни Эзры, сколько жизни останется в Эзре, которого растили в корсете бабьих одергиваний, чтобы передать в следующий круг бабьих одергиваний?

— Немедленно спускай лестницу!

И он опустит глаза и поцелует невесту.

Не бывать этому.

Надо украсть его, напоить, сбросить с моста, отлупить, испачкать, выбить из него барчонка.

Анна Клавдия, душная моль, пусть ее сморит сон за чтением в саду, под шатром из дурманящих сиреневых веток, и махровые цветки покроют ее волосы и платье светящейся белизной, пусть она проснется с дурной головой и не придет играть с Эзрой в 4 руки.

Пусть проезжий военный после вечернего чая поведет ее на прогулку в лес и ненароком сделает ее беременной, как будто кузину Робина, пусть она бежит с ним и не садится играть с Эзрой в 4 руки.

Пусть во время окучивания розовых кустов ее укусит землеройка, и ей надолго запретят играть в 4 руки. Так? — Робин наклоняется вперед, с отвращением сплевывая.

Гек хмурится, но видно, что из–под руки, прикрывшей глаза, широкий рот расплывается в довольной улыбке. Они смеются.

Ведь за семь лет состав его крови, костей, кожи сменился полностью, отчего же и характеру его не поменяться? Ушлый, жалкий слепец, зашоренный и зашуганный, чванливый, семена посредственности в котором взошли на ура, как возможно было, что он — это тот же Эзра, чьи помыслы были столь широкими? Что было в нем от прежнего святого, может ли быть, что ничего?

А сейчас они славно играют в 4 руки, дружно и кротко, репертуар расширяется, оба семейства на каждом празднике аплодируют, а к Рождеству будет отрепетировано целых 5 новых пьес.

Ансамбль складывается, мать Анны Клавдии — высокосветская красавица с лицом ящерицы, каждый сезон покупающая шубы предпочтительно из меха нерожденных ягнят, с безупречным изяществом вытрет салфеткой накрашенные губы и переглянется с матерью жениха.

Не смейте женить Эзру, не смейте убивать мое детство!

— Ты знаешь, я все же поеду туда с тобой. У меня есть дело поблизости.

5.

Тринадцать шагов вправо с поправкой на изменившуюся за семь лет длину ног. Гек снимает плащ и вешает на ветку сосны. В руке мятый лист бумаги. Разве здесь был такой корень? Может, чуть назад. Поднимается ветер. Лопата снимает слой дерна, слабые корешки рвутся, как нити. Мелкий песок вперемешку с сероватым грунтом: чем глубже, тем больше песка. Разве яма могла быть такой глубокой тогда? Наверное, нужно еще чуть южнее. Лопата ударяется о что-то твердое. Пульс стучит где-то за ушами и немеет рука. Гек закатывает рукава. Это всего лишь камень. Он бьет себя по лицу что есть силы. Ветер водит верхушки деревьев на холме. Вода залива становится свинцовой и покрывается мелкими волнами. Опять ничего.

Гек ложится на пригорок, прогретый солнцем, рыжая хвоя шуршит, словно новая простыня. Чтобы прийти сюда, он прошагал всю топь, промокнув по колено и изрезав руки осокой. Не может быть, чтобы он ошибся, ведь есть карта, самая подробная.

Гек бежит вниз по склону, к воде, пиная огромными стоптанными ботинками сосновые шишки, но на полпути поворачивает назад и пробует снова и снова, пока лопата не упирается в крупные корни, твердые, как булыжники. Огромная желтая дыра разрастается вокруг старой сосны, но нигде нет и признаков тайника, только разного диаметра камни время от времени усиливают стук в висках.

Кривоватые стрелки на листе в клетку указывают именно эти координаты, и компас не может врать. Не могло же железо истлеть за это время? Чертова коробка, пот катится градом. Гек лезет в яму и перебирает песок в ладонях, песок попадает в царапины от осоки, в ботинки, за шиворот. Шматки корней, обломки коряг и раковин улиток, глина, серая земля, искрящаяся слюда.

Ветер усиливается, смешивая песчинки с каплями воды. Где-то за железнодорожной станцией ударяет молния. Гроза пахнет мокрой кошачьей шерстью и прогоревшими спичками.

Прихватив рубашку, плащ и компас, Гек бежит к небольшой пещерке под корнями поваленного дерева, сгребает в кучу мусор, шишки, хвою, и разводит костер. Набивает мокрые ботинки обрывками брошенных кем-то пожелтевших газет. Так не бывает, это просто сон. Во сне случается не только страх, но и удары в солнечное сплетение.

6.

— Прошу вас, поговорите с Эзрой как дедушка.

— Не надо всех этих слов, парень, я не дурак.

Дедушка Эзры хитро и добродушно щурится, заправив за ухо самокрутку.

— Что будем делать?

— Кстати, как его по-настоящему зовут, а?

— В смысле, по-настоящему?

— Мать звала его как-то иначе, но я не помню. Пусть расскажет тебе. К чему выпендриваться.

Робин угощает дедушку Эзры наливкой в рюмочной возле парка. Гигантские каштаны гнут тучные, будто толстые оплывшие свечи, соцветия. Выпуклые камни улочки еще блестят от ливня.

Самый звонкий задор опьянения уже прошел, и сейчас обоих задевает тревогой от зеленой влаги из–под деревянных дверей. Розоватый предвечерний свет разбавлен грустной латиноамериканской мелодией.

Робин звонит Аумаеру, выясняя нюансы доставки. Чудо сотворено, но балансируя между желанием выполнить дело и желанием разобраться со скелетами в шкафу Гека, Робин рискует оступиться. К счастью, Аумаер доволен результатами, это слышно по удлиненным гласным в конце слов, но так уж он устроен, что поверит в удачу дела, только когда понесет выручку из кабинета в сейф и запрет на три оборота.

Он знает, что Робин знает некоторые коды от его замков, и это заставляет его общаться с Робином довольно осторожно, и хотя он опасается этих двоих, хохочущих до слез мальчишек, он без ума от их них, но в жизни не подаст виду.

Сейчас он чувствует, что что-то не так, и хотя дело сделано, раздражение не дает ему покоя, хочется вытянуть из Робина больше, чем тот хочет сказать. Робин же немногословен, как все пьяные люди, желающие показаться трезвыми. Он наматывает на палец кольца телефонной трубки позади барной стойки и надеется закончить разговор скорее.

Выпив по последней стопке, Робин и дедушка выходят в духмяный, сырой, теплый вечер. Дедушка похлопывает себя по карманам для порядка и расстегивает верхние пуговицы рубашки. Молодые ветви тополей за кованой оградой старинного парка и цветы табака в клумбах. Волшебно и грустно, и кажется, что человеческих легких маловато для такого плотного и вкусного воздуха. Какие там столы, пересылки, сколы на эмали!

В парке лоснится трава, сиреневые кусты покрылись вторым дыханием бутонов и будто светятся в сумерках, скамейки попахивают мочой, а полоски закатного неба обещают, что назавтра будет жарко.

Обзаведясь темно-зеленой бутылкой в лавке, они припускаются по газону, выбирают дерево, и плюхаются под ним прямо на траву, переводя дух.

—У меня есть чувство, что между мной и вами нет пятидесяти лет разницы, — в сердцах произносит Робин.

— Ты будешь смеяться, парень, но у меня тоже.

За полночь на лужайке перед домом в свете фар такси разлетается мошкара. Робин расплачивается мятыми купюрами и придерживает перед дедушкой дверь, заходя следом. Сам того не осознавая, он наслаждается мыслью о том, что Эзры никогда не хватило бы на то, чтобы провести со своим родным дедом такой вот вечер, мысль о маленьком вандализме в столь негостеприимном семействе заставляет его ступать по парадному крыльцу победителем.

Он помогает дедушке снять плащ в прихожей и провожает его в гостиную. Нигде не горит свет, но сонная старшая внучка в шали выглядывает со второго этажа узнать, где дедушка так задержался. Дедушка просит ее распорядиться о чае и выворачивает на скатерть большого обеденного стола карманы, полные табака.

В свете гостиной Робину вдруг становится неловко, тревожно за Гека и хочется поскорее уйти.

— Такая гроза была сегодня, у Кацманов упал старый штрифель. Тикают часы.

В дверном проеме стоит Эзра, одетый, будто еще не ложился, с помятым усталым лицом. Дедушка лукаво щурится, кидая непослушной рукой в чашку два куска сахара:

— Жалко, хорошая была яблоня.

— Да, такая сильная.

Тикают часы.

Эзра мнется посреди гостиной, наконец, отодвигает стул и садится. В его присутствии становится как-то необъяснимо тепло.

— Когда вы уезжаете? — При свете становится видно, что глаза у Эзры не черные, а темно-темно серые.

— Завтра в полдень планировалось, но я еще не знаю, как сложится, машина может запоздать, да и напарника моего весь день где-то носит.

Робин прощупывает ситуацию, но он слишком пьян, чтобы делать это остро, а потому он почему-то говорит, как есть. От горячего чая после наливки щеки вспыхивают клюквенным румянцем.

Тикают часы. Дедушка занят скручиванием папирос, поплевывает на пальцы и шуршит бумагой. Сиреневые ветки сада бьются о матовое стекло. Слышно, как где-то поблизости квакают лягушки.

— Мне нужно кое-что передать Геку. Это довольно важная вещь для меня, но, скорее всего, ему это покажется глупым, потому что это, по сути, безделица. Мы дружили в детстве, он, наверное, говорил?

Робин улыбается. Простота, чистота и правильность слога и голоса Эзры кажутся ему замечательными, и он понимает, что пытаясь унять горечь Гека, перестарался с очернением барчонка.

— Что бы вы ни передали, ему это не покажется глупым.

Дедушка перехватывает взгляд Робина и ухмыляется.

— Тогда я принесу, ты ведь… Можно на ты? Ты ведь тут остаешься? Уже очень поздно.

— Я планировал ехать в гостиницу, ведь Гек, наверное, беспокоится.

— Слушай, он наверняка понял, что ты тут, вы ведь поблизости отсюда попрощались? Вот и оставайся тут, утром позавтракаешь хорошенько, а горничная просушит твои пожитки. Ночью ни одной машины здесь не поймаешь, — говорит дедушка, закуривая.

Эзра приоткрывает рот, но тут же передумывает что-то говорить, и опускает глаза.

Робина провожают в небольшую гостевую комнатку, из распахнутых окон ударяет волной сладкого и густого ночного воздуха. Удостоверившись, что дверь хорошо заперта, он садится на высокую кровать с деревянной спинкой, достает небольшую лупу и перочинный нож и аккуратно вскрывает печать большого бумажного конверта из плотной коричневой бумаги, нарочито гремя ремнем на брюках и ерзая на кровати.

Внутри конверта лежит ржавая металлическая коробка с погнутой крышкой. Внутри коробки:

— пять почтовых открыток, подписанных каллиграфическим почерком;

— спичечный коробок с несколькими рыболовными крючками;

— свисток;

— плоский камень с отпечатком древней раковины;

— склеенный из картона, распухший альбом с марками;

— нож с костяной ручкой;

— горстка значков с разных спортивных состязаний;

— сложенные в несколько раз два письма, озаглавленные «Геку от Гека в будущее» и «Геку от Эзры в будущее».

Робину кажется, что изначально в коробке было еще два письма.

Робин смотрит, чтобы на полу не осталось ни одной крошки от его злодеяния, заклеивает конверт, кладет его на прикроватный столик и засыпает, едва голова касается подушки. Круг замкнулся.

7.

Машина трясется в юго-западном направлении, пять часов езды — и уже совсем другой город, с широкими прямыми проспектами, сквотами и граффити на стенах.

Робин болтает с водителем и курит в окошко, Гек сжимает тонкими пальцами бумажный конверт, будто украденную драгоценность. Он смотрит в окно, потом на конверт, потом снова в окно, потом открывает конверт, запускает туда нос, перебирает предметы внутри коробки, закрывает, снова смотрит в окно и всю дорогу делает вид, что не замечает насмешливых взглядов Робина.

— Что у тебя там?

— Да так, ерунда, — как можно более равнодушно произносит он и пытается сдержать расползающуюся, как сломанная молния, улыбку.