В Новосибирске уже не первый год муссируются слухи о возможном сносе дома поэта и рок-певицы Янки Дягилевой (1966–1991). В качестве основного довода сторонниками сноса обычно приводится недостаточная значимость фигуры Янки для культуры России и даже Новосибирска.

Реч#порт решил подготовить и опубликовать ряд материалов о значении фигуры Янки Дягилевой и о дальнейшей судьбе дома, в котором она прожила всю жизнь. Ниже приведены статья кандидата филологических наук Татьяны Ковалëвой, рассматривающей Янку как яркого и — в каком-то смысле — уникального представителя сибирского панк-движения, и запись беседы с доктором философских наук Вадимом Лурье, представляющим Янку в широком культурологическом контексте.

Татьяна Ковалëва
Сибирское панк-движение и феномен творчества Яны Станиславовны Дягилевой

В 70-е — 90-е годы XX века в России возникло такое явление, как рок-культура, культура андеграунда. Российские регионы, находясь в отдалении от Москвы и Санкт-Петербурга, наследуют все общекультурные черты, но на местной почве эти черты неизбежно приобретают свою специфику. В 1980-е — 1990-е гг. в Сибири возникла волна панк-рока, панк-движение. Рок-культура и сибирское панк-движение в частности — явления, которые находятся в плоскостях разных научных дисциплин: истории, филологии, культурологии, социологии, философии. Безусловно, названные феномены требуют при их изучении междисциплинарного подхода. Это одна из причин, по которым на данный момент, об этом можно с уверенностью говорить, не существует солидных научных обобщений, посвященных характеристике феномена сибирского панк-движения. Исследование подобных явлений наиболее разработано на западноевропейском материале (работы Р. Хогарта, С. Холл, Р. Уильямса, С. Фриса и др.). Еще одна причина недостаточной научной рефлексии названного феномена — его приближенность к настоящему времени. На вопрос о том, почему волна панк-движения возникла именно в Сибири, однозначного ответа пока не найдено. Составить представление о том, чем все–таки оно характеризуется, можно, к примеру, по документальным фильмам Н. Чумаковой «Здорово и вечно» (2014), В. Козлова «Следы на снегу» (2014). (Отметим, что Н. Чумаковой, филологом, осуществлена также публикация автографов Егора Летова, лидера группы «Гражданская оборона»).

Ключевые фигуры сибирского панк-движения (и это далеко не полный ряд) — Егор Летов (Игорь Летов), Манагер (Олег Судаков), Кузя УО (Кузьма Рябинов), Дмитрий Селиванов, Роман Неумоев, Лукич (Вадим Кузьмин), Ник Рок-н-Ролл (Николай Кунцевич) и, конечно, Янка Дягилева (Яна Станиславовна Дягилева).

В фокус внимания исследователей, подчеркнем, что главным образом это филологи (литературоведы, журналисты), в последнее время всë чаще попадает сибирская рок-поэзия и самиздатовские журналы и книги, созданные в панк-среде (назову несколько знаковых журналов: «УрЛайт», «Контркультура», «Pinoller»; а также «Русское поле экспериментов» (1994) — книга, известная всем любителям рок-поэзии, — не только специалистам-филологам). В настоящее время в РГГУ (Москва) под руководством А.В. Корчинского работает «Летовский семинар», в 2018 г. выпустивший коллективную монографию под тем же названием. Положено начало диссертационному изучению сибирских рок-авторов: нам известно свыше 20 работ, посвященных творчеству Я.С. Дягилевой (из них 2 кандидатские и 1 докторская). Следует пояснить, что творчество Я.С. Дягилевой (его, кстати, относят к направлению поставангарда) представляет собой сложный синтетический феномен (как фрагментарное отражение рок-культурного феномена в целом), имеющий выходы в области культурологии, социологии и т. д. Более того, не учитывая эти научные стыки, невозможно полноценно его изучать. Например, начиная с 1990-х годов (после смерти Я.С. Дягилевой) мы, посещая еë могилу, можем наблюдать интереснейшее явление: формирование культа «мирской святости» (термин академика А.М. Панченко) — по тем же принципам, что и формирование культа святых. Это, в частности, показывают записки и записи в тетрадях, находящихся в почтовом ящике на дереве рядом с могилой Я.С. Подобные явления уже рассматривались некоторыми учеными (академик В.Н. Топоров исследовал записи/записки и фольклор посетителей места захоронения св. Ксении Блаженной до еë канонизации (Смоленское кладбище Санкт-Петербурга); эти «недолговечные тексты культуры», считал он, отражают важные культурно-исторические процессы, происходящие на глазах современников). Односторонняя «переписка» поклонников творчества Я. С. началась сразу после еë гибели и продолжается по сей день (можно говорить о том, что на еë творчестве выросло уже несколько поколений молодых людей, которые, как показывает материал записок, приезжают из самых разных городов России, не только близлежащих сибирских). Подобной «переписки» с другими рок-поэтами нами пока не выявлено (с этой целью мы посетили могилы Виктора Цоя, Майка (Михаила Науменко), Дюши (Андрея Романова), СашБаша (Александра Башлачева) — в Санкт-Петербурге, Егора Летова — в Омске).

Заметим, что в месте захоронения почти каждого рок-поэта можно обнаружить отдельные записи (к примеру, на деревьях или на скамье рядом с могилой) или записки, или распечатки со стихами, посвящëнными умершему поэту; или использованные в качестве записок железнодорожные билеты и др. Пример: «Саша! Высадила тебе сегодня живые колокольчики. Наконец-то! От всех нас. 10.05.2017» (запись на берëзе рядом с могилой СашБаша). Но все эти записи/записки за все годы не перешли в систематическую «переписку», подобную той, которая ведëтся в месте упокоения Я.С. Мы наблюдаем это явление с 1998 г., в доказательство этого постоянства приведëм расшифровку тетрадной записи: «Яна! Спасибо Тебе за Твои песни, спасибо за то, что Ты была!!! Мы тебя помним, Ты навсегда в наших сердцах!!! P. S.: Ребята, тетрадь нужна всегда, если кончается давайте заводить новую! (курсив наш. — Т. К.) Привет всем поклонникам Янки, таким же, как и я! Она навечно с нами!!! 24.08.2010».

В данном случае нами была затронута лишь частная проблема, — формирование культа «мирской святости» — показывающая, что творчество поэтессы нуждается в изучении с абсолютно разных ракурсов.

Но полноценное исследование творчества Яны Станиславовны Дягилевой (как и любого другого автора) возможно только при условии сохранения всего наследия, связанного с еë именем (к нему относятся и еë дом, и личные вещи, и архивные материалы).

Татьяна Ивановна Ковалëва, к. филол. н., н. с. сектора литературоведения ФГБУН Института филологии СО РАН.

Эта статья была передана Андрею Позднякову, краеведу и инициатору присвоения дому Янки Дягилевой статуса объекта культурного наследия, когда развëртывалась кампания в защиту этого дома.

Беседа в Студии 312

В мае 2019 г. в рамках Всероссийской научной конференции «Сюжетология / сюжетография-5», организованной Институтом филологии СО РАН, Новосибирск посетил доктор философских наук, главный редактор международного журнала «Scrinium: Journal of Patrology and Critical Hagiography» Вадим Лурье. В Студии 312 прошла беседа с его участием, темой которой стала значимость фигуры Янки Дягилевой для современной культуры и судьба дома Янки, который уже несколько лет находится под угрозой сноса. Помимо Вадима Лурье, в разговоре участвовали новосибирские филологи Элеонора Худошина и Татьяна Ковалëва и поэты Антон Метельков, Иван Полторацкий и Олег Полежаев.

В. Лурье: Сразу скажу, что на вопрос «Что делать с Янкиным домом?» у меня нет никаких конкретных пожеланий, кроме одного: это должно быть местом паломничества. А вот как устроить, чтобы оно таковым было? Я в этом не разбираюсь. Но даже если устроить не лучше, а хуже, не оптимально, то это тоже хорошо. Я не имею определëнных пожеланий насчет оптимального <способа организации>, но место паломничества должно быть. Сейчас оно таким является, хотя внутрь зайти нельзя. Ну, а если можно будет войти внутрь, это прекрасно. А если там ещë можно будет, зайдя внутрь, что-нибудь узнать о Янке или хотя бы вспомнить давно известное, то ещë лучше. То есть относительно нуля любой плюс — это плюс.

А. Метельков: Можно ли говорить о Янке как о лице не сибирского панк-рока, а неофициальной культуры вообще?

В. Лурье: Вот это главный вопрос, номер один. Можно говорить о том, что Янка узко дала для сибирского панк-рока, для рок-культуры, но это не моë дело, я не хочу об этом говорить, хотя это, конечно, важно. Просто об этом много кто скажет. А вот для культуры в целом, которая выходит за пределы рока… Во-первых, как сказал в своë время, вскоре после смерти Янки, — почти при жизни, но уже не при жизни — БГ, что это просто русская поэзия в еë лучшем виде. Мне кажется, что одна из лучших характеристик Янки как автора стихов была дана БГ. У него есть небольшой отрывок из интервью, который перепечатывается. Вы либо знаете, о чëм речь, либо легко можете узнать на сайте Янки. То есть просто это явление русской поэзии. Кроме того, это явление культуры. Это разные вещи, потому что культура включает не только поэзию. Если говорить о Янке как о явлении русской поэзии, то я бы сказал, что ей принадлежит одно из центральных мест, но Валера Шубинский на меня обидится за это. Потому что есть две версии развития русской поэзии, я имею в виду период после 1960-х годов. В 1960-е всë было понятно: русская поэзия была в андеграунде, можно было спорить, кто там главный, Бродский…

А. Метельков: Или Аронзон.

В. Лурье: Или Аронзон, совершенно верно. Но, как бы то ни было, это время ушло. В 1970-е годы — там продолжалась Лена Шварц, конечно… Но вот дальше, в 1980-е, уже чëтко совершенно возникла некоторая неоднозначность. Если мы считаем, что поэзия — дело интеллигенции, в котором интеллигенция самовыражается, то те поэты, которых любит Валера Шубинский, то есть которые сами себя считали поэтами и писали… Про официальную советскую культуру я не говорю, потому что, по-моему, это вообще за пределами литературы и за пределами вообще всего, это не надо обсуждать…

А. Метельков: Но всë-таки печатались и Соснора, и Кушнер, и Горбовский.

В. Лурье: Горбовский уже всякую фигню печатал, лучше бы не печатал. Соснора — они проскочили в своë время, да… И потом они не печатались, Соснора был андеграундным поэтом в 1970-е годы, ничего нового ему нельзя было опубликовать, и сборник 1980 года очень покоцаный вышел, и тоже случайно. То есть он, в общем, читался в самиздате тоже. А вот если говорить собственно о русской поэзии, то один вариант продолжения, в котором как-то соприкасались, конечно, все между собой, — особенно в нашем клубе «81», куда и БГ входил — это была поэзия интеллигенции…

А. Метельков: Вы тоже в него входили, да?

В. Лурье: Нет, я всë-таки, слава Богу, помоложе, я их считал старыми козлами (смеëтся). Они же были старше меня на десять лет, представляете? То есть на пятнадцать даже, это же вообще уже не о чем говорить. Я считал, что они, конечно, всë неправильно делают. Но в чëм я был с ними согласен,так это в том, что другой поэзии у нас нет, кроме того, что вот они писали. Просто я считал — значит, нет никакой. Но это было моë заблуждение, которое я с ними разделял. В общем, это поэзия интеллигенции. А вот что такое интеллигенция? Почему на самом деле не может быть хорошей поэзии у интеллигенции? Потому что… Я использую сейчас не своë выражение, а выражение скончавшейся несколько лет назад Виктории Ванюшкиной, переводчицы с итальянского, самодеятельного философа очень хорошего… В интервью Сергею Калугину в нулевые годы она сказала, почему интеллигенция — это нонсенс, не должно еë быть. Я близко к тексту идею перескажу… Потому что люди присваивают себе какое-то право о чëм-то вещать, не владея оружием. Если ты не владеешь оружием, то ты давай паши землю и вообще молчи-помалкивай, разбирайся. Какой вообще интерес может представлять твоë слово? Это очень хорошо Гумилëв, кстати, понимал: если ты не владеешь оружием, если ты не воюешь, то, собственно, сказать тебе нечего, хотя ты можешь считать иначе. Это и привело к некоторому вырождению поэзии. Потому что, конечно, футуристы были иначе настроены: Председатель земного шара и та волна, которая шла от него и добила до Сосноры… И Гумилëв был совершенно иначе настроен. Но вот Мандельштам уже был настроен по-другому… И вот эпигоны Мандельштама и Ахматовой — я Бродского тоже не люблю. Аронзон как-то потерялся между ними. В результате он применил оружие против себя: понимал, что надо владеть, но не научился. А пришли люди молодые, хамоватые… Я к ним не отношу, конечно, ни БГ, который был интеллигентным мальчиком, ни «Аукцыон», ни Анри Волохонского, конечно, не отношу к ним и Высоцкого… Но без тех не пришли бы эти. Они просто как-то это почувствовали и погнали некую волну, это были 1970-е — 1980-е годы. На мой взгляд, когда эта волна уже дошла до создания Башлачëва, то дальше возникла некоторая развилка, потому что предшественники Башлачëва позволяли себе быть какими-то, можно сказать, в большой степени никакими… А Башлачëв — это настоящий поэт. Какие-то барды, которые просто под рок-музыку, тоже ведь ни о чем. Майк Науменко прекрасный и талантливейший, но в чëм его прекрасность и талантливость? В том, что можно писать по-русски стихи, аналогичные английским, и на ту же музыку примерно, даже буквально на ту же взятую музыку.

А. Метельков: На человеческом языке.

В. Лурье: Ну да, на человеческом языке. Это огромнейшее открытие, для этого надо было быть довольно большим поэтом. Но это не то, чем дальше культура живëт. Это то, на что надо встать, чтобы подняться выше. И, на мой взгляд, именно Янка была первым человеком, который встал. Причëм она встала… Может быть, для неë это прозвучало бы несколько неприятно, но она фактически, как на ступеньку, встала на тело Башлачëва. Я даже в своë время проделал такой эксперимент: поскольку вышло хорошее академическое собрание Башлачëва в одной маленькой книжечке, у Юры Доманского аспирант еë написал в качестве диплома… Единственный рокер, все тексты которого изданы в соответствии с требованиями академической науки, с разночтениями, — это Башлачëв. И это сделал ученик Юры Доманского, в районе 2000 года вышла такая книжечка… Может, в 2001. Собрание стихов с текстологическими комментариями, больше ни с кем из этих авторов подобная текстологическая работа так и не была проделана. И вот, вдохновившись тем, что есть академическое собрание сочинений Башлачëва, — оно такое небольшое совсем — я посмотрел, как много перекликается мотивов у него и у Янки, потому что Янка, конечно, всë это знала. И почти всегда эти перекликающиеся мотивы — полемические. Башлачëв — это такой поэт типа Пушкина. Неважно, кто там из них лучше писал стихи, в данном случае это совершенно не имеет значения. Но они примерно одни и те же ценности ценили. Понятно, что во времена Пушкина, на счастье Пушкина или его поклонников, не было героина там, но всë остальное, что было, он употреблял в изобилии, тоже едва жив остался. Собственно, и не остался. А Башлачëву в этом смысле было труднее. То есть такие, в общем-то, нехитрые вещи. А великая русская литература уже имела другие стандарты во времена, когда жили Башлачëв и Янка. Потому что уже надо было опять писать о богах (ну или о Боге, если их так мало, что только один) и о героях. А вот жизнь частного человека сама по себе — это неинтересно. Вот любовь Достоевского к жизни маленького человека связана только с тем, что он понимает, что человек не мал, и у него там это достраивается, а вот на такой физиологический очерк ему на самом деле наплевать…

А. Метельков: У Летова примерно то же самое.

В. Лурье: Да, правильно. И вот, конечно, одновременно это нашли, мне кажется, два человека, но у Янки более… И, конечно, Янка тоже под влиянием Летова, но влияние Летова — это 1987, скажем, год. А Янка уже проявилась… Голос еë такой самостоятельный и потенциал можно оценить по тому, что она делала в 1986. Хотя она очень мало делала в 1986-м, но этого достаточно, чтобы… ex ungue leonem — то есть «из когтя льва можно понять»… И у неë, собственно, поворот к настоящим ценностям, которыми и должна заниматься настоящая литература. А у Летова было много экспериментирования, если брать «Гражданскую оборону» с 1982 по, скажем, 1985-1986 годы, то он нащупывал скорее даже. Вот такой чëтко определëнный след его в этом же направлении, где они совпали с Янкой, мне кажется… Я могу, конечно, ошибиться, мне кажется, это год уже 1987, но, может быть, и 1986. Но всë равно это очень всë синхронно пошло. И это тоже всë шло интуитивно. У него шло интуитивно из довольно широкого, разнородного материала. Конечно, его очень вдохновляли панки, которые тогда были новым явлением: Ramones, Сид Вишес и так далее. Он по-другому, видимо, даже просто не мог, вряд ли это было осознанным решением — сделать из них то, что можно было сделать из них в русской культуре. Они же совершенно были в другой культуре, если их в оригинале читать. У Летова совсем другая анархия, если брать анархию в смысле Сида Вишеса. Но вот Янка — всего лишь через Башлачëва и какое-то поверхностное представление о русской поэзии, которое у неë тогда было… Классическую литературу она читала и что-то в ней находила для себя, хотя формально мы знаем только еë некоторый ответ Пушкину — тоже, в общем-то, правильный абсолютно. Как бы серьëзный человек мог написать такое стихотворение? Если бы Пушкин был серьëзным человеком, что бы он написал? Вот то, что написала Янка, я бы сказал примерно так (смеëтся). И это просто был шарнир. То есть, в принципе, это нащупывали. Мы сейчас сказали о Летове, но я бы сказал, что и Селиванов, и Лищенко тоже нащупывали вот такое, но их сносило очень сильно. И Янка стала камертоном, задала тон. Поэтому, собственно, мой тезис, что она задаëт некоторый тон литературы (собственно, сейчас основная наша литература — поэзия), которая должна фиксироваться на серьëзных вещах. И вот «Гражданская оборона» во время и после Янки уже тоже совершенно такая. Там можно с чем-то спорить, не соглашаться, но это и нормально, там же обсуждения, разные позиции… Нельзя быть со всем согласным, даже один человек не будет всë время сам с собой согласен. Поэтому тот же Кузя УО мне говорил, что у «Гражданской обороны» не было ни одной песни не про Бога, не про религию. То есть без религиозного содержания ни одной песни у них нет, это позиция Кузи УО. В том числе, конечно, и песня «Бога нет», которую Кузя, кстати, и написал. Таким образом, литература, оставаясь именно литературой, в поэзии вернулась к тому, что надо, а не к тому, чем занималась интеллигенция. Потому что, когда интеллигенция рассуждает про Бога, она не понимает, что для того, чтобы рассуждать, надо всë-таки «владеть оружием»… А здесь — погружëнность во всë, но при этом всë не сводится просто к проживанию жизни с яркими впечатлениями от наркотиков и бухания. Потом, Янка всë-таки, в отличие от Летова, не очень любила такие психоделические эксперименты, не очень этому доверяла… Правда, из–за этого она, конечно, очень сидела в депрессии, это понятно. В литературе, я бы сказал, вот такое у неë было значение, а дальше можно спросить: а кто еë продолжал и как, кто шëл дальше этим путем? И, на мой взгляд, мы имеем некоторый затык, потому что 1990-е годы стали форс-мажором и те, кто выжил и выживал в это время, — кстати, «Гражданская оборона» опять же — вынуждены были заниматься вот этой обстановкой борьбы, и даже больше, чем в советское время, социализация какая-то происходила… Вот когда Летов писал последние свои альбомы, он уже пытался именно куда-то дальше пойти — вот как-то Бог не дал, не знаю, что-то здесь такое есть мистическое. То есть, я бы сказал, что она ждëт своего продолжения, эта линия.

А. Метельков: А Усов?

В. Лурье: Усов — это некоторое параллельное развитие. Он, в общем-то, ни на кого не ориентируясь… Понятно, что он всех знал, но он как-то слушал собственный голос и находил какие-то вещи, но его сносило. Потому что для того, чтобы достигать цели, нужно не смотреть налево и направо. Есть буддийская притча, как всех учили стрелять: надо было попасть из лука в птицу на ветке. И учитель спрашивает: «Что ты видишь?» «Я вижу ветку, листья…» «Нет, ты ничего не видишь». Кто-то говорит: «Я вижу ветку и птицу». «Ты лучше видишь, но тоже плохо, посмотри внимательнее». «Я вижу только птицу». «Да, у тебя хорошее зрение, только ты можешь стрелять». Вот у Усова этого не было категорически, у него очень много расфокусирования. Я бы сказал по-другому ещë, — то же самое, но по-другому — что это «негигиеничность». Ну, например, проблема поэтов начала Серебряного века в том, что они там интересовались чем-то религиозным, но по жизни они интересовались тем, что они больше всего блудили, ну и в меньшей степени наркоманили (что, конечно, тоже не шло ни в какое сравнение с нашим временем). А что это значит? Всë равно ты выбираешь животное состояние. Ты будешь писать о том, что ты хотел бы выбрать, это будет в какой-то степени кому-то любопытно, но это, в общем, для патологии и для диагноза. То, что Янка, я бы сказал, сформулировала, может быть, не всем хорошо это услышать, не всеми это будет воспринято… И Летов, конечно, тоже это сформулировал, главным образом — они двое: в литературе интеллигентская позиция не имеет права на существование. Конечно, всем самовыражаться можно, но это не имеет ценности для других. Вот, скажем, есть творчество душевнобольных, оно имеет огромный интерес. Часть его, когда действительно очень талантливые люди что-то пишут и болезнь как-то влияет на их творчество — она не обесценивает ничего, это понятно. Но вот люди, которые просто что-то рисуют на терапии… Это имеет просто диагностическое значение какое-то, и никакой высокой эстетики там нет. Ну или иногда есть, как вот в детстве: все дети рисуют, это же обязательно надо, если ребëнок не будет рисовать, он не будет развиваться. Вот поэзия интеллигенции в принципе такая. А вот то, что куда-то двигает, — это надо куда-то очень далеко отойти. И в отношении литературы, я бы сказал, что с наследием Янки и «Гражданской обороны», даже в сумме, и всего сибирского панк-рока всë-таки положение плохо, адекватного наследия нет. Есть еще кто-то из этой компании, — «Чернозëм» какой-нибудь — кто иногда пишет, раз в несколько лет, новые песни, выступает с концертами.

А. Метельков: «Тëплая трасса»?

В. Лурье: Ну «Тëплая трасса», там у них свой такой загиб, в свою религию, но в любом случае хорошо, что они на этом поле, конечно. Есть еще — как там? «Музыка мечты»? «Мечта» — у Кузи УО новая группа, там какие-то есть тексты. В общем, какие-то люди из прошлых лет что-то ещë делают немножко новое, и дай им Бог здоровья, но это не открытие новых горизонтов. А те, кто приходит, молодежь, — они всë-таки какую-то попсу несут. Но я думаю, что это не фатально и не очень страшно. Во-первых, потому что ещë в литературе может что-то хорошее быть. Во-вторых, потому что литература — это вообще не главное в жизни. Теперь я подбираюсь к тому, что в культуре, которая за пределами литературы, значение Янки гораздо больше, чем в самой литературе, потому что культура является средством выживания. Вообще, для чего людям культура? Для того чтобы жить, потому что без культуры они жить не могут. И культурой ещë, которую ты усвоил и которой ты живëшь, определяется то, как ты будешь жить. Хотя в какой-то степени это обоюдный процесс: ты и сам выбираешь что-то в культуре. Но далеко не всë ты можешь выбирать, у тебя есть какой-то диапазон, за который ты не выйдешь. И Янка задала совершенно чëткие ориентиры. Я об этом писал в разных статьях, и я бы сказал так, что есть разные вещи: есть мир Егора Летова такой большой, где ты можешь пойти в любом направлении, и сам он шëл то в этом направлении, то в этом. И там нет подсказок, куда правильно, то есть вопрос так стоит и автором ставится, но ответы всë время разные, и понятно, что тебя не может убедить аргументация в пользу какого бы то ни было ответа, даже если он на самом деле правильный. Здесь, в таком мире, не бывает аргументации. Янка в этом смысле совершенно прицельная: можно найти. Я бы сказал, что у неë нет никакого ответа на основные вопросы, но у неë очень чëткая формулировка вопроса. Почему я так еë преданно люблю? Не потому, что у меня есть какой-то фанатизм в отношении литературы, я литературу в целом, и тем более одну поэзию, не так уж и люблю… Люблю, конечно, но не настолько это важно. А вот для чего культура нужна как средство и что является целью? Янка очень жëстко ставила этот вопрос: нельзя забалтывать, нельзя уходить от этого вопроса, пока он не решëн. А решить она его не могла. Ну, может, и могла, но… Может, она как-то для себя в конце концов решила, что такое с той стороны смотреть еë жизни, уже посмертной… Но вот в текстах еë нет этого решения. Но она говорит, что вот не отвлекайся, не смотри: здесь что-то есть, но это всë ерунда, надо вот туда, туда, туда. И я бы сказал, что это такая эксплицитная постановка вопроса: она у неë то эксплицитная, то имплицитная. Какая-нибудь «Нюркина песня» легче воспринимается людьми, потому что она более имплицитная. И есть какая-нибудь песня «Домой», которая трудно воспринимается даже людьми, которые любят Янку, они вряд ли еë постоянно слушают.

А. Метельков: Ну или «Ангедония».

В. Лурье: Да, и «Ангедония», совершенно верно.

Т. Ковалëва: Нормально они еë слушают, столько, сколько надо.

В. Лурье: Да, всë равно, конечно, сколько надо. И она эксплицитно говорит, что надо вот здесь пройти. Как пройти, она не знает. Но, если я не знаю, как пройти, это же не значит, что путь неправильный. Значит, просто надо узнать. Ну буду тыкаться, пока не узнаю. Она умерла физически, но в этом смысле, я думаю, дело еë живо. Поэтому я лично для себя воспринимаю Янку… Именно Янку, а не Егора, Егор — это среда, в которой это всë оказалось возможно, в том числе и для нашего восприятия. Это если и не обязательное условие, то, по крайней мере, очень сильно всë облегчившее. А может, и обязательное. Янка — это камертон на то, как нужно жить. Собственно, если считать, что жизнь нужна не сама по себе, а для чего-то… Это страшная хула с точки зрения гуманистического мировоззрения, потому что тоталитаризм, фашизм, коммунизм… Ну да, здесь совпадение с ними, ну и что? Они же вообще много что копируют… Тогда как раз Янка и фокусирует, причëм она четко понимает и даëт понять, что никакие формы социальной деятельности, вообще земной деятельности, — ни устройство общества, ни устройство своей личной жизни на земле — этого не дают. Совершенно ясно, что цель жизни за пределами жизни, это совершенно чëтко, и не вздумай уйти налево и направо. И никакая психоделика тебя не спасëт, потому что всë равно налево-направо получится. А надо — вот туда. Как — не знаю, но надо. Постановка вопроса бывает важнее ответа, особенно неправильного ответа.

А. Метельков: У Джанни Родари есть рассказ о человеке, который прошëл через весь Рим по одной прямой, через дома перелазил… Не помню точно, прошëл или нет, потому что, может быть, какое-то препятствие попалось непреодолимое, но вот такая история.

В. Лурье: Да, примерно так. Я не знаю этого рассказа, но да, Янка понимает, что надо добиться того, чтобы видеть только птицу. И целиться. И всë. Одна проблема: птицу тоже не видно, приходится стрелять в пустоту. Не видно, но…

Э. Худошина: Но она есть.

В. Лурье: Но она есть. Всë равно надо целиться, стрелять, да. Даже если брать, на мой взгляд, более аутентичную реконструкцию того, что думала, чем жила Янка, то можно сказать так: она есть, но, может быть, еë нет, но всë равно всë остальное тем более ничего не стоит и всë равно нужно этим заниматься. Даже если нет — ну, значит нет… Я вот тоже так в своë время решил, поэтому сразу в Янке узнал себя. Янка меня намного младше, потому что я 1962 года, а она 1966. В те годы четыре года — это очень много (смеëтся). У меня это было в пятнадцать лет, когда я это так вот чëтко понял, но у меня это не имело литературного выражения, а имело больше такое жизненное выражение. Конечно, когда я увидел, что все мои постановки проблем сформулированы, просто я бы так не мог, а она, можно сказать, за меня всë сказала, я просто ахнул. Причëм о том, что вообще есть такое имя, я, может быть, узнал незадолго до того, как познакомился с еë текстами (может быть, за год до того). А познакомился с еë текстами я только в 2000 году, когда мне было уже много лет. Я, конечно, очень пожалел, что не познакомился с ней раньше, но, может быть, так и надо… У меня поэтому ощущение, что я имею перед ней некоторый долг, поэтому я всегда служу панихиду в еë день смерти, 9 мая, и, когда приезжаю в Новосибирск, обязательно — на кладбище. Потому что я как бы доживаю ту жизнь, которую и она. То есть ответ на еë вопрос… Я не знаю, согласилась бы она с моими ответами или нет. Может, и нет. Мне важнее, как на самом деле, и поэтому другого варианта нет. По-моему, она очень важное духовное явление. Даже в таком узком смысле слова, не говоря о широком. Она очень чëтко дает понять, куда надо смотреть. Откуда и куда. Отсюда — домой. Точка. Всë. Dixi!

И. Полторацкий: Если Летов — это круг, то Янка — это радиус в круге, диаметр.

Т. Ковалëва: Ну это уже кто как увидит.

В. Лурье: Диаметр, да, я примерно так себе представляю. Можно сказать, что эта сфера (или круг, если на плоскости) — Летов. И она именно диаметр. То есть через центр круга, конечно, проходит, но она неизвестно где начинается, и это даже неважно — не разглядеть, где начинается. Но она прочерчивает этот диаметр и выскакивает.

А. Метельков: Знаете, с чем это интересно совпадает? Есть такая область знания, метагеография…

И. Полторацкий: Дмитрий Замятин.

А. Метельков: Замятин, да. И у него есть статья «Стрела и шар» про сибирский текст.

В. Лурье: Да, Летов — это именно шар, а она именно стрела, совершенно чëткие ассоциации.

Т. Ковалëва: Я вставлю свою идею по поводу того, что может быть в доме Янки. Вы, наверное, не были в музее Владимира Рекшана на Пушкинской, 10? Он его позиционирует как первый национальный музей реалий русского рока. В последний раз я унесла туда свой рюкзак, которому было уже больше 20 лет, он только в экспонаты и годился. Рекшан был очень рад этому рюкзаку, ведь музей учитывает и предметы быта, предметы одежды, а всë это разваливается очень быстро.

В. Лурье: Самодельный рюкзак?

Т. Ковалëва: Да, он фактически из рванья был сшит, и отдельные фрагменты рванья, которые приходили в негодность, заменялись другими фрагментами.

В. Лурье: Ну это этнография в чистом виде.

Т. Ковалëва: Если бы у нас было место, куда унести этот рюкзак, я бы унесла его к нам. То есть у нас может быть свой музей сибирских реалий. Внешне музей Рекшана чем-то похож на это место (имеется в виду Студия 312). Поскольку его основатель получил историческое образование в ЛГУ и имеет представление о музейном деле, там, как и положено, хранятся книги, журналы, газеты, плакаты, афиши, кассеты, прочие редкие вещи, отдельно — предметы, относящиеся к «Сайгону», и так далее. Тетради, в которые в доинтернетовскую пору переписывались тексты песен… Я обещала привезти еще одну такую тетрадь. И если бы в Новосибирске можно было куда-то отнести…

В. Лурье: Так вот уже есть такое место (показывает на архивы Студии 312). А потом это можно перенести в Янкин дом.

Т. Ковалëва: Ещë Владимир Рекшан починяет там гитары, собирает самые разные магнитофоны…

В. Лурье: В Петербурге не было такой солидарности между рокерами, как явила Сибирь. Вообще нигде не было. Даже в Екатеринбурге, где еë было больше всего.

Т. Ковалëва: Поэтому, если этот дом, как карточный домик, не сложится сам собой, то лучшим вариантом было бы такое арт-пространство, наподобие созданного Рекшаном, которое привлекало бы ищущих людей. И оно, конечно, должно включать много сопутствующих явлений, не только поэзию. Сюда относится и музыка, и картинки, и история костюма своеобразная.

И. Полторацкий: Такая точка, вокруг которой много судеб собирается… У Дмитрия Данилова есть стихотворение, где он детально описывает, что он чувствует, когда слушает Янку. Длинное такое, просто внутренний монолог. И он очень точно поймал там то, что он ощущает. И это чувство — общее для многих — одновременной потерянности и найденности целого поколения, даже больше, чем поколения… Хотелось бы, чтобы оно как-то вспыхивало не только когда ты слушаешь песни, но и когда ты туда заходишь.

В. Лурье: И ещë… Я, может быть, не договорил про камертон: я заметил, что люди с любым культурным бэкграундом, если они понимают какие-то близкие мне религиозные идеи (обратное — неверно), либо уже любят Янку и Егора Летова, либо они о них ничего не знают, но, когда узнают, начинают любить.

Т. Ковалëва: Да, ещë по поводу музея! Я прочитала в интернет-статье… Константин Голодяев говорит, что, мол, панки — люди неорганизованные…

В. Лурье: На самом деле это хиппи неорганизованные, а панки очень даже организованные.

Т. Ковалëва:…И рисуется зачастую портрет, как будто это какие-то грязные некультурные люди. Это внешняя сторона. А интеллектуальная сторона где? В этой среде существуют люди с незаурядным интеллектом и творческими способностями. И вот в таком арт-пространстве должна быть показана эта интеллектуальная сторона, которую не все видят. И вот что ещë стоит сказать в связи с личностью Яны Станиславовны. Начну издалека… Есть такая известная всем фигура Ксении Блаженной, которая далеко не всегда была канонизирована. И в те времена, когда она не была канонизирована, Владимир Топоров ходил на Смоленское кладбище, списывал с заборов надписи, выковыривал записочки…

В. Лурье: Фактически культ был безо всякой канонизации, как и положено. Канонизация Ксении Блаженной Зарубежной церковью состоялась в 1978 г.

Т. Ковалëва: И Топоров списывал эти тексты как очень ценный материал…

В. Лурье: Очень ценный материал, но это не художественный материал: обращëнные к святой записки. А вот художественные материалы в Ротонде, например, были.

Т. Ковалëва: …И вокруг некоторых современных фигур такого материала тоже очень много. По этой причине я хожу читать в том числе тетради на могиле Яны Станиславовны…

В. Лурье: Личный научно-исследовательский проект Татьяны давно находится в стадии собирания полевого материала в местах культа, одним из которых является могила Янки: выборочно копируются записки. Вы же не всë там копируете?

Т. Ковалëва: За последние два года — всë.

А. Метельков: Мы с детьми недавно были в Музее Ахматовой, где во дворике тоже все стены…

И. Полторацкий: Стена Цоя опять же.

Т. Ковалëва: (Обращаясь к В. Лурье)…По этой же причине, но там записей меньше, конечно, я фотографировала на могиле Татомира.

В. Лурье: Это такой блаженный Матфей. У нас не одна блаженная Ксения такая известная, было довольно много блаженных, и культы продолжаются.

Т. Ковалëва: В этой области всë гораздо интереснее, чем можно предположить, и мы мало что знаем.

В. Лурье: Второй по известности — блаженный Матфей Татомир, где сохранилась часовня в его склепе, там пишут всякие записки.

Т. Ковалëва: Раскидывают эти записки, как зернышки, засовывают во всякие щели. Собственно, сложение культа святых и рок-поэтов идëт по схожему пути, это очень интересно наблюдать.

В. Лурье: Конечно.

И. Полторацкий: Я очень хорошо сейчас понял, что Iванiв за Янкой очень точно идет. Это следующий шаг в этом направлении.

В. Лурье: Это очень интересно, да.

И. Полторацкий: Если посмотреть внимательно, там очень прямой, постоянный, повторяющийся текст о том, что нужно двигаться именно туда. Он весь целеустремлëн, полностью.

А. Метельков: Василий Бородин про это говорил.

И. Полторацкий: И это для нас важно, конечно, это новая история.

Э. Худошина: После всего, что здесь было сказано… Возрастно я слишком далека от Янки, поэтому я не могла переживать так, как переживали вы все, но послушав еë, почитав и послушав, о чëм вы сейчас говорили… Я, в общем, так и думала, а теперь тем более: у неë есть громадное будущее, и, если делается музей, культовое место, у него большое будущее, и оно будет нарастать всë больше и больше. И по этой причине у всего этого есть громадная перспектива. Но даже независимо от того, будет или не будет музей, имя будет набирать всë больший и больший вес. Что касается музея, то мне кажется, что то, что успели собрать в Студии 312, — это уже замечательно. И это было бы совершенно замечательное культурное место. Не только культовое, но и культурное. Поэтому создание такого музея — это просто необходимый подвиг. И те, кто поможет этому, — начальство, спонсоры — в общем-то, своë имя представят в самом лучшем свете…

В. Лурье: Пушкинская, 10 — это тоже от государства, потому что это такой объект недвижимости, что… Конечно, художники захватили расселëнный дом, но, чтобы дальше не выгнали, особенно во времена дикого капитализма начала нулевых, да и сейчас, конечно, нужна поддержка городской власти. У неë должна быть очень чëткая позиция: поддерживаем. То же самое — «Камчатка», которая перестала быть котельной, но стала музеем. Это тоже позиция городской власти. Причëм губернатор Матвиенко, которая у нас была… При ней сносились дома на Невском проспекте, чего не бывало никогда, даже в блокаду, даже большевики почти ничего не уничтожили, просто катастрофа для города. При этом она поддержала сохранение «Камчатки». Какая-то любовь к Цою у неë была. Или уважение, по крайней мере.

Т. Ковалëва: Вот есть «Камчатка» опять же, а у нас ничего такого нет.

Э. Худошина: Да, и наше начальство могло бы заслужить уважение в веках.