Публикуем рассказ Мити Савинцева, при чтении которого вспоминаются все значения слова «трип».

Зимний вечер. Снаружи мороз сковал всё и вся и вот уже третью неделю настойчиво стучится в моё окно. Я голый скрючился на раскладушке, дрожу. Услышать стук в окно ночью страшно. Стучит и стучит. Не то, что спать — жить мешает. Собравшись с силами, иду к окну. Иначе, так и буду трястись за свою жизнь, пока не умру со страха. Сквозь дурацкий узор на окне ничего не видно, только какой-то силуэт. Я распахиваю окно, и вместе с январской стужей в комнату важным оводом влетает грузный Екушевский. Он не оставляет следов ни на сугробе внизу, ни на запорошенном отливе. Своим здоровым задом он надламывает створку. С тех пор закрыть окно можно ровно настолько, чтобы в комнату могла проникнуть полуночная кошка. Екушевский стоит посреди комнаты, в зеркале не отражается, но объяснять, почему он лезет через старое облупившееся окно, когда есть прочная титановая дверь, на которую я разве что не молюсь, не торопится. Под медленное таяние занесённого на мой ковёр снега Екушевский вываливает на меня будоражащий воображение план. Я, наг и беззащитен, обильно выдыхая пар, вынужден согласиться по всем статьям.

И вот летом мы — лысеющий сибарит Екушевский и нервный астеник я — уже пыхтим в поезде — спешим к великому озеру Байкал. Я — на чужой полке — без билета, поэтому своей нет — прямо из горла пластиковой бутылки глотаю сгущёнку — её владелец, разумеется, ещё спит — подслушиваю, как в соседнем отсеке — никого не стесняясь — Екушевский домогается какого-то малолетка.

За окном поля, тополя и разные домовладения. Утро. Екушевский возвращается, весело гремя мелочью в карманах своих шароваров.Напомню, что ранее мы лишились моей последней копейки (выпущенной под какой-то юбилей) на фоне неприятного случая в Н-ске. Тогда наш сиюминутный душевный порыв мчаться верхом на осликах из зоопарка по ночным улицам наперегонки с ветром был грубо освистан, а затем оценён в круглую сумму взятки местными сотрудниками ДПС. Сейчас ситуация изменилась. «Откуда богатство?» — вопрошаю я. «Да стрельнул у пацана на сигареты», — отвечает Екушевский, а сам подмигивает, мол, слямзил из беспризорной куртки. Объявив: «Пошёл покурить!», Екушевский, насвистывая, удаляется в сторону тамбура, но не курить (Екушевский вообще не курит), а просто промышлять, догадываюсь я. Немного погодя, я как будто следую за ним, но вовремя сворачиваю в туалет.В тамбуре Екушевский просто, без изыска общается с такой толстозадой, так похожей на его мать проводницей и ненароком трогает её за разные выпуклости, коих немало. В туалете я прячусь. Некоторым людям, когда они остаются наедине с собой в каком-нибудь тесном пространстве, может стать невмоготу, но я знаю верное средство от одиночества: постоянно смываю воду и мою руки в раковине. Тут ко мне начинает кто-то ломиться, неистово дёргает за ручку, бьёт в дверь прямой ногой. Судя по голосу, всё тот же Екушевский. «Жека, — он всегда обращался ко мне не по моему имени, объясняя, что это неуместно в тот или иной момент, — давай реще, там мужика вырвало, ну?» Но вырвало там не мужика; мне это стало понятно задолго до того, как я приблизился к месту происшествия. Да и мужик, будучи в курсе событий, отвергал все обвинения, возмущался, поджимая губы и сжимая кулаки. Но его печаль оттеняла незнающая границ обида Екушевского, который размахивал железнодорожными стаканами и вопил со скучающим лицом. Снующие проводники уже занялись делом: кто принёс тряпку, кто ведро, кто приказы раздавал. Екушевский, продолжая вопить, тоже взялся помогать: окунул тряпку в ведро и заправски хлестанул ей по лицу обидчика, от чего тот подскочил и оставил вмятину в крыше вагона. Началась какая-то толкотня. По отсеку залетали волосатые руки. Спустя невыносимо долгие три минуты нас выпроводили с нашего поезда с чужими вещами. Кроме того, у Екушевского забыли изъять промасленные крепления железнодорожного назначения. «Подбросили враги здравого смысла, — уверял Екушевский и, помещая безделушки в карман, наставлял: — Поспешишь — людей насмешишь». Мы смеялись весь путь до ближайшей станции, ржали как кони, широко раскрывая рты. Я ржал через смоченное полотенце (собственность РЖД), которое я прикладывал к опухшей скуле. «Ладно, хорош!» — в один момент Екушевский посуровел, но тут же загоготал пуще прежнего.

На станции было безлюдно и беспредметно; промышлять было нечем. Простояв так минут десять, я издевательски предложил: «А покатили на телеге?» Екушевский, услыхав мою вопросительную интонацию, слез с одинокой берёзы и замахнулся, целясь в мост очков, но и впрямь увидел телегу, направляющуюся к станции. Водитель телеги — дед в тулупе из хрусталя — помахал нам рукой издалека и, подъехав поближе, завёл разговор (тоже издалека): «А, это, ребятня, это самое не видали? На Читу уже проехал?» Я сразу закивал головой, задакал, зная, что деревенские любят умных чуть больше, чем городских. Дед было закручинился, но Екушевский, уже усевшийся по-королевски в повозке, задорно хлопнул его по спине и приказал: «Ннооо, па-шла!» Дед тут же напрягся, позабыл о своей племяннице в Тайшете, которой собирался передать свежей рыбы, вспомнил недавние времена крепостничества и покатился с нами до деревни. Иногда он косил свой единственный глаз на мои резиновые тапочки и однажды даже попытался обидеть: «Такой старый! А не развалишься?» Ещё деда интересовало, чьих мы были. Екушевский, в свою очередь, высосал из пальца имена и обложил ими ямщика. Это называется «зашёл с козырей». Заслышав очередное имя, я изрекал какой-нибудь очередной вопрос. Например, Екушевский говорит:

— Серёга Молостов!

Я говорю:

— А! Это же у него пёс шелудивый?

Эти сентенции действовали на нашего спутника магически. Так перед ним по ниточке разворачивалась какая-никакая история, оправдывающая наше существование. Дед понимал, что мы брешем — что мы были ничьи, но боялся вставить слово. «Сенокос-то у вас как? В самом разгаре?» — внезапно спросил господин Екушевский, яростно подмигивая мне. Значится, колосники захотел прочистить. Ответа ни от кого не последовало, только лошадь, услышав про сено, прибавила ходу, и мы понеслись так быстро, что я размечтался: «Вот бы сейчас взять и перевернуться насмерть!»

В начале координат деревни мы снизошли с телеги. Екушевский заявил, что пошёл на разведку, подразумевая, что собирается разнюхать, где дед прячет самогон. А я заявил, что пошёл в магазин, подразумевая, что захотелось отведать чего-нибудь вкусного. Деревня оказалась не на шутку продвинутой. В магазине самообслуживание, как в городе, а понтов даже больше. Торговый зал, и без того маленький, в своем центре содержал груду сырых паллет с плесенью, на которые иногда ставили продукты. Я прошёл магазин вдоль и поперёк, как того требовала ситуация отчаянного безденежья, и остановился у холодильника с молоком. Выбрав самый старый кефир (который, кстати, всё ещё был годен к употреблению, а «момент истины» должен был наступить в следующем году), я двинул на кассу, улыбаясь самому себе. Кассирша взяла упаковку, поскоблила ногтями грязную шею, «пробила» кефир и уставилась на мою седовласую ноздрю. Догадавшись, чего она хочет, я принялся шарить по карманам. Да, Екушевский так и не поделился награбленным, да и рассчитывать на это не стоило. Вот и стою я перед скучающей кассиршей, ощупываю ногу через дырку в кармане. Тем временем в магазин заходит девочка, и моё внимание сразу заостряется на ней. Молодая, но уже с очертаниями весёлой молочницы. Я тут же обозначил свой интерес в лучших традициях русской классической литературы: «Зин, сколько лет, сколько зим, айда потом к нам на сеновал». Ответ был бесхитростным и ёмким как белый флаг: «Козёл чахоточный!» В этом было что-то до боли знакомое, что-то от моей безответной первой школьной любви. Что-то похожее на бесхитростный и ёмкий удар ниже пояса. Я метнулся на улицу, жестом показав продавщице, что некогда мне с ней рулады наяривать.

Екушевский уже разлагался на траве, прямо как будто он только что с горбатой горы спустился: с колоском в зубах подле своего внезапного любовника — местного дембеля на ржавом драндулете. Кажется, дела у них шли хорошо, весело. Екушевский вкушал яблочко и, увидев меня, запустил вторым. «Лови момент!» — встретил он меня переполнявшей его радостью. От несомненно червивого яблока я отмахнулся, а к Екушевскому обратился: «Слышь, буржуй, напомни, что там говорить девчонкам?» Екушевский никогда не жаловался на недостаток женского внимания, хотя ничего дельного из себя не представлял. Он быстро дал свою независимую оценку: «Ты чё, Вась, забыл, что ты приёмный? Иди зубы вставь сперва, а то непонятно, что ты мычишь там». Зубы вставлять было некогда, потому что из сельпо уже выходила моя старая подруга. Начал я с приветствия: «Здорова, шшш…», и за такой змеиный подкат сразу отхватил от байкера, который, наслушавшись нашего разговора, сложил два и два и разрешил ситуацию по справедливости, как если бы эта девчонка была спутницей всей его жизни или как минимум этой нелёгкой недели. Пообещав найти меня со своими друзьями, когда я очнусь, мотоциклист укатил со своей зазнобой в коляске, обдав меня пылью и презрением.

Екушевский и пальцем не пошевелил. Зевнув, он сообщил, что дед, который нас вёз, строит из себя тяжело душевнобольного в доме с недостроенной крышей и никого не принимает, поэтому самогон придётся добывать при помощи смекалки. Эти слова вселили в меня энтузиазм, и, не вставая в полный рост, на четвереньках я помчался как ни в чём не бывало в сторону, которую указывал Екушевский. Сам же он пошёл следом вразвалочку, имея вид самый провинциальный и ничему не удивляясь, чтобы сойти за своего. И, действительно, селяне не давали ему ходу. Этот перекинется с ним парой слов о том, о сём, другой расскажет про грузди и боровики, какая-то бабка пригласит на крынку молока, малышня покажет ещё не замученного ужа, а банда байкеров заслушается враками о его несуществующем гараже и городском быте. Пока Екушевский миновал одно жизнеутверждающее событие за другим, я с грехом пополам пролез через, точнее, сквозь забор, поставленный вкруг дома с недостроенной крышей, чтобы затем метнуться в деревянную будку с дыркой в полу. Там я почувствовал себя в безопасности, как тогда в поезде, как всегда. Попробуй вскрой такую дверь! Эх, хоть намаз совершай!

Я облизывал замороженное мясо, стибренное в магазине, под вой бурого волкодава снаружи. Пёс как завёлся с самого начала, так всё никак не мог угомониться. Это мешало мне дышать на мясо, чтобы хоть чуть-чуть подогреть его. Спустя час-полтора к клозету приблизился Екушевский в компании своих новых раскованных друзей. «Ээ, бурят, давай быра вылазий, покумекать надо», — послышался наглый тон деревенщины. Я не был бурятом, в отличие от Екушевского, который даже на каком-то национальном празднике давал интервью как представитель народа, и от несправедливости горько заплакал. По-азиатски хитрый Екушевский объявил, что сейчас он покажет настоящего городского педофила, и торжественно распахнул двери.

Я, как и вы, надеялся до последнего, что сейчас произойдёт чудо и я буду спасён. Но нет — я, продолжая рыдать, на собственном примере доказал всем осатаневшим жителям деревни (а на праздник насилия пришли именно все) хрупкость бытия. Кровь хлынула из меня, обильно сдобрив жаждущую землю, и это привело в восторг местных детей. Они демонстрировали изощрённые способы причинения нечеловеческих страданий при помощи железных прутов и шарикоподшипников, а более опытные мужики в разноцветных плащевых куртках, напротив, без каких-либо подручных средств с усердием втаптывали меня в грязь, пока настроение у меня не стало совсем подавленным. Больше всего огорчало то, что прямо на глазах у той девочки из сельпо, — да, именно той, которую я, как вы помните, буквально несколько минут назад уверял в своей способности разорвать всех одной левой, — моё лицо разбилось как фарфор на несколько маленьких лиц, а зубы рассыпались по огороду. Как и в прошлый раз, Екушевский в избиении играл роль беспристрастного наблюдателя. Его чеширская улыбочка отчетливо всплывала у меня перед глазами, даже когда образы недоброжелателей стали размытыми. Я твердо решил, что никогда с ним больше не заговорю и не только потому, что челюсть мне сломали ещё в начале расправы, а сама она вполне могла привести к логичному летальному исходу. И без этого я был уверен, что наши дороги разошлись окончательно.

На небо забралась туча, а когда она уползла, солнца уже видно не было: пугливая тварь запряталась за горизонтом, предав всё живое. Я лежал, уткнувшись лицом в лужу своей немощности, смешивающуюся с лужей дождевой. Тело истошно напоминало о своём существовании, пошевелиться я не мог, но если бы и пошевелился, то, наверное, тут же скончался. В луже на мгновение отразились женские ноги, и, несмотря на обстоятельства, я позволил себе подумать о вечном. Видимо, это не преминуло сказаться на моей харизме, потому что женщина пробасила: «Иди ты в задницу, калич!»

Я продолжал прислушиваться к темноте, а темнота мешала мне слушать. Одна саранча из мириад забралась мне в ухо и нагло застрекотала там как пулемёт. В голове начали очередями проноситься мысли, не дававшие мне спать по ночам: опять вставлять зубы, есть хочется, отмудохали, Екушевский пьёт и не делится, паралитик грёбаный, ну за что… Где-то рядом уронили ведро с водой, и брызги спугнули саранчу. Это был Екушевский. В руках он держал букетик пионов, который ранее его друг дембель задарил кому-то от большой любви. Теперь, поделившись своей любовью, он храпел пьяный где-то за баней, а Екушевский умело хлестал новоиспечённым веником по своим ляжкам агрессивных комаров, с молодой удалью звенящих в воздухе.

— Встань и иди.

Я мигом поднялся на ноги и зашагал навстречу товарищу. Тьма была египетская, но огонёк сигаретки в зубах Екушевского служил мне ориентиром. Движение не ощущалось: расстояние между мной и огоньком было неизменно, а кроме огонька ничего видно не было. Мои босые ноги были во влаге: то ли от росы, то ли от того, что я ступал через колючие заросли. Екушевский беззаботно ворковал о чём-то своём на своём же языке. Возможно, я спал.

— Вот и Чимкент показался.

Я испугался и открыл глаза. К счастью, я и правда спал или просто отключился, продолжая лежать ничком в деревенской грязи. Екушевский курил и прищуривался. Придумав шутку под стать своей воспитанности, он усмехнулся и аккуратно положил на мою спину два пиона:

— Сань, на Байкал-то едем или как?

Я утробно застонал. Захотелось чего-то, а чего — непонятно. Всё ведь есть, непонятно только, у кого: у меня или у Екушевского. Вот он стоит рассказывает про свои сегодняшние успехи. Как он случайно опрокинул лейку и полил какие-то грядки на огороде, за что благодарная хозяйка поднесла ему маленького пищащего котёнка. По пути на реку он встретил какую-то девочку и вручил котёнка ей. Её отец тут же пригласил его к столу отведать зарезанного в столь подходящий час барана. На празднике ненароком выяснилось, что Екушевский служил в одной части с каким-то упырём в Таджикистане, и этим он сразу завоевал всеобщее уважение. Екушевский внезапно прервал свой рассказ, затянув какую-то песню. Где-то вдалеке затарахтел мотор мотоцикла. Я поежился и осознал, что паралич как будто отступил. Екушевский молча наблюдал за мной, по-прежнему прищуриваясь. Где-то громыхнуло, и Екушевский шагнул вместе со своей тенью куда-то, оборачиваясь. Яркий свет врезался в мои глаза так, как будто прямо перед моим лицом поставили два мощных прожектора. Я попросил:

— Жень, ты не мог бы солнце выключить?

Время в этот момент, похоже, топталось на месте. Наконец, Екушевский окинул взглядом окружающую среду и поинтересовался:

— Ты баран? Сейчас ночь. Слышишь? Птицы не поют.

Это была правда: птицы не пели. Снова прогремел гром, мир поёжился, и воцарилось какое-то безумное молчание. Я попытался выдвинуть предположение:

— Тут местность такая. Птицы её избегают.

— Вот дурак. Ты погляди кругом. Ночь на дворе.

Я осмелился разжать глаза, и по ним тут же полоснуло бритвой. Показалось, что мои глазные яблоки лопнули, и из них выскочили косточки. Я закричал.

Екушевский хмыкнул и ушёл. Идти я не мог, но лежать было страшно, поэтому всё же встал и, не разбирая дороги, наугад побежал за товарищем, словно и не было у меня переломов и размозжений. Я то и дело оступался, за ноги хватали какие-то корни, похожие на лапы пакостливых демонов. Пахло раскалённой ночью, кружилась голова. Екушевский всё ускорял ход, содрогая землю своими исполинскими шагами, и не обращал внимания на меня. Мы шли и шли, не знаю, сколько, не знаю, куда. Вконец обессилев, я опустился на четвереньки и, обливая сухую полынь потом, принялся скулить:

— Жень, зачем же это мы так несёмся и куда? Зачем всё это? Зачем мы подались в какой-то лес? Мне к врачу надо. Мне тяжело, я стар, меня избили, поругали. А мы в лес.

Екушевский, оказавшийся в двух шагах перед моим телом, отозвался незнакомым голосом:

— В лес… — И добавил многозначительно — По грибы.

Затем он впервые за свою жизнь удивился:

— А как ты догадался, что мы в лесу? Ты ж ничего не видишь.

— Я его узнал по поваленным деревьям, — Рискнул я проявить свою смышлёность. — А в лесу знаешь ещё что? Ничего хорошего! Ни черта непонятно, тропинки путаются, извиваются и тебя извивают, крутят, за нос водят. Деревья из–под земли вырастают и падают, ты только отвернись. Ещё на ветку напорешься, не заметишь, хоть смотри на неё обоими глазами. Это же какая-то ерунда, бессмыслица!

Речь отнимала у меня больше воздуха, чем ходьба, но жизнь уже покинула ноги. Теперь она сосредоточилась твёрдым мускулистым телом в языке, и, полагая, что я жив, пока говорю, я говорил о самом волнующем:

— В лес раз зайдёшь, уже не выйдешь. А если выйдешь, то обнаружишь, что снаружи то же самое, что в лесу, началось, только хуже. Пока ты не глядел, всё поменялось. Зацепиться бы за твердь какую-нибудь, да нет её! Только тебя всё цепляет!

Екушевский, наверное, уже ушёл и не слышал мои проповеди на коленях. Проклиная ослепивших меня врагов, я подался телом вперёд, чтобы лечь на землю и, наконец, забыться. Впереди внезапно оказалась пустота, обрамлённая песчаной поверхностью, по которой я начал безвольно сползать куда-то. Было по-прежнему страшно, но я уже не видел смысла звать на помощь. Екушевский поди уже достиг берега нашей конечной цели — священного озера Байкал, — и омывает своё безразмерное, бесформенное тело в его студёных водах. Его более не заботят никакие мелочи, отравляющие жизнь обычного путешественника: ни дорожная пыль, ни острые ракушки, ни душные баргузины.

Но я ошибался. Тишь и тьму разбил знакомый голос, напомнивший, что его обладатель — бурят. «Я — бурят». Неважно, почему Екушевский обратился к своей невразумительной мантре, главное, что он не ушёл без меня, не оставил в трудную минуту, значит, есть надежда. Чтобы не обидеть и не спугнуть надежду, я скорее подтвердил:

— Да-да-да-да, ты бурят, Жень, как скажешь.

— Слышали? Он подтвердил, — победоносно произнёс Екушевский. — Уговор есть уговор.

В округе, перебивая друг друга, защебетали какие-то неведомые птицы. Их когти хищно впились мне в лопатки и грубо подняли на ноги. На фоне таких резких перемен моя мимолётная радость сменилась испугом. Голос Екушевского подтвердил мои опасения:

— Ну всё, Стасик, приехали.

— Кого приехали? — Я дрожал, хотя по спине у меня бежал горячий пот.

— Китайцы приехали. Старшие братья бурятов, — Екушевский посмеивался. Теперь я стал понимать, что то было не щебетанье. — Еду кататься на танке.

— Это правда? — Тихо спросил я. Пожалуй, стоило вместо этого задать чуть более конкретные вопросы, например, как мы попали на китайскую границу, пересекли ли мы её и, если да, каково отношение китайского законодательства к такого рода пересечениям; возможно, нас экстрадируют прямо на Байкал. Да только правда была непредсказуема.

— А мы не на границе, балдень, — Огрызнулся мой лучший друг. — Не слышу твоих слов благодарности. Мы на Байкале.

Я не спешил с благодарностью. Почему-то вспомнилась мудрость прошлого утра: «Поспешишь — людей насмешишь». Тем более, Екушевский явно не договаривал. Я решил дождаться окончания этой театральной паузы, чтобы Екушевский наконец сообщил развязку своего несмешного анекдота:

— Только ты его и не увидишь! Китайцы пришли, вода ушла. Селенга!

Эти слова заставили меня узреть, хоть я и по-прежнему был слеп. Моя извечная мечта испарилась в тот момент, когда я протянул к ней руку. На мою душу со всей присущей бескомпромиссностью обрушилась судьба — на этот раз многотонной тяжёлой артиллерией, за которой по высохшему дну озера следовали китайские военные, застёгнутые в защитные комбинезоны, и путь им освещал вздымающийся гигантский гриб. Екушевский обозревал происходящее с достоинством заправского генерала, ничему не удивляясь, и не унывал. Теперь он будет пионервожатым.

— Почему же это ты пионервожатый? — Моё обожжённое обидой лицо снова намокло от слёз.

— А потому что все пионервожатые в душе немного дети, — тепло улыбнулся Екушевский и ушёл

Меня же оторвали от земли и, раскачав, бросили как мешок с костями в сортир — тот самый, в котором я когда-то прятался на огороде у деда. Теперь же его повалили на бок и небрежно скинули в вырытую на дне священного Байкала яму. Халтурно закопав импровизированный саркофаг, китайцы отправились догонять солнце и вскоре скрылись за горизонтом, оставляя весь обман и всю недосказанность позади.

Для оформления текста использовались фотографии Ани Штейнер, Насти Обломовой, Рустам Нерустам.