Росалия — о своем первом альбоме Los Ángeles и об уродливости фламенко, об отвращении к корейскому трэпу и о важности делать музыку, у которой будет собственный вкус. О том, почему раннее фламенко — панк, и о том, чем оно похоже на музыку Канье Уэста. О том, как фламенко помогает не сдерживать гнев, и об ощущении траура в своих песнях.

Интервью было опубликовано 17 декабря 2017 года на сайте журнала Vanity Fair.

Беседовал: Хосе Фахардо
Перевел: Степан Ботарёв

— Тяжелый был год?

— Ох, у меня не было жизни, едва получалось видеться с друзьями и семьей. Помимо альбома и тура, я после четырех лет учебы окончила Каталонский музыкальный колледж (это один из самых престижных музыкальных институтов в Барселоне). Туда очень сложно поступить. На мою специальность (вокальная интерпретация фламенко) выбирают одного человека в год, а на вступительные приезжают люди со всей Испании. На самом деле работы было очень много, очень-очень, но, если я вижу, что со всем справляюсь, то продолжаю двигаться вперед. Год был изматывающим, но я чувствую гордость за все, что сейчас со мной происходит.

— Когда вы стали интересоваться фламенко?

— Мне было 13 или 14: когда я выходила из школы, я встречалась в парке со своими друзьями постарше. Они включали в машинах очень громкую музыку, открывали двери, и повсюду разносился Камарон де ла Исла.

— Подростки, слушающие Камарона, — не самая типичная ситуация…

— Я выросла в городке недалеко от Барселоны, он называется Сан-Эстеве-Сесровирес, в Баш-Льобрегат. У нашей семьи был дом, а вокруг — сосны, лес. Помню, что самого детства я была привязана к этому месту. Мои друзья и ребята, с которыми я общалась, любили фламенко. Когда они становились старше, то им все больше нравилась электронная музыка. А я продолжала слушать фламенко, я была одержима, уже девочкой знала, что хочу быть кантаорой [примечание переводчика: кантаора — исполнительница фламенко].

— А что вас привлекло во фламенко?

— Есть в нем кое-что особое: глубина его выразительности, как звучат голоса; есть в нем что-то уродливое, и это мне нравится. Думаю, не так важно делать что-то красивое, главное — отдаваться эмоционально. Эта правда меня и притянула. Если ты умеешь петь фламенко, ты умеешь раздеваться, ты умеешь выпускать из себя эмоции.

— Это относится к вашей личной жизни?

— Нет, я говорила как художница, но в моей жизни, наверное, то же самое. Мне всегда было непросто выразить злобу, но теперь, спустя два или три года, с тех пор, как я начала петь так, в повседневной жизни мне гораздо легче рассердиться (весело смеется). Я показываю свой характер, а раньше не получалось. Этот концертный тур — как будто месса, репертуар — из древних песен, и я пою в них самой смерти. Я пытаюсь не упустить это ощущение траура. Когда я делаю музыку, я стремлюсь приблизиться к вещам, которые не понимаю, и соединиться с душой текста.

— Этот образ девочки-бунтарки, которая в 13 встречалась со старшими друзьями в парке послушать Камарона, не сходится с образом этой другой девушки, которая так сосредоточена на своем будущем.

— Я всегда была беспокойной и всегда очень ясно понимала одну вещь: сколько себя помню, я хотела заниматься искусством.

— А ваши родители не говорили вам: выучись чему-то серьезному, а потом уже попытаешь удачу в искусстве?

— Мне очень повезло: мои родные никогда не просили меня поискать какой-то другой вариант, поддерживали меня во всем. Они очень работящие люди, которые поняли, что для меня нет другого пути. Будет или это, или ничего. Все решения, связанные с моей карьерой, я принимаю сама, но мне нужна команда, которая помогала бы мне: моя мама и сестра в этом смысле очень важны, они работают со мной рука об руку.

— Наверное, многое в юности обошло вас стороной? Вы бы сейчас сделали что-то по-другому?

— Да, это правда: моя юность была не совсем обычной. Посвятить себя музыке — это большая жертва, ты проводишь много времени в одиночестве, наедине с собой, и всё — целый день учишься. В то же время, ничего бы я не меняла, и даже то, что вышло плохо. Если бы я не сделала этих вещей, не сидела бы сейчас здесь, разговаривая с тобой.

— Как вы воспринимаете удивление музыкальной индустрии и прессы, когда упоминаете среди музыкантов, повлиявших на вас, таких разных артистов?

— СМИ иногда удивляет, что наше поколение связывает вещи, которые для них не имеют ничего общего, но для нас, конечно, имеют. Жанры остались в прошлом, сейчас в них нет смысла. Все перемешалось. Когда пресса подчеркивает отдельные вещи, говоря о тебе, я это не осуждаю, пытаюсь понять. Но я-то знаю свою историю: это история девушки из Барселоны, которая слушает Ла Нинью де лос Пейнес, а потом Кендрика Ламара, Bon Iver, Арку… Для меня нет ничего естественнее.

— Какую вы связь находите между электроникой и хип-хопом и классиками фламенко?

— И то, и другое — очень хорошо, вот это в них и общее. Когда я на телефоне включаю Spotify, я слушаю музыку вперемешку, и сначала звучит песня Пепе де ла Матрона, а потом — трек Джеймса Блейка. Мы в этом похожи с Раулем Фернандесем [примечание автора: Refree, продюсер альбома Los Ángeles и одна из ключевых фигур для понимания феномена нового фламенко] — нам нравится любая музыка, лишь бы она выражала какую-то эмоцию. Он начинал делать хардкор, а потом неожиданно увлекся фламенко, самым примитивным, зарождающимся. Самое старое фламенко — это панк, потому что тогда еще не придумали никаких правил, импровизировали, и в музыке было много личного. Похоже на то, что сейчас делает Канье Уэст: безумная, по-настоящему панковская музыка, очень неопределенная. У сегодняшней городской музыки очень много общего с фламенко, потому что это язык улицы, это разговор о том, что волнует простых людей.

— Вас критиковали пуристы от фламенко за ваше стремление нарушать правила? Вы ведь женщина в жанре, который исторически был таким традиционным и в котором господствовали мужчины.

— Когда два года назад я вращалась в более ортодоксальных кругах, я всегда замечала к себе очень благожелательное отношение. Возможно, когда я выпустила этот диск [Los Ángeles], какой-то еще более консервативной аудитории он не понравился. Это нормально, я это понимаю, было бы плохим знаком, если бы альбом понравился вообще всем. А сейчас все, как и должно быть. Я себя чувствую частью нового поколения сильных и талантливых кантаорас вроде Росио Маркес. А делаю ли я фламенко или это не фламенко, пусть каждый решает сам.

— Вы осознаете, что ваши концерты превратились в обряд паломничества для хипстеров?

— Ну, слушай, ко мне приходят совершенно разные люди, много молодых, но также мужчины и женщины постарше. На одном из последних концертов подошел поздороваться мужчина лет 70, и он плакал. Он обнял меня, и я подумала: разве есть что-то важнее? А то, что приходит такая молодая публика, говорит только о том, что новые поколения тоже заценили фламенко.

— Что такого произошло за последние годы, из–за чего стали возможны такие перемены?

— Есть несколько артистов, благодаря которым это происходит. Молодые люди снова стали смотреть в сторону фламенко, потому что всем уже надоела стандартизация музыки, надоело, что все звучит одинаково. В последние десятилетия слишком много внимания уделялось англосаксонской музыке. Я смотрю на корейцев, которые делают трэп, подражая американскому мейнстриму. И у меня нет слов, меня трясет: притом, насколько интересен фольклор, насколько неповторимо каждое место. А это то, чего сейчас и ждут: пусть предложат что-то, у чего будет собственный вкус.

— А для Испании аутентичный жанр — это что? Фламенко?

— Определенно, это одна из самых красивых вещей, что у нас есть, что-то свое, одна из наших самых важных музыкальных традиций. Молодым людям нет никакого смысла оставаться в стороне: люди сейчас, как никогда прежде, понимают важность воссоединения с чем-то аутентичным, что не было бы похоже ни на что, что бы делали где-то еще.

— Росалия и фламенко — это навсегда?

— Я чувствую в себе фламенко, и это что-то, что никогда не уйдет. Для меня это значит хранить внутри глубокую любовь к этой музыке и чувствовать, что она — часть меня. Я продолжу углубляться, но не перестану пробовать и другие вещи, даже если это будет что-то, чем бы не занялась обычная кантаора. Для меня ничего не стоит разрушать эти рамки. Прежде всего, я — музыкант, прежде чем что-либо: а индустрия, бизнес — это уже потом. Как бы сказать… есть артисты, у которых иначе расставлены приоритеты, но для меня музыка важнее всего. И что бы ни было, так будет всегда.