Последний громкий звук

— Патриотизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно, — говорил Никита.
— Не «патриотизм», а «панмонголизм»! — говорила Маша.
— Я знаю, — отвечал Никита.
— И не «имя», а «слово», — говорила Маша. — И не «мне», а «нам».
— Я цитирую эпиграф к «Скифам», — смеялся Никита.
— Нельзя цитировать по эпиграфам! — сердилась Маша.

Но разговор шел не об Александре Блоке и Владимире Соловьеве.

Разговор шел об эмиграции.

Уже давно все говорили, что отсюда надо уезжать, убегать, уносить ноги. Сначала говорили бизнесмены и интеллектуалы, потом чиновники и менеджеры, а потом и в самом деле все, все-все, включая самый, так сказать, простой народ.

Говорили в кухнях и гостиных, в магазинах и метро, во дворах и на улицах, а потом этот ветер слов поднял людей, как осенние листья, и понес в разные стороны: кого-то на юг, кого-то на запад.

Уезжали поодиночке, семьями, дружескими компаниями и целыми подъездами, домами, кварталами, уговариваясь, что там, в далеких краях, будут помогать друг другу. Те, кто не надеялся устроиться в благополучных западных или развитых восточных странах, ехали в Африку, или Латинскую Америку, или в сельские районы Китая. Собирались группами, чтоб были врачи, учителя, охотники, повара, портные, печники, сильные мужчины для охраны и здоровые молодые женщины для будущих детей.

Никита и Маша уезжать не хотели.

Они жили в прекрасной трехкомнатной квартире на углу Ломоносовского и Ленинского. Эту квартиру они только что с большими сложностями купили, отремонтировали и обставили, и было бы глупо оставлять всю эту красоту в страхе неизвестно перед чем.

— Тем более, — смеялся Никита, — если из России все уедут, то ничего плохого здесь и подавно не случится!

Друзья хмыкали — и уезжали. Говорили: «Вы тут останетесь среди сплошной гопоты и гастарбайтеров!»

Однако гастарбайтеры разбежались довольно быстро — быстрее, чем благополучный средний класс. А вслед за средним классом куда-то делась гопота, буквально за месяц. Маша боялась, что начнутся грабежи. Но нет. А если да, то совсем немного.

Однажды сухим апрельским утром Никита дошел до метро «Университет». Вошел в двери. Кассы были закрыты. Он прошел рядом с турникетом, где раньше стоял контролер. Эскалатор не работал. Никита постоял на неподвижной верхней ступеньке. Прислушался. Было тихо. Спускаться вниз он не захотел, да и незачем. Вернулся домой по пустой улице. Потыкал кнопку лифта. Лифт не приехал. Хорошо, что они жили на третьем этаже.

Маша спала. Никита не стал ее будить, взял в кладовке острую железку, вышел на лестницу, нашел на пятом этаже деревянную дверь и взломал ее. В кухне на полу два баллона питьевой воды — отлично. Включил телевизор. Тока не было. Нашел приемник на батарейках. Там что-то шипело. Он взял воду и приемник, притворил дверь и спустился к себе. Маша всё еще спала, она выздоравливала после простуды. Он попил воды, поел вчерашней курицы с картошкой.

На следующий день он услышал какой-то шум. Выглянул в окно. По Ленинскому в сторону области ехала тележка, запряженная мотоциклом, она уже была далеко, и уже не было видно, кто на ней сидит и что там нагружено. Вслед бежала собака, она хромала и сильно отстала. Наверное, ее не взяли с собой.

Никита вышел на улицу, на середину проспекта. Метрах в трехстах что-то чернело. Он подошел поближе — это была та собака. Она лежала, тяжко дыша. Она была хорошей породы, но старая. Никита заглянул ей в глаза. Она посмотрела на него, заморгала и умерла. Рядом на газоне была дощатая будка, там были метлы и лопаты. Никита стал рыть яму, чтоб похоронить собаку. Когда он ее почти совсем закопал, сверху раздался треск. Никита на всякий случай спрятался в будке. Через щель он увидел, как над проспектом пролетел вертолет и скрылся вдали.

Это был последний громкий звук в его жизни.

Они с Машей нашли особнячок — точнее говоря, флигель при особняке — на склоне Воробьёвых гор, в яблоневом саду. Там был камин, две голландские печи и старая дровяная плита. Сухих деревьев кругом было сколько хочешь. Заводы и фабрики больше не работали, и поэтому вода в Москве-реке стала чистая — можно было купаться без опаски. Вдобавок появилась жирная плотва.

В домике был старый дорогой транзистор «Грундиг» и много батареек в ящике комода. Никита и Маша слушали, как радиостанции всего мира со злорадным сочувствием вещают, что из России уехали все, буквально все до одного; что-то лопочут о помощи беженцам. Но вообще Никита и Маша редко слушали радио. Они болтали о всякой всячине, гуляя по набережной, они любовались, как красиво замер синий поезд метро в стеклянном футляре станции «Воробьёвы горы», они вспоминали, какая раньше была странная, тесная, шумная жизнь, а вечерами сидели у камина и читали книги. В соседнем особняке была роскошная библиотека — целая комната, заставленная глубокими книжными шкафами красного дерева с витыми колонками. Ах, чего там только не было! Жизни не хватит, чтоб прочитать или хотя бы пролистать. Они договорились читать разное и потом пересказывать друг другу.

А потом, когда темнело, они ложились в постель и любили друг друга — им же было всего по тридцать лет. Так прошла зима. Воду брали в проруби — чудесно! Потом ледоход, весна, синий мартовский снег, желтые звездочки мать-и-мачехи на склоне…

Одна беда — начиная с апреля по радио стали говорить странные слова: австралийский плацдарм, бразильская катастрофа, битва за Арктику, африканская война, индо-арабский котел. Потом, в середине июня, китайско-натовский кризис. Еще через неделю радио замолчало. Никита выкинул старые батарейки и поставил новые. Не помогло. Прогулялся по соседним домам, нашел несколько приемников. Точно такое же молчание.

Поздно вечером — был июль и еще довольно светло — Никита и Маша поднялись на метромост. Москва лежала в сизых сумерках. В небе, особенно на западе и юге, играли сполохи северного сияния.

Радиоактивные облака шли на Москву.

Жить оставалось недели две.

Но это были прекрасные две недели. Книги, яблоки и любовь.

Сборник рассказов Дениса Драгунского «Вид с метромоста» опубликован в «Редакции Елены Шубиной» в январе 2015 года.