Рассказ, стоящий особняком — упражнение в деревенской проке: летают толстозадые шмели, ложбинки травинок покрываются испариной, а дед-1968, бодрый, подтянутый и сильный, обучается премудростям косьбы.
В аномальные —28 градусов читается фантастически. Дед пишет плотно и смотрит на природу с влюблённостью, которую мне так и не удалось воспитать; если вдруг в детстве вы не сходили с ума от скуки, читая наблюдения Астафьева или Паустовского, смело отправляйтесь на покоc.
Без повреждений, правда, дело не обойдётся.

Все рассказы — в сборнике «Вопреки всему»
Избранные — в этой коллекции на «Сигме»

Вспоминаю чудесное время — покос!

Как хорошо после пыльного и захламленного города окунуться в глубинку первозданной уральской природы с ее упоительным воздухом, насыщенным ароматами разнообразных, млеющих под лучами июльского солнышка трав и изумительной красоты цветов, где белоснежные ромашки вперемешку с душицей, островками чабреца и одинокими володушками дополняются веселыми ватажками изумрудных колокольчиков, а по периметру полянок густо рдеют головки клевера. Разноцветные, порхающие над этой красотищей бабочки, неугомонные стрекозы и деловито гудящие толстозадые шмели на фоне неуемного стрекотания кузнечиков и непрерывного щебетания многочисленных пичуг дополняют эту божественную картину.

А трава в этом году вымахала высокой и сочной, покрывая зеленым одеялом всю покосную поляну, которая под дуновением легкого ветерка ходит плавными волнами, как рябь на озерных просторах. Наш балаган, уютно угнездившийся подле ручейка с хрустальной и шибко холодной водицей, был на случай дождя надежно укрыт поверх лапника обрезком старой брезентины, дрова впрок уже на все пять дней заготовлены, чурбачок со вбитой наковаленкой для правки кос налажен, наши косы правлены и наточены до бритвенной остроты и ждут не дождутся лихого замаха. Пожалуй, пора!

Кружка ледяного домашнего молока из пятилитрового бидона, вытащенного из ручейка, вместе с толстенной краюхой ржаного хлеба, слопаны, все — с богом!

Ветерок сгоняет надоедливое комарье — понеслось! Как хорошо, с первым взмахом моей личной литовки, еще царской работы, почувствовать, как заискрилась кровь в застоявшихся мышцах, подраспрямились косточки, и, широко вздохнув полной грудью, положить первую ровную стежку, параллельно дяди Петиному первому ряду. А через пару часов накатывает ломота в костях, липкий пот заливает глаза, да литовки пора отбить и подточить. Минут семь отдыха, кружка чистой водицы, пара черных сухариков — и вновь пахота.

Вкалываем без обеда, а вечерком, вдыхая аромат уже чуть подсыхающей травы, сидючи подле ровно горящего костерка, как приятно впиться зубами в куриную ножку, запивая духнявым горячим чайком, настоянным на травах, схрумкав под это дело горсть ржаных сухарей, а затем, откинувшись на спину, слушать забавные рассказы дяди Пети за его путаную жизнь старого пьяницы и рукодельника и утомленно пялиться на крупнющие звезды, рассыпанные по ночному небушку…

Глаза непроизвольно начинают слипаться. Cладкая истома, охватившая все тело, тянет рухнуть под заштопанное старенькое шерстяное одеяло и провалиться в сон без сновидений, ведь поутру надо опять окунуться в стахановский ритм настоящей крестьянской работы.

Так пронеслось три полных дня… Ровные травяные рядочки радуют глаз, и осталась только небольшая делянка на отдаленной поляне, которую до обеда надо обиходить. Вечером, после плотного ужина, дядя просит подрубить немного дровишек, и я, взявши маленький топорик, со всей дури, размахнувшись в темноте, засандаливаю по левой кисти, запоздало притормозив на излете залихватский замах… Однако безымянный палец на левой руке аккуратно перерублен по второй фаланге и обильно кровоточит. «Твою мать! — констатирует сие дело, оглядев поле боя и присвистнув, дядя. — Да ни хрена себе, сейчас все быстрехонько наладим, будет как новенький», — и сразу же принимается за колдовство. Перво-наперво он собирает паутину, в изобилье опутывающую близлежащие кусты, затем, разрядив патрон, вытряхивает горстку черного пороха и, выкопав щепотку черной земли на бережку ручейка, смешивает все ингредиенты, предварительно поплевав, и делает «жеванку», скатав все в вязкий шарик. Выставив затем поаккуратней покоцанный палец, обмазывает поверху рану этой няшей и, примастырив по бокам плоско оструганные палочки, плотно обматывает подкладкой, вырванной из своей засаленной кепки. Завершая же операцию, набулькивает сто грамм из заныканной втихаря пол-литры и отправляет затем бедолагу баиньки.

На следующий день я приноровился косить, выставив, как дуло револьвера, свой ущербный палец, и получалось, однако, не хило.

К полудню завершили оставшееся и, плотно пообедав, забрав все манатки, отправились на полустанок, где поезда практически не останавливались, а лишь притормаживали, сбрасывая скорость до минимальной, что позволяло, запрыгнув на грузовую площадку, добраться на халяву до родной станции Капралово (ныне Ревда). Вот и сейчас длиннющий товарняк, поскрипывая всеми сочленениями, погромыхивая на стыках, медленно тащится по крайнему к нам пути. Побросав на площадку все наше барахло, стали, торопясь, заскакивать на нее. И я, по свойственному мне раздолбайству, умудряюсь воткнуться своим порушенным пальцем со всего разгона в поручень! Подхваченный дядей под задницу, мухой влетаю в наши котомки, изрыгая на ходу заученные еще в первом классе ругательства, качая, как байку, враз онемевший палец. Но и тут дядек отличился, оказывается, он заныкал часть своего зелья и, не откладывая дела в долгий ящик, бинтует все по новой.

А через неделю, уже в Свердловске, травматолог, разглядывая дядины художества и комментируя их по ходу, обрабатывает палец по всем правилам, заковав опосля в гипс и обнадежив тем, что он, по всей вероятности, сгибаться не будет.

Однако его прогноз обломился, так как я, сразу же после освобождения от всех оков, начал, через сильнейшую боль, разрабатывать свой дефектный сустав и через полгода полностью восстановил в нем подвижность. Правда, до сих пор сустав заметно утолщен, сохранив на себе след в виде ровного шрамика. А покос вскоре накрылся медным тазом по причине ухода по глупости из жизни моего любимого и взбалмошного дяди.

Фото: Александр Абаза, «Косари Кабардино-Балкарии», 1977 //
«Россия в фотографиях»