Сумасшедшие люди всегда любили меня. Наверное все–таки кто-то в детстве проклял: цыганка или какое-то иное лицо, курирующее потусторонние отношения. Хотя булавка, по логике разрушающая все силы тайных миров и запросто отводящая порчу заботливо на курточке маминой рукой сотворилась, и на портфельчике — тоже, но должного эффекта все–таки не производила. Возможно, просто что духам требовалось что-то повесомее — осиновый кол, вываливающийся из пакетика со сменкой, палица среди учебников по химии, меч-кладенец или веселый Роджер, развивающийся на балконе нашего четвертого этажа в хрущевке около Гаражной улицы. Боевое крещение мне пришлось пройти еще в возрасте дошкольном, а потому особенно восприимчивом. Видя что соседский мальчик умоляющими глазами смотрит на мои формочки для песка, мамы договорились, что мы можем подружиться на время гуляния во дворе. Я перед занятиями в подготовилку, а он — даже не буду предполагать чем. Вообще родители с незнакомыми взрослыми разговаривать запрещали, а вот на детей это правило не распространялось. Считалось, что они по умолчанию безвредные. Да и кому в голову пришло бы, что милый веснушчатый мальчик с веселым помпоном окажется дьявольским отродьем, заставившим играть ранимую душу и доброе сердце в «кладбище»? Улучшив минутку, когда мамы по очереди занимали очередь в мясной отдел, булочную и «Соки-воды» в продуктовой стекляшке, строго на строго запрещая нам выдвигаться из безопасной зоны с песком, маленький деспот мгновенно снес своей лопаткой куличики, которые мы только что построили, и таинственным голосом возвещал: «А теперь будем играть в похороны!». Лепить могилы надо было особым образом, только ему одному, упырю, ведомому. За каждый неправильный экземпляр тварь дрожащая, то есть я, получала лопаткой нагоняй по макушке и попытку исправиться — сделать еще одну, как он выражался «идеальную могилу». Особое удовольствие мальчик испытывал от воздвигания у изголовья всего этого безобразия камешков или стекол от бутылок. Для этого родительский наказ пришлось обходить и обход этот, надо сказать, затянулся почти до следующего квартала, где покорный раб по наводке господина опустошил несколько помоек и выудил настоящее золото — кусок проволоки от шампанского — вещь, в похоронном бизнесе, совершенно незаменимую. Действительно, что значит родительский запрет для начинающего, но внутренне уже вполне закостенелого садиста с уклоном в некрофилию? Что значит порка и другие наказание в сравнении с любовно выстроенной могильной оградкой в песочнице? Пытка закончилась с появлением на горизонте маминого шиньона. Домодедовское, Введенское и Донское ловко снеслись уверенной рукой мучителя, из чего я заключила, что прецеденты все–таки были.

С возрастом любовь ко мне у людей с приветом не пропала, а наоборот, расцвела пышной сиренью, раздобрела в размерах, принимая масштабы совершенно невероятные и даже катастрофические: любовь могла, например, прогуливаться с чем-нибудь тяжелым под мышкой и кричать о конце света, карая несогласных. Не забыв, избрать меня, спешащую на урок по гитаре, в качестве проводника, придерживая за шкирку для верности. Любовь пыталась выпорхнуть с моста, диктуя мне, неудачно проходящей мимо в Университет, свою последнюю волю и наказ держаться подальше от демонов. Одна дама, например, как-то летом ловко отрезала мне путь с Покровки в Хохловский переулок и кровожадным голосом велела посмотреть внимательно: кровит ли солнце и можно ли ей сегодня снять очки? Очки от обычных, само собой, отличались выбитыми окулярами, покрашенными сверху красным лаком для ногтей. Да и сама дама одета была немножко не по моде. Особенно вглядываться в себя заставлял полиэтиленовый пакет торчащий из–под фиолетового вязаного берета. С солнцем ничего определенного не происходило, так что дама безбоязненно сняла очки и рассказала мне по секрету, что позавчера у нее голова болела, когда она пыталась остановить падающий самолет и что я в новостях наверное слышала об этом. Или вот мужчина с выражением лица инопланетянина, который определенно попал на Патриаршие пруды из–за какой-нибудь неисправной гравицапы, вцепился мне как-то в плечо осенним погожим днем и слезно умолял меня найти ему Запад. А было и так, что еду я, такая вся безмятежная и счастливая в Невском Экспрессе прогуливать рабочее совещание, потому что жить-то тоже надо успевать, пусть даже иногда и по средствам левого больничного (спасибо тебе Господи, за он-лайн опции современных технологий). Подходит ко мне дед, с противоположного угла задумавший нарушить мое маленькое счастье офисного планктона, разваливается напротив, ноги возложив друг на друга, и сообщает так по-соседски: «Мне нельзя выходить. Меня там убьют». Выглядывая из–за обложки с портретом Федора Михайловича, и робко интересуюсь, кто хочет убить? Дед невозмутимо отвечает: «Духи». Ага, думаю, наш пациент. Рассказав что-то не очень из этой жизни, дедуля, подмигивая, пытается вступить со мной в сговор, конечной целью которого является дерганье стоп-крана. Он бы и сам дернул, но ему нельзя — у него руки раскалятся. Причина на столько уважительная, что придраться даже не к чему. На вопрос мой, зачем он сел в поезд, дедушка поведал, что сбегал второпях и ночью, в надежде от них, духов окаянных, оторваться. А сейчас он вот буквально минутку назад вышел покурить и увидел одну из этих тварей летящих в окне — рядом летела и его высматривала. Поезд я не остановила, хоть и женщина, нам такое не в первой, но пообещала духам не рассказывать, где дед. Он благодарил и наказал: если вдруг проговорюсь, то сожрет меня дьявол прямо сегодня. Вполне себе нормальное дружественное пожелание на дорогу.

Самое интересное, что сумасшедшие будто специально выискивают меня в разных городах. То ли какой-то злой гном сообщает им о моем приезде телеграммой, то ли почтовый голубь с посланием летит на специально отведенную для шабаша гору, чтобы привести всю нечесть в рабочую готовность: в Одессе после концерта меня поджидал косматый мужчина, сбежавший из психиатрической больницы в тапочках и пижаме, с просьбой купить ему поесть в супермаркете. В Смоленске подкараулило нечто с бородой, но в женской одежде и театральным монологом о бренности жизни. В Феодосии состоялось знакомство с девушкой Аполлинарией, которая утверждала, что одежду ей принесли чайки, а еду — единорог. И что искренне она за меня страдает, потому что мое незнание вселенной в конце концов любую душу убивает.

Про себя я думаю, что городской сумасшедший — это показатель нормального развития мегаполиса. Пока они есть, не так страшно думать, что мы все одинаковые, как карандаши. То есть, все–таки какие-то подвижки в природе существуют: пробуются эволюцией новые методы, новые технологии, как в свое время с динозаврами: вот здесь хвост вырастет, а там вот уши увеличатся. И слава Богу, что есть кто-то, у кого в голове не только покупка нового айфона или поиск нового ресторана, куда пойти вечером с друзьями. Глядя на всех этих параллельных нормальной реальности людей, невольно думаешь, что как же, разрази меня гром, у них все в жизни интересно: раскаленные руки, фольга на голове от космических захватчиков, конец света и единороги, единороги…