Приветствую! Признаться, авторка не знает, с каких строк начать бы ей это повествование, хотя образцов в современной речи можно найти немало. Но все же, начиная собственное письмо, испытываешь небольшую робость перед текстом. Кажется, с академическими работами немножко проще: там от тебя ждут вступлений, ссылок на историю изучения вопроса, гипотезу и аргументы — их можно менять, но все относительно упорядочено столетиями серьезных и не очень изысканий. Но не всегда же сдерживать свое творческое желание! Вот и возникают такие рассуждения вне Академии, в которых хочется дать возможность поговорить героям, от которых европейская культура не очень-то и ждет ответа. Или вообще не всегда фокусируется на их личности. Но оттого они не перестают быть любопытными и владеющими своей, совершенно особой системой знаков. Авторка не осмелится говорить о многом, но, кажется, будто в пространстве, всем нам знакомом — любви, не всегда оценивается ситуация, когда кто-то не говорит. А такое частенько случается с одним героем — пусть он об этом нам, наконец, немного расскажет.

Долгожданное Слово! 

Скажу честно, я не всегда осмеливаюсь говорить без разрешения, даже если знаю, что мне будут только рады, и ни капельки осуждения в мой адрес не прозвучит. В такие моменты понятно: Речь по себе — это настоящее спасение, что позволяет выйти из пространства тишины. Именно с речью чувствуешь себя в меньшей опасности, потому что хотя бы в себе и в своих намерениях можно быть уверенным. Или нет — но осознание такого приходит позже.
Вот поэтому я всегда восхищаюсь Влюбленным — сумел же в своей сумбурности передать чувства, да так, что она откликнулась миллионам! Может, он и не идеален, но точно оказался большим молодцом в инвентаризации: найти хотя бы какой-то словарь для своих чувств, когда они активны — тот еще подвиг. И Барт, этот академик из Парижа, неплохо его так опросил! За три-четыре вопроса разобраться — попробуйте-ка!.. Возможно, именно поэтому он (Влюбленный, не Барт! А может, и он тоже) мне так ценен: я ведь тоже знаю на себе, как много весит невозможность говорить… Но он ее преодолевает.
Но только вот в этом своем пересиливании языка он обо мне как-то позабыл. Ой, да, я не представился! Можно по-домашнему, по-настоящему — Любимый.

Какой же, однако, парадокс: если спросить Влюбленного обо мне, он будет готов говорить часами. Вот только ничего предметного, хоть как-то приближающего к разгадке о моей фигуре или хотя бы о роли наших с ним взаимоотношений, не отыщется. Защищает, что ли, защищается… Кстати, давайте на Вы, иначе я позволю себе слишком большую вольность, что никак не помешает нашим хорошим отношениям 😊

Да, я Любимый, и моя функция — не говорить. За столько времени я почти сроднился с Молчанием, о котором уже упомянула авторка. Оно стало даже инструментом, позволяющим сказать: мол, я действительно прожил каждое чувство. Хороший помощник! Хотя я предпочитаю называть его сосудом: есть в Молчании какая-то часть, обтекаемая и пластичная, как и сам я. Влюбленный смотрит на него, будто на стену, мысленно умоляя меня выйти из крепости, не мучить его. Мне жалко: бедолага думает, что там стоит нечто враждебное, нечто ему недоступное и никогда не принадлежащее. И все же уверен, что приступ берется. Вот поэтому, я думаю, он изнемогает, ожидая моего звонка (хотя прекрасно знает, что не наберу), а потом звонит сам. Поэтому вот приходит на встречу первым, готовый стоять в непогоду по многу часов? А ведь я приду — ни слова и не скажет. (любовь моя, как же ты в этом жесте красива! Можно долго рассуждать о человеческом комфорте и том, что вкладывается в его преодоление — но не хочу. Просто ты у меня красивая и самая лучшая.)

— Извините, мы же…

Но ладно — я должен быть рациональнее, пусть хоть кто-то окажется не настолько безумен из нас двоих. Влюбленного ведь можно понять: он так боится услышать связку: «я-тебя-не-люблю», даже косвенно. Вт и готов на все, лишь бы себя защитить, лишь бы иметь возможность сказать хоть мысленно, что это все не с ним. Но не сужу: мне эта связка тоже не нравится, потому что в ней четыре слова, и сама она какая-то уравновешенная и будто умеренная. Не просто же так древние греки, про которых он мне все время твердит, выделили четыре первоначала, а не восемь и не два? Еще и подумают, что я эту фразу смеясь говорю, будто у меня ничего не екнет!

А на деле мне тяжело — всегда стоять перед тяжестью ответственности, которая не столько в слове, сколько в риске. Не хочу разрушить его сцену, где так много красивых и ярких, пусть и не всегда истинных или полных, но фигур. Ты их создал — плоды нашего мимолетного счастья, и потерять их — не нож ли себе в спину?

Не могу ответить, я не воплощение Речи. Наверное, я просто боюсь. Да, я трус, безынициативный дурак! Даже слов нормальных подобрать не могу… Но Вы уже смутились — извиняюсь! Главное, при Влюбленном так не сказать, он же у меня всегда во власти над Словами… Ну вот, только о нем и говорю. А обещал о другом.

Вдох-выдох. Ничего.

Без Речи один будет сведен к нулю; а значит, другой должен набраться смелости не говорить, избегать ее как можно дольше! И ведь это роль мне важна, мне, в первую очередь. Я ведь очень боюсь потерять свое место… Не так сказал — лишиться фигуры Любимого. Понимаете, не хочу быть другом, которому позволено или столько же, или больше говорить! Еще и обо всем на свете — вот ведь выдумали, что без запретов выстроятся хоть сколько-то глубокие отношения. Мне кажется, что дружба — это практически или абсолютно вербализированное пространство, в котором даже диссонанс или табу обязательно обсуждаются, а чувствам не нужно копиться, чтобы быть проявленными. Именно поэтому дружеские слова так потрясающе структурированы, а рядом друг с другом можно не краснеть.

А мы с Влюбленным — совсем другое дело. Ну скажите, взглянул бы я на это чудо природы в другой ситуации? Ох, ну нет, не готов я себя ставить на одно место с ним, ни за что. Тогда просто я не смогу называть себя Любимым, а вот отказаться от этого — значит подписать контракт на расторжение с одной стороны. Ни за что, повторяю.

Какой же парадокс, однако: я так много хотел Вам сказать о Молчании! Но только в нем я наиболее последователен, а открыв рот, превращаюсь в чудака ничуть не худшего, чем мой спутник. Но зато так я немного больше вижу, и стараюсь защитить Другого от света в тяжелые минуты. Жалко, что с его стороны это не видно, и я будто отдаляюсь дважды: и голосом, и молчанием. Ну ничего, не закрыта еще сфера Чувственного, а внутреннюю убежденность никуда не денешь. Я на это надеюсь, по крайней мере.

— Защитить, Вы сказали? Или защититься?

Все сразу. Понимаете, мне это важно! Кажется, что единственно правильный способ говорить «люблю» с моей стороны — это Забота. Когда во мне много чувств, я вспоминаю маму: она не усыпала меня ласками, а вставала ночью убаюкать, готовила завтрак и держала руку, пока не научусь ходит. Сколько надо — не больше, но и не меньше. Я и сейчас такой же молчащий ребенок — и, кажется, лишь вспоминая о ней (или о Ней?) становлюсь тем взрослым, кто прекрасен, взвешен и полноценно представлен в своих действиях, даже если немножко формален, несколько двусмысленен. Но это мой хороший словарь, к которому всегда прибегаю. Он порождает путем экспериментов Заботы язык — такую наполненную чем-то Речь, адресованную именно Влюбленному. И никому больше. И нет нужды об этом много говорить — где же этот адресат?..

Впрочем, не поймите меня грубо! Это я вел к одной простой вещице: надо сказать спасибо фигуре Молчания за нее саму. С ним именно я научился различать оттенки мира, а без них бессмысленно говорить о любви — этой композиции «немного-запрета-и-много-игры».