Иногда случается, что автор, выстраивая хитроумную конструкцию, призванную как бы исподволь, в качестве оставшегося привкуса сообщить нам свою единственную, главную, короткую мысль, — берет да и проговаривается, вкладывая эту самую мысль в уста какого-нибудь героя, который произносит ее будто случайно в не самой значительной сцене. Если такое и происходит, то только раз во всем тексте — и тогда случайно оброненная фраза останется с читателем не как осадок, а как озарение. В «Брисбене» же мы находим целый набор таких вот произнесенных кем-то мыслей, ясно и понятно, без намека на многозначность, выражающих авторскую позицию — или, по крайней мере, предлагающих подумать на ту или иную тему. Но делается это в таком количестве и с такой прямолинейностью, что они совсем не воспринимаются как озарения.

Обидно, что мысли эти, при всей своей простоте, — довольно интересные, а некоторые и совершенно нелишние конкретно в 2018-м. Вот, например, о том, что национальное самоощущение становится вопросом престижа, и куда это может привести. О том, что не очень понятно, как разделять российский и украинский народы (слова эти сегодня уже заезжаны, но в русской литературе ничего осмысленного на этот счет до сих пор не сказано). О том, что «успех одновременно может быть концом». О том, что Я значит гораздо больше, чем мы. Наконец, самое, видимо, близкое автору (потому что он вообще любит размышлять о времени как феномене): «Будущее легко отнять, потому что его не существует. Это всего лишь мечтание. Трудно отнять настоящее, еще труднее — прошлое».

Здесь нет ничего нового, и все же поговорить на эти темы было бы интересно: развить мысли, отойти в стороны, подискутировать над терминами. Но это в беседе мы имеем такую возможность; а в художественном тексте все основные мысли (и нет, их не получается здесь прочесть лишь как личные мнения отдельных персонажей) должны сами стоять за себя, быть подкреплены сюжетом, другими размышлениями, да чем угодно — короче говоря, быть убедительными, чтобы само окончательное облачение их в слова было уже лишним. В «Брисбене» этой убедительности как раз нет — и во избежание неверного прочтения подчеркнем, что автору не удается убедить читателя не в том, что его герой прав, а в том, что его слова и мысли продиктованы жизненным опытом, то есть являются итогом каких-то переживаний.

Собственно, можно сказать, что тексты Водолазкина всегда были литературой больших идей, а совсем не точных образов. Но в других книгах содержание все же перевешивало форму, разного рода «фантастические допущения» снимали какие-либо претензии; то, что герои являлись только символическими фигурами, было, как ни странно, уместно. В этом же, самом реалистическом романе писателя всё остальное заслонили тотальная неубедительность, блеклость и даже какая-то искусственность что атмосферы, что персонажей, что отдельных сцен. Медлительный, воздержанный, по-интеллигентски безэмоциональный тон Водолазкина наконец дает осечку, потому что делает непростительно однотонной многолетнюю, насыщенную переломными моментами историю, в которую, например, любой американский автор вцепился бы зубами.

В двух параллельных сюжетах мы наблюдаем героя Глеба в прошлом, где он еще мальчиком начинается играть на музыкальных инструментах, поступает в вуз, находит свою любовь (студентку из другой страны, кстати), переезжает в эту самую другую страну, ради заработка связывается с нечистым на руку авторитетом; и в наши дни — где он уже настолько известный музыкант, что в концертном зале его встречают премьер-министры. При этом и мальчик, и подросток из прошлого будто ничем не отличаются от нынешнего 50-летнего мужчины: у них всех нет никаких отличительных характеристик, они будто равнодушно плывут по течению и не пытаются никуда свернуть; когда роман заканчивается, даже не находишь слов, чтобы как-то описать героя.

Сцены, где эмоциональная составляющая является главной, получаются самыми неказистыми: например, когда Глеб на воскресной службе «испытывает полное освобождение от смерти», приходится верить на слово, которое не очень совпадает с тем, что видишь (вообще все погружение Глеба в слово Божие получается скомканным, словно мы не следим за его преображением, а просто получаем телеграммы о его состоянии). Примерно так же «не веришь» в сцены, где на концерте героя некоторых зрителей просто выносят из зала из–за переизбытка чувств; или когда его будущая жена немка Катарина просит называть ее Катей, так как «Степень ее слияния с Россией оказалась столь глубока, что носить прежнее имя она уже не могла».

Цепляться к словам — вообще не очень хорошая манера и может показаться, что всё это лишь вырванные из контекста фразы, тогда как полезнее обратить внимание на то, о чем вообще роман. Однако сам автор не создает нужного контекста, в котором эти фразы выглядели бы органично. Из–за этого не получается всерьез относиться и ко всему остальному, каким бы важным оно ни было. Можно закрыть на всё глаза и сказать, что перед нами мультикультурный роман-высказывание в пользу сноса искусственно нагромождаемых стен между людьми и народами. Или роман о переоценке ценностей, которая случается в сложный жизненный момент и во многом открывает герою глаза. Но честнее было бы сказать, что таким роман должен был получиться, но не получился.

А получилось кое-что другое (и, скорее всего, невольно). «Брисбен» — интересный такой пример текста о человеке, который прожил полвека будто в чужой рубашке, как-то механистично следуя планам окружающих (потому что своего плана и не было), отвечая их ожиданиям, но не задумываясь о своих собственных ожиданиях от жизни. Только так можно объяснить отсутствие какой-либо настоящей увлеченности во всем, чем бы он ни занимался (единственным местом, где проклевываются некие зачатки страсти — университетские штудии Бахтина, которые быстро были брошены). Это человек, который не хочет определяться со своим отношением к настоящему и может быть только наблюдателем; он играет, пока играется; едет в центр Питера в августе 1991-го, так как не может остаться дома, но почему — вряд ли сможет сформулировать, не иначе как по инерции. Даже попадание, хоть и случайное, в палаточный лагерь во время Евромайдана не сильно отзывается в душе. И, к сожалению, история со смертельно больной девочкой Верой — всего лишь очередное дело, в которое он может погрузиться с головой, получая возможность не решать, что и как делать дальше. Занятые руки освобождают мозги от рефлексии.

Не то что о подобном герое интересно читать, но он хотя бы понятен и узнаваем. Однако никак не удается отделаться от мысли, что конкретно в этой, содержательно-то богатой книжке, где нам хотят рассказать точно не только об автономной судьбе одного странного и по-своему слабого человека, — он оказался случайно. Все остальное понятно, и даже очень: автор сделал все, чтобы читатель все правильно понял. А вот что здесь делает главный герой — нет, не понятно, как ни крути.

Владимир Панкратов, телеграм-канал «Стонуер»