Я всё время путаю даты — что было до войны, а что случилось уже позже. Имеет ли это вообще значение?

«Ох, ой, пли, ух, фу, ах, батюшки, браво, господи, ишь ты, о чёрт, ни фига себе! Ай, молодца! Да ну, ты брось! Да ну, как же оно так вышло-то вот!»*

Прошло два года с тех пор, как я уехал. В этом тексте — всё, что сейчас в моей голове. Кроме этого, там собака и личная жизнь, последовательные бытовые действия, получение ВНЖ, виз, рассылки, звонки и чаты. Много чатов.

Хочу поговорить. Обстоятельства сложились так, что мне не хватает старых друзей — вы все так далеко, где-то на другом конце мыслеРоссии.

Хочется подытожить, хоть раз в год. Такая колонка с моим именем внизу — для тех, кому это имеет значение. Иду с собакой гулять и говорю с ней обо всём. Собака всё понимает, а ей всего восемь месяцев. В его возрасте я ничего не понимал.

(Не надо говорить, что возраст собаки умножается на семь. Ничего не умножается. Возраст — это возраст. Он одинаковый у всех: черепах, людей и комаров, собак и рыб. Неважно абсолютно. Собакен, если доживёт лет до 25, будет умнее нас всех.)

На самом деле, из России нельзя уехать. Это пространство языка, по крайней мере, пока этот язык общий. Сейчас всё так быстро меняется. Пользуюсь случаем написать это письмо — тут и там, пока ландшафт более-менее гомогенный.

Мыслепреступления, которые я совершаю, приводят в мой дом мысленных росгвардейцев. Они входят каждый раз, когда я забываю закрыть двери. Мысли подобны реке, которая прошла через многие страны и города — в ней много культуры и грязи, в этой воде нас несёт мимо чужих берегов, а рядом — знакомые лица. Эта река — Волга… Хотя нет, Волга целиком в России и не подходит. Значит, не Волга, а Дунай, в котором я плыву — ни рыба ни мясо, человек, головой вперёд, ударяясь о камни и уходя под воду.

Всё исчезает, и никого это не волнует.

Вы никогда не задумывались, почему нас это устраивает?

Мы смирились.

У меня было столько разных вещей, которые я любил: коллекция драгоценных камней, картина в деревянной раме, набор перочинных ножей, фляжка с надписью «Лабытнанги». Сколько в моей голове было планов, которые я не осуществил? А чувств — уже забытых? Беременные женщины пропадают без вести, дети исчезают, взрослые тают на глазах.

Вы когда-нибудь всерьёз об этом задумывались? Что-то же должно оставаться.

Я вырос в свободе 90-х. Помню городской рынок у Центрального универмага в 1999 году. Мне было 12 лет. Старший брат подарил мне старый кассетный плеер. В тот год Земфира выпустила первый альбом с одноимённым названием — квинтэссенцию своей личности. В моей Вселенной это не было появлением чего-то нового — это было, как будто проявление давно существующего, как снимок на плёнке.

«Наше радио» тогда, казалось, играло из всех приёмников и было носителем объединяющих смыслов — нового и одновременно знакомого, родного. Я пришёл в ларёк на рынке, чтобы купить себе кассету с первым альбомом Земфиры. Она стоила 40 рублей.

Кассету перематывали ручкой, чтобы не сажать батарейку. Гуляя по маленькому индустриальному северному городку, в котором всегда осень и сумерки, я держал ручку в кармане. День там полярный, изматывающий. Солнце не греет, а только светит — оно покладистое, будто смирившееся с обстоятельствами и старается не попадаться на глаза. В городах южнее оно навязывает себя.

Кассета была заслушана — и исчезла.

25 лет спустя, 7 сентября 2024 года, Земфира играла концерт в Белграде. Те же самые песни, которые я слушал из крохотных динамиков дешёвых наушников. Во время концерта в город пришла непогода — как будто из моего детства: было очень холодно и темно. Кто-то сказал, что будет танцевать на концерте. Я же ждал, что буду плакать.

(Видели 10 тысяч русских в центре Белграда, слушающих музыку? А теперь вспомните причину, по которой они не дома, — и потанцуйте.)

Перед концертом толпа уже собралась, и нам включили Mtskii — My Love Mine All, вязкую песню о любви.

Я подумал, что же я чувствую здесь, в окружении нескольких тысяч россиян в этот дождливый вечер. Мне не удалось поймать никакого конкретного чувства — и всё же я что-то чувствовал.

Мы были вместе с Бьянкой, моей девушкой. Она француженка и внучка русских эмигрантов столетней давности. Что я знаю про её семью? В доме её матери лежат около 700 писем её деда — переписка с другом за 40 лет, с 1917 по 1954 годы.

Они так же разъехались по разным странам во время Гражданской войны. Их опыт показывает, что жизнь полна скрытого смысла, видимого только в перспективе.

…Я смотрю на слова и язык как бы со стороны.

Шифрограмма из песни Земфиры: «блака оре ебо».

Дистанция между мной и неким полем русскости появляется незаметно — как облака теряют форму. Мозг пытается удержать расползающееся знакомое воедино, но ветер и время делают своё дело.

Непокорность языка поддаваться трансформации сохраняет его в веках.

Чувствую себя национальным меньшинством, умирающим видом, гидом в прошлое.

Называю вещи, которых уже нет, — исчезнувшими.

Это поэтично. Мелко, на поверхности. Но в целом — знаете, бывает и хуже.

Меня что-то обидело: друзья собрались вновь, не позвав меня. Я достаю из кармана телефон, открываю заметки — и исчезаю в них.

Так ли всё остальное важно на самом деле?

Кроме того, что в них написано:

Когда я уезжал, то не думал о будущем.

Когда я уезжал, я думал только о будущем.

Сложно научиться чего-то хотеть, когда ты был рождён в СССР.

Я хочу верить, что сила, возникающая внутри меня, идёт сверху — от неба и облаков, а не от сгустка запёкшейся на земле крови.

Эта мысль наполняет меня надеждой, что строки, оказавшиеся вместе на этом листе бумаги, будут прочитаны.

В таком контексте нужно как можно чаще говорить о любви. (Объективно.)

Ничего не случилось, просто обезьяна идёт с Запада на Восток.

Всегда говори «Россия»! (Доступно по подписке.)

Не верь абсолютно никому. (С улыбкой.)

Можно научиться летать, но только в одном направлении. (Это билет в один конец, сынок.)

*список междометий из Википедии.

Белград 2024, осень.