Помимо множества линий фильма поддающихся анализу, пожалуй, самая важная — тот хребет, на который нанизывается все повествование — связана, разумеется, с самим Джепом, а точнее — с обсессивно-компульсивным расстройством.

Джеп невротик.

Тонкой красной нитью, проходящей за саркастическими диалогами и прекрасно-снятыми сценами богемного Рима, является то, что, весьма легко заметить — Гамбарделла писатель, но не просто писатель, он писатель, написавший всего один роман (собственно об этом в начале фильма и заявляется). И это то, что будет связывать собой дальнейшее повествование, ибо без этого совершенно невозможно уловить то, что же вообще происходит в фильме. Это и есть самый важный пункт отсчета для вчитывания в то, что происходит с героем.

Быть или не быть?

Гамлетовский вопрос, отлично отвечающий на то, что происходит с невротиком навязчивости. Вопрос, не имеющий ни единого шанса для него разрешиться в означающем.

«Быть или не быть» в контексте Джепа это, разумеется, писать или не писать. Каждый раз, когда его спрашивают о причине, по которой он больше ничего не писал — ничего вразумительного он на этот счет не говорит, ведь и сам не знает.

Невротик вытесняет, так что же вытесняет Гамбарделла?

Вспомним второй момент, который должен броситься в глаза всем, кто пристально смотрел фильм — момент памяти, лейтмотивом чего является сцена с выставкой фотографий жизни человека. Джеп не может нащупать то, что от него ускользает, или ту — Элизу.

Пожалуй, сразу же бросается в глаза резкий переход от саркастической реакции к аффективной, когда герой узнает о смерти Элизы, и дело не в том, что он безответно влюблен и как треклятый Хатико ждал свою возлюбленную, нет, она была отложена, в некотором смысле. Сцена с мужем Элизы стала толчком, который сбивает клубок ниток со стола, клубок невроза.

Для Джепа в одночасье стал важен момент, который раньше его не тревожил, момент, который он тщетно пытается вспомнить в разговоре с любовницей, но попадает в ловушку замыкания (“Она сделала шаг назад и сказала…”).

Для него проблема не в том, чтобы вспомнить, он неспособен реконструировать историю. История суть прошлое лишь настолько, насколько прошлое историзировано в настоящем — историзировано в настоящем потому, что было пережито в прошлом.

В этом смысле, он должен не просто вспомнить то, что происходило, он должен распознать себя в прошлом и будущем.

То, что уравновешивало “Я” Гамбарделлы и его бессознательное: это и была его история.

Но процесс запущен и каждый раз этот момент, являющийся отчасти травматическим, ищет возможность напомнить о себе, будь то в голубых волнах потолка, или в морском прибое у скал маяка, вытащенный на свет из бессознательного героя такой хитрой аппрезентаттивной схемой, запуском которой послужил портрет Форнарины.

Джеп перестает вести себя привычным образом, он уже не так сух и ироничен. Его преследует тревога, которую он пытается унять попыткой вопроса субъекту предположительно знающему — Кардиналу Белуччи (являющемуся, по всей видимости, в одном из моментов олицетворением господина, чей смерти так ждёт невротик, господина, поста Папы (и это прекраснейшая метафора Отца), разумеется, не заслуживающего, ведь он только и делает, что травит пресловутые байки о еде), которая разрешается в саркастическом вопросе о статусе кардинала, как инквизитора, ведь подлинный вопрос сам Джеп задать не в силах.

И именно поэтому мы слышим в сцене на балконе два ключевых вопроса от также субъекта знанием, по мнению героя, наделенным — святой. Вопросы, первый из которых связан с симптомом (откладыванием письма). Вопросе совершенно парадоксальном, как кажется на первый взгляд, от человека святого. И вторым — решающим и поначалу своей бессмысленностью сбивающей с толку, что и произошло с Джепом. Позволив ему пересобрать через введение этой бессмыслицы своё прошлое, и избавиться от симптома, за который он так цеплялся. Вопрос, безусловно, отсылает нас к той самой памяти, ибо корни эти есть то, чем тщетно пытается субъект за бытие хвататься.

Всё всегда заканчивается так — смертью…

…И так, роман начинается.