Стихотворение Юрия Кублановского “Зевс и Даная” включено в его книгу “Неисправные времена” (М.: Вифсаида, Русский путь, 44--45) как всегда богато образностью, больше вспомогательной для главных образов. В журнальной публикации (Октябрь, 2014, 1) оно было опубликовано только с отбивкой перед последними восемью строками, это был рассказ с кодой; тогда как в книжной публикации стихотворение превратилось в элегию. Мы должны выяснить, что же элегического в стихотворении, что не следовало бы из мемориального посвящения, и почему Даная оказывается ключевым образом элегии.

Разумеется, речь идет об версии картины в Эрмитаже, которая и могла быть доступна в советское время молодому искусствоведу. Описанный “студент Преет над кватроченто” — образ “теплицы”, которая ассоциируется с библиотекой 1 гуманитарного корпуса МГУ, здесь был бы ложен — исторический факультет переехал в этот корпус только летом 1970 г., когда Кублановский уже защитил диплом. Вероятнее всего, речь идет просто о подготовке к летней сессии в помещении.

В аллегорическом понимании, восходящем еще к платонической экзегезе, оплодотворивший Данаю Зевс означал разум, который плодотворен тогда, когда стремится познать все вокруг. Даная тогда — отзывчивая мысль, которая уже не различает между светом знания и влагой оплодотворения. Такое неразличение требует свидетеля сцены, который и различает эти состояния: таким свидетелм и становится служанка в изображениях Данаи.

Даная была, как и многие образы, ставшие аллегориями, образом двусмысленным — ее зачатие могло пониматься то как чистая духовная любовь, то наоборот, как любовь, продавшаяся за золото. Особенность тициановской “Данаи” — золотые капли собирает в подол служанка. Эти капли в иконографии стали золотыми монетами: неявное движение мысли обратилось объявленной ценностью, сразу требовавшей, чтобы кто-то вел учет этой ценности.Если учет ведет зритель, то тогда это монеты, и Даная — образ корыстной любви. Если учет монет ведет служанка, то Даная целомудрена, как и хотела того аллегорическая традиция.

Как доказал великий Эрвин Панофский (“К генеалогии Данаи Рембрандта”), В Средние века Даная стала означать целомудрие, требующее контроля внешней инстанции: лица, которое и берет на себя борьбу с соблазнами; отгоняя соблазн самим своим присутствием, свидетельством и участием. Даная — уже не доверчивая мысль, готовящаяся в башне (Даная была заключена в башне, ее в Средние века изображали как замковую) к философскому посвящению, но и образцовый моральный характер.

Но это вовсе не христианское целомудрие. Христианское целомудрие не требует свидетелей, но только внутреннего самоконтроля: когда само время существования становится для человека прозрачно. Тогда как языческая pudicitia, стыдливость (о которой и пишет Панофский в указанной статье), представляет собой взгляд как бы извне, взгляд не в прозрачном переживании внутреннего времени, но в мутном ощущении обступившего тебя времени, где ситуацию может разглядеть только свидетель. Свидетель берет на себя участие в сделке, но поэтому только и понимает, где именно нужно устыдиться последствий поступков, а не самих поступков и не самой внутренней жизни.

То, что Даная у Кублановского дважды “страждущая”, не случайно. Это не страдание мучеников, страдание в языческом понимании, как необходимая изнанка триумфа. В “Гипнэротомахии” Полифила изображен триумф Данаи в запряженной единорогами колеснице именно как военный триумф, как шествие полководца; но только командовавшего не выдержкой на поле боя, а целомудрием. Тема страждущей Данаи должна перевести разговор к почти бесполому языческому целомудрию триумфа. Кублановский нашел и предмет такого томления в своей поэтической книге — Крым.

Сразу становится понятно, почему стихотворение из повествования превратилось в элегию: взгляд извне не может сохранить прозрачности изначального вздоха, но пытается обрести целомудрие, оспаривая чужую “мутность” (например, растленный Запад). Прозрачный взгляд на себя на пороге скорой смерти превратился в элегический, мутный взгляд, на который и намекает финал, “в заводях бара”, трактирной стойки.

Явная параллель золотых монет и шотов виски, выставленных по барной стойке, замыкает иконологическую программу Кублановского: если золотые монеты собирает в подол свидетельница-служанка, то образ бара, переживание жизни как продолжающегося опьянения, только и может поймать у этого поэта в ловушку саму память. Поэзия Кублановского выступает не как Зевс или Даная, а как служанка.

Текст (в книжной разбивке):

Зевс и Даная

Памяти Аси Богемской

Дождь оборвался рано

душным июльским днём.

Хочешь, на Тициана

встретимся и пойдём?

Страждущую Данаю,

может быть, там в момент

издалека узнаю,

словно опять студент

преет над Кватроченто

в сессию, как в страду.

И сновидений лента

с влюбчивостью в ладу.

Сколько прерывных нитей

в щели струилось штор

и не сбылось наитий,

чаемых до сих пор!

Ветер с волхонских горок

пух тополей принёс.

Стал я — ведь путь мой долог –

сед до корней волос.

И приближаясь к краю

жизненного плато,

страждущую Данаю

стал забывать… Зато

выучился без толку,

как не умели встарь,

в заводях бара долго

пить золотой вискарь.

Август 2013