На Виа Долороза неподалеку от последней остановки Христа торгуют чемоданами, а поблизости от Гроба Господня можно купить себе вполне подходящий терновый венец. Десятки венцов со всамделишными устрашающими шипами висят на вешалке в магазинчике «Папа Андрей», а к тем, что подороже, прилагается сертификат подлинности.

На Голгофе, на месте, где стоял крест Христа, теперь ниша с иконой и серебряным кругом. Девушка с улыбкой втискивается в нишу и поворачивается к своему парню вполоборота, а он ее фотографирует. В сумраке огромного храма на улице Св. Елены белым инфернальным светом горят вспышки. Создание цифровой камеры превратило весь мир в фотостудию, а всех людей в фотографов. В Гефсиманском саду один мужчина садится на камень, на котором Христос молился, исходя кровавым потом, а другой фотографирует его. Потом они меняются местами.

Все это Иерусалим. От этого города можно сойти с ума. В его стенах, как в глубоком тазу, плещутся три тысячи лет густого, прожаренного солнцем времени. Где верхом на льве ездил среди своих повстанцев партизан Бар-Кохба, теперь мчатся на «Мерседесах» арабы-таксисты. Завидев задумчивого пешехода, они тормозят и криками заманивают его в машину. Где на подъезде к Иерусалиму стоит тарелка спутниковой связи, там Давид булыжником проломил голову Голиафу. Где Авраам тащил по склону жертвенного ягненка со связанными ногами, стоит детский городок с кольцами и горками.

Люди, национальности, вероисповедания теснятся на белых камнях и в голубом воздухе. Две немки идут молиться к Стене плача, православный алеут прибывает во францисканский монастырь, тень от мечети падает на двор Храма Гроба Господня и в декабрьский солнцепек создает приятную тень для группы евреев в ермолках, которые, сидя на ступеньках, слушают объяснения экскурсовода. Все они в обычной гражданской одежде, но один почему-то с винтовкой М-16 на длинном ремне. Другой все время отвлекается на какую-то игрушку в руках. Я заглядываю ему через плечо и вижу, что он играет магазином от автомата. Он вынимает патроны из магазина и потом загоняет их назад.

Заброшенные здания с выбитыми окнами, узкие переулки с трущобными хибарами, ржавые ставни на окнах, ржавое железо, служащее крышей рыночных торговых рядов, кривая фанера, приколоченная к прутьям заваленного хламом балкона, звезда Давида, прорезанная в толстом сером камне — это Иерусалим.

Кривые двери маленьких мастерских, вывески на иврите и на русском, огромная клубника на лотках, пар над кипятком, в котором варятся початки кукурузы, розовые простыни, вывешенные на фасаде в центре города, многоквартирный ужасный дом, анемично-белый, словно он и его обитатели всю жизнь провели в подземелье — это Иерусалим.

Араб у Яффских ворот, торгующий хлебом с лотка, к которому спереди приделано велосипедное колесо, еврей с седой бородой и в ермолке, не просящий, а требующий милостыню у турникетов, ведущих к Стене плача, девушки из Биробиджана, весело шпарящие на иврите, военный со снайперской винтовкой в руках, в перчатках с обрезанными пальцами, с красным беретом десантника под погоном и твердым лицом профессионала, контролирующий окрестности Гефсиманского сада — это Иерусалим.

Заборы из гофрированного железа, времянки, строительный вагончик, зачем-то приткнувшийся напротив Стены плача, тут же мусорные баки, которые на глазах гордых хасидов посещает не менее гордый черный кот, мальчишки, играющие в баскетбол в ста метрах от камня, на котором Господь в третий день творения водрузил мир, частый заливистый вой полицейских сирен и нескончаемое позвякивание жестянок с монетами, которым нищие не устают напоминать каждому о долге милостыни — это Иерусалим.

У стены Старого города на травке лежит девушка, болтает по мобильному и одновременно читает книжку на английском. Мужчина заходит за угол и писает прямо на стену Старого города. В сухом воздухе Иерусалима быстро пересыхает горло, и люди беспрерывно пьют. Пустые бутылки повсюду. По ним можно изучать бренды пищевой промышленности: Кока-кола, Пепси-кола, Эвиан, Сан-Бенедетто. Уходя, люди оставляют пустые бутылки на древних камнях во дворе Храма Гроба Господня. Огромный араб выходит во двор и собирает бутылки, громко ругаясь. Я не знаю арабского, но понимаю, что он проклинает свиней.

Христос выгнал торговцев из храма, император Тит разрушил храм, но все это не привело ни к чему: святые места в Иерусалиме снова окружены торговцами и перемешаны с базарами. Религия и торговля сливаются в шизофреническом симбиозе. Выходишь из храма, переполненный чувствами, готовый к отрешению и аскезе, и тут же попадаешь в руки арабам, предлагающим тебе купить ковры, шахматы, шашки, бурнусы, кинжалы, ермолки, подставки для посуды, тарелки, серебряные украшения и футболки с надписями. У каждого араба есть в продаже хит сезона: футболка цвета хаки израильских вооруженных сил. Надписи на футболках можно читать как собрание афоризмов. Вот парочка самых смешных: «У меня такая секретная работа, что я и сам не знаю, что делаю!». И еще: «Америка, не бойся! Израиль с тобой!».

В Старом городе Иерусалима, на маленьком клочке сухой выжженной солнцем земли, столпились все христианские исповедания, иудеи и мусульмане. Храм Гроба Господня поделен между христианами разных вероисповеданий, что не идет ему на пользу: из стен торчат железные прутья, стены даже не побелены, рядом с реликвиями стоят лестницы. В заботе о святынях содержатели храма забыли сделать для тысяч приходящих сюда людей пристойный туалет.

Грек-священник с рыжей окладистой бородой стоит в Куликвии, возведенной над Гробом Господнем, и распоряжается очередью верующих. Он ведет себя как человек, давно и окончательно понявший, что бесконечным людским потоком можно руководить только военными командами. «Back!» — зычно рявкает он и грудью налетает на очередь, отодвигая ее. «Four!» — громогласно командует он, разрешая войти очередной четверке.

Гефсиманский сад, где был арестован Христос, протянулся по склону Масличной горы. Об этом знает каждый верующий. Но не каждый верующий знает, что на самом деле Гефсиманских садов теперь два. Сад поделили между собой православные греки и францисканцы. И те и другие обнесли свои владения каменным забором. В греческий Гефсиманский сад можно только заглянуть сквозь решетчатую калитку, а в Гефсиманский сад францисканцев можно войти. Земля в саду красная, недавно завезенная. Старым оливам с толстыми стволами и раскидистыми ветвями восемьсот лет.

Францисканцы в коричневых рясах, подпоясанных белыми веревками, идут по Гефсиманскому саду в храм Всех Наций на богослужение. У молодых монахов интеллигентные лица людей, читающих современную научную литературу в университетских библиотеках, и сандалии, которые носили в Древнем Риме и Древней Иудее.

В армянском квартале Старого города на древних стенах расклеены плакаты, рассказывающие о геноциде, учиненном турками. Звезда Давида нарисована на всех стенах и дверях, словно тот, кто рисовал ее, твердил всем окружающим в приступе упорства и азарта: «Мы здесь! Вы видите, мы здесь? Мы были, есть и всегда будем здесь!». Автомобили к святыням не допускаются, но и тут есть исключения. На моих глазах номенклатурный черный джип въезжает на площадь перед Стеной плача, задняя дверца открывается, и из нее вылезает высокий молодой солдат. Он достает из машины ветхого старика в черном пиджаке, серых узких брюках и толстых оранжевых туфлях с чуть загнутыми мысами. Солдат ставит дедушку перед собой и двумя руками любовно разглаживает ему бороду.

Кто этот старик? Может быть, он духовный вождь эфиопских хасидов, а может, он любимый слуга царя Соломона, подававший ему в золотом бокале вино с виноградников на горе Кармель. Возможно, он депутат Кнессета, но может быть и так, что он ученик Баал Шем Това, умеющий творить чудеса. Не надо удивляться, это Иерусалим.

Если Мессия придет, то он придет именно сюда. Здесь его ждут все, и живые, и мертвые. Смуглые лица двух армянских священников, стоящих, прислонившись к стене в Храме Гроба Господня, словно сошли со старых византийских икон. Они светятся, как свечи во тьме, эти лица. Низенький старичок, заросший седой бородой по глаза, в черной шляпе и черном пальто хасида, целыми днями с сердитым лицом дремлет у Стены плача, сидя на белом курортном стуле. Он всегда тут. Он не уходит от Стены, он живет рядом с ней, в ожидании мгновенья, когда гром разорвет голубое небо, как бумагу. Тогда он проснется, поднимет короткие ручки и скажет: «Вы видите? А что я вам говорил?».

Мертвые уже заняли очередь на Воскрешение. Воскрешение начнется с огромного древнего еврейского кладбища, протянувшегося вдоль стен Старого города. Внизу Кедронская долина — коричнево-черная сухая расщелина. Вверху небо, которое делается из синего черным ровно в пять дня. Надгробные плиты белы как снег. Они выбелены солнцем и временем. Это белизна непорочности и святости, белизна, в которой, приглядевшись, можно увидеть и узкое лицо царя Соломона, и узловатую руку патриарха Авраама.

Лежащие тут иудеи спят в счастливом сознании того, что они будут первыми, кого поднимет из могил Мессия. Но мертвые на мусульманском кладбище считают, что первыми будут они, и мертвые на христианском кладбище тоже надеются быть первыми. Хитрые турки предполагали, что Мессия снова въедет в ворота на ослике, и решили, что одного Мессии им хватит, другой не нужен. Они решили оставить христиан без Воскрешения и для этого заложили камнями двойные Золотые ворота, через которые Мессия должен войти в город. Но кто сказал, что Он всегда избирает один и тот же путь и один и тот же облик? В Иерусалиме есть и другие ворота, Яффские, Шхемские, Цветочные, Мусорные. Он может торжественно въехать в них на белом коне, каждая нога которого имеет по четыре крылышка, а может прилететь в Иерусалим на вертолете израильских ВВС.

Он войдет в Иерусалим, пройдет по узким улицам, между лотков с майками и витрин с коврами, и поднимется вверх, на Храмовую гору, туда, где под круглым куполом хранится Черный Камень, на котором Господь воздвигнул мир в третий день творения. Оттуда, с вершины града небесного, обозревая города и страны, он начнет свой суд. И что о себе думали эти глупые турки? Мессия дунет, и все их камни в то же мгновенье рассыплются в прах.

Фото автора