В статье «Учение Платона об истине» Хайдеггер предпринимает попытку переосмыслить само определение существа истины, указав, что судьба понятия в европейской культуре после Древней Греции была неоднозначной. В западной метафизике, показывает он на примерах Фомы Аквинского и Декарта, восторжествовало понимание истины как суждения разума, соответствия размышления действительному положению дел: adaequatio intellectus et rei.

В случае же Платона на первом месте оказывается смысл истины как алетейи, «непотаённого» — диалектического понятия, соотнесённого с потаённым. Прежде чем обратиться к нему, пройдём весь путь вслед за Платоном и Хайдеггером.

Пещера как образ «области местопребывания» и сущность идей

Сама структура ситуации с пещерой из мифа Платона даёт как бы трёхчастную структуру: тени, на которые смотрят пленники → костёр, который служит источником света внутри пещеры → солнце, образом которого внутри пещеры является костёр. 

Пещерообразное помещение Хайдеггер называет образом «области местопребывания, которая (повседневно) показывает себя взору». Это — то или иное состояние ума и восприятия, в котором каждый из нас находится в любой момент своего развития, наша онтологическая территория. Причём степень развития не определяется продвижением по ступеням пещерной иерархии: один, мол, находится в состоянии пленника, другой смотрит на костёр, а третий выбрался из пещеры и уже созерцает солнце за её пределами. 

Скорее, каждый мыслящий находится в ситуации динамического взаимодействия со всеми тремя уровнями: недаром Хайдеггер делает акцент на процессе привыкания, который сопутствует каждому повороту зрения — как в сторону ослепляющего поначалу света, так и обратно в сторону теней, когда глаза должны привыкнуть обратно к темноте, чтобы снова суметь что-то разобрать на теневом экране. 

У каждого своё местопребывания, и эти три уровня — не универсальная иерархия, а модель, набрасываемая на каждую отдельную ситуацию. Так, если человек однажды освободился от созерцания теней и обратился взором к костру на конкретном материале, он не останется в этом положении, т. к. увиденное в костре будет новыми тенями, от которых снова нужно будет оборачиваться к костру, а солнце, которое назовём костром в квадрате, всегда будет где-то там, на метауровне, и достичь его можно не второй стадией восхождения, а дополнительной операцией, извлекаемой из соотношения теней и костра: это открытие «идеи идей», но сначала разберёмся с самими идеями.

Что означает, в сущности, открыть для себя идеи? Это не значит увидеть их, потому что каждый из нас видит их постоянно: по Платону, если бы человек не видел их, он никогда не смог бы воспринять вот это и вон то как дом, как дерево, как бога. Действительность стала бы потоком неразличимых впечатлений, такой однородной кашей, в которой нет отдельных явлений. 

В современном понимании такое членение действительности на сегменты нам предоставляет язык. И знаковой революцией в его развитии становится философский проект. Когда Фалес говорит «всё состоит из воды», он производит сдвиг: отрывая вещи от способа их непосредственной данности, он выявляет общее для них свойство (скажем, текучесть, изменчивость, их существование в потоке времени), создавая возможность возникновения в языке метауровня, позволяющего упростить единичные сентенции в пользу системной сложности.

В платоновском миропонимании такое восхождение от конкретного к абстрактному есть не «изобретение» чего-то, чего нет в реальности, но что случается в языке, а наоборот: поскольку каждая конкретная ситуация скоротечна, каждая частная вещь развеется, как дым, каждый конкретный дом рухнет и сгниёт, а идея дома пребывает вовеки — так, что мы снова и снова сможем опознавать в том или ином сущем дом — идеи обладают более подлинным (более устойчивым) существованием, чем вещи чувственного мира.

Итак, мы всегда в своей жизни уже имеем дело с идеями, иначе мы бы воевали сковородкой и готовили еду с помощью оружия, уподобившись жителям Макондо из «Ста лет одиночества» во время эпидемии бессонницы, когда они стали забывать имена, а вместе с ними и назначения вещей. Можно сказать, что в платоновской логике они утратили связь с идеями, оказавшись в непосредственном течении времени вещей.

Отсюда — «припоминание»: движение к истине не есть узнавание нового, но припоминание того, что в нас всегда уже есть. Мы всегда уже пользуемся идеями, и поворот «глаз души» есть осознание того, что всегда уже-происходит. Такое движение почитается как благо: например, мы получаем возможность строить какую бы то ни было науку, изобретать закон, соотносить свои единичные действия с неким порядком — то есть, даже этика становится возможной лишь при соотнесении конкретного действия с неким общим.

Обнаружение общего за единичными вещами и есть то самое обращение от теней к костру, но оно всегда требует сущностного изменения самого смотрящего.

Истина как процесс, меняющий познающего

Хайдеггер настаивает, что в притче повествуется о процессах, а не просто сообщается о местопребываниях и положениях людей внутри и вне пещеры. И эти процессы требуют дополнительного внимания, потому что они касаются бытия человека и связаны с изменением всего человека в его существе.

Мы привыкли к новоевропейскому пониманию человеческого субъекта как индивида, и в этом случае познание некой истины мыслим как присоединение к этому субъекту чего-то ещё. Воспользуемся в качестве метафоры цифрами: скажем, если изначальный субъект это 30, то в момент, когда он узнаёт нечто новое, мы получаем не 31 как принципиально иную сущность, но что-то вроде (30+1). При таком восприятии познаваемое оказывается как бы дополнительным навыком, компетенцией, которая помещается в арсенал индивида, а сам он при этом остаётся прежним. 

Истины в таком понимании мыслятся как вещи, которые можно сложить в карман. 

У Платона же 30 + 1 даёт 31, то есть: 30 как отдельная, самостоятельная сущность, перестаёт существовать, умирает, уступая место сущности 31. Важным для понимания этой метафоры является то, что 31 не содержит шрама, той меты, по которой мы можем опознать в нём то изначальное 30 и отдельное от него 1, потому что, имея перед глазами уже образованное 31, мы можем понимать его и как 20+11, и как 29+2, и как 1+1+1… (и так 31 раз). 

В этом смысле, познавание есть смерть того меня, который ещё не знал чего-то, ведь в процессе сложения 30 как сущность должно раствориться на свои составляющие (единицы), чтобы из этих единиц возникла новая цельность, 31. Это всегда бросок в неизвестность: прежде чем познать новое, мне нужно каким-то образом отказаться от того, что уже было ясно, что было непосредственно данным, но в пользу чего? 

«"образование"… "образует" (формирует), исходя всё время из предвосхищающего соразмерения с неким определяющим видом, который зовется поэтому про-образом» — пишет Хайдеггер. То есть, покидая привычный уютный мир своего местопребывания, я каждый раз совершаю то мифологическое путешествие в царство мёртвых, без которого невозможно изменение. Нельзя просто перейти с одного места на другое, каждый раз нужно на самом «такте» познания распасться, перестать быть равным себе, исчезнуть, чтобы обрести себя в ином состоянии. Как если бы для перемещения в пространстве нам нужно было разобрать себя на атомы — и заново собраться в новом месте.

Так понятый процесс образования субъекта в греческом первоисточнике называется пайдейя.

Откуда же берётся этот про-образ? Ведь его никак не удаётся предположить из заранее данного положения дел: для пленников пещеры тени на стене — это и есть весь мир, и никакого иного мира они предположить не могут. В мифе о пещере этот процесс обеспечивают таинственные стражники, которые вдруг освобождают одного из пленников, в результате чего он как бы по случаю получает возможность лицезреть костёр. 

Ни Платон, ни Хайдеггер не дают ответа на вопрос, чем являются эти стражники в реальной ситуации, метафорой которой является пещера. Сделаю здесь предположение, что этим чем-то может быть Учитель — или, говоря шире, любой Другой, разбивающий монологичность сознания. Причём в качестве Другого в той или иной ситуации может выступить как буквально другой человек, так и, скажем, текст, Бог, символ или даже вещь. А другой человек, в свою очередь, может и не выступить, когда мы не переживаем во взаимодействии с ним встречу с Другим.

Впрочем, это рассмотрение выходит за рамки данного эссе, в котором остаётся последний шаг: рассмотрение солнца как «идеи добра», позволяющей соотнести тени на стене пещеры и костёр, благодаря которому они возникают, то есть прозреть за единичными вещами их «виды».

Идея идей

Бытующий перевод платоновского ἰδέα τοῦ ἀγαθοῦ — «идея добра» — как показывает Хайдеггер, буквальный, но затемняющий существо дела, т. к. слово ἀγαθοῦ у ранних греков означало «благой, достойный, ценный, совершенный, жизненно правильный». Это не моральная категория, а онтологическая — то, что есть «высшее совершенство» или «источник бытия». Поэтому, когда Платон говорит ἰδέα τοῦ ἀγαθοῦ, он имеет в виду не моральное добро (как противоположность злу), а принцип блага как высшего начала всего существующего и познаваемого — источник истины, бытия и красоты.

Благодаря чему есть не только зримое, но и само зрение, способное его различать, как они взаимоотносятся? Глаз улавливает предмет, но зримым его делает солнце, проливающее на него свет. В сегодняшних терминах мы скажем: свет, исходящий от солнца, отражается от предмета и улавливается глазом, и это будет точным прочтением платоновского образа солнца в мифе о пещере.

У самого Платона иное понимание зрения: у него сам глаз испускает, подобно солнцу, лучи — что интересно соотносится с фрейдовским пниманием внимания как активной деятельности, направленной во внешний мир, здесь же мы используем современное понимание трёхчастного взаимодействия источника света, отражающей поверхности и улавливающего глаза именно как метафору для понимания идеи идей. 

Она — «то, что предоставляет непотаенность познаваемому, но также и познающему предоставляет способность (познавать)», то, что делает каждую идею годной быть идеей. Если в непосредственно-данном сущем нам нужно прозреть идею дома, чтобы понять, как с ним обращаться (поселиться в нём) — это значит, что именно идея наделяет предмет способностью исполнять своё предназначение, а значит — наделяет его сущностью.

А если предназначение самой идеи (любой) — в том, чтобы открывать познающему сущность вещи, то должна быть идея самой идеи, наделяющая её таким свойством. «Существо всякой идеи заключено в некоем делании способным и годным к свечению, обеспечивающему узрение «вида». Идея идей есть поэтому просто само делающее годным, τό ἀγαθόν». Высшая идея запрягает в единую упряжку познание и его познаваемое.

В этом смысле само по себе прозрение за единичной вещью её идеи ещё не есть весь процесс, т. к. в этом обнаружении нужно заметить его собственное постоянство. Недостаточно единожды обнаружить за данными вещами наличие идей, нужно осознать сам этот процесс, чтобы иметь возможность совершать его снова. В этом смысле восхождение от костра к солнцу — это не третья ступень, а метауровень, который открывается в самом повороте от теней к костру. А поскольку существо пайдейи — в περιαγωγὴ ὅλης τῆς ψυχῆς («поворот (обращение) всей души»), то в качестве такого «поворота» она постоянно оказывается преодолением апайдевсии (ἀπαιδευσία), то есть необразованности. 

Пайдейя несет в себе сущностную отнесенность к необразованности, то есть не существует сама по себе, вне этой соотнесённости. Поэтому Хайдеггер настаивает на важности последней части платоновского мифа: возвращении в пещеру. Она не только о том, что познавший суть вещей возвращается к остальным пленникам пещеры, чтобы и им донести благую весть, но и в обратном повороте глаз души от идей — обратно к вещам, с тем, чтобы в этих вещах обнаруживать их основу. Без этого второго поворота непонятно, зачем мы совершали первый, ведь человек не может «переместиться» в мир идей и пребывать в нём, он обречён продолжить существование в вещном мире, взаимодействовать с вещами и возвращать им то, что он берёт на уровне выше: например, недостаточно на основе ряда случаев изобрести закон, дальше нужно суметь этот закон применить к новым конкретным случаям.

Несказанное в сказанном и процесс образования

Сам метод, с помощью которого Хайдеггер обращается с текстом Платона, вполне соответствует развиваемому им прочтению первоисточника. 

«Познания наук высказываются в предложениях и предлагаются человеку как осязаемые результаты для применения. “Учение” мыслителя есть несказанное в его сказанном, на что человек выкладывается, в чём он, так растрачивая себя, находит свое применение»

Перекладывая взаимоотношения с текстом на сам миф о пещере, можно сказать, что, взаимодействуя с текстом Платона, извлекая из сказанного в нём несказанное, Хайдеггер имеет дело не с некоей «истиной Платона», заключённой в тексте, но с истиной вообще. Сам текст в данном случае выступает как тени на стене, его частный смысл — как костёр (который, заметим, есть рукотворный источник света), но то, что делает явным Хайдеггер, извлекая на наших глазах одно из другого, просветом позволяет прикоснуться к солнцу как источнику нерукотворному, то есть истине, не принадлежащей ни одному из участников ситуации — ни Платону, ни Хайдеггеру.

Философ, который с этой истиной имел дело, старается запечатлеть её в тексте, но тем он возводит новую пещеру, в которой есть лишь тени и рукотворный костёр, способный быть лишь «образом», отсылающим к существованию солнца за пределами пещеры. 

В свете подобных идей нелишним будет снова поставить вопрос о процессе образования, каким оно сегодня опять может быть востребовано. Такое образование уже не может базироваться на новоевропейском позитивистском понимании истины как предмета, который может быть передан из одних рук в другие, где сам процесс передачи не изменяет сущностно ни передающего, не получающего, ни сам предмет. 

Так понятое образование может иметь место в случае, когда речь идёт об образовании техническом — но не о том, что мы собирательно обозначаем как гуманитарное. И именно перекос, который случился в истории западной цивилизации, в сторону «предметного» понимания истины, приводит нас к ситуации, в которой мы оказались. Так, новые технологии, к которым приходит человек, не меняясь при этом сущностно, оказываются гранатой в руках обезьяны. Технический прогресс далеко обогнал прогресс гуманитарный, мы не поспеваем за сложностью собственной цивилизации.

Каким же должно стать образование, в основе которого лежит понимание истины как алетейи? 

Пожалуй, самой важной его чертой будет отсутствие единого критерия, которому должны удовлетворять все ученики, ведь «местопребывания» у каждого своё, и ключевым здесь становится не процесс освоения какого-то измеряемого объёма знаний, но само взаимодействие с истиной, внимание к процессу изменений, происходящих в ученике. В основе такого видения нет релятивизма, понимающего истину как субъективную и относительную. 

Скажем так: истина одна, но каждому она открывается по-своему, и процесс её раскрытия невозможно поставить на конвейер, а результаты этого процесса отследить с помощью унифицированного экзамена. 

Преподаватель здесь мыслится не как тот, кто изливает поток истины в качестве солнца, но как тот, кто будет вместе со своими учениками снова и снова совершать тот самый поворот глаз души, который невозможно совершить раз и навсегда.

В этом смысл возвращения в пещеру. Когда философия запирается в башню из слоновой кости, когда она становится односторонним процессом восхождения в мир абстракций — она вырождается в академическую деятельность, отрезанную от реальных жизней. Но отказываясь от политического измерения, она навсегда прощается с собственной сутью, и нынешняя задача в том, чтобы возвращать философию к практике: как повседневной практике себя, так и к общественной практике, возрождающей пайдейю как образование субъектов.