Габриэле Дитце — феминистка, исследовательница гендера и американской литературы, работает в Берлинском университете им. Гумбольдта и читает лекции в университетах по всему миру в качестве приглашенной лекторки. 28 ноября она примет участие в обсуждении этничности и маскулинности, которое пройдет в рамках совместного проекта Гёте-Института и Фонда Бёлля «Быть мужчиной».

В преддверии этого события независимый исследователь и автор нестабильного телеграм-канала «Смерть и Мебель» Даниил Жайворонок поговорил с Габриэле о европейской исламофобии, расколе в немецком феминизме, влиянии расизма на маскулинность мигрантов и значении постколониальных и интерсекциональных подходов.

Текст подготовлен в партнерстве с Гете-Институтом.

Чему посвящены ваши исследования? Почему вы решили обратить внимание на проблему маскулинности?

Меня интересуют разные сюжеты: я написала книгу о маскулинности и «крутых детективах» в американской послевоенной культуре и недавно опубликовала текст о Трампе и новой политике маскулинности в США. Но я также занимаюсь исследованиями маскулинности в контексте этничности и миграции. И когда пишу об этом, то в основном пытаюсь защищать крайне стигматизированную маскулинность мусульман-мигрантов. В первую очередь я анализирую то, как сконструированное представление о ней используется в антимигрантской риторике, особенно после событий в Кёльне в 2015 году.

Существует тенденция, в рамках которой сексизм всегда представляется как проблема других, не-европейских, культур и обществ. Я называю это «этнизацией сексизма». Как если бы в самой Европе и Германии этой проблемы не было. Сейчас вообще очень многие проблемы в политике обсуждаются через призму сексуальности и гендера. Но дело не в том, что патриархат и сексуальное насилие действительно стали рассматриваться как касающиеся всех серьезные проблемы. Просто сексуальность стала удобным инструментом легитимации определенных повесток. Мы не обсуждаем домашнее насилие, которое очень распространено, не обсуждаем положение секс-работниц, у которых много проблем, не обсуждаем другие важные вещи, но мы говорим о насилии со стороны мигрантов, которое статистически далеко не на первом месте. То есть, конечно, правым нет дела до женщин или квиров, но они используют их для того, чтобы продвигать собственную повестку.

Так что же случилось в Кёльне? Почему эти события получили такое освещение в СМИ?

Все произошло в канун Нового года в самом центре города около Кёльнского собора. В данном случае место имеет значение, потому что оно символически нагружено: тут и религия, и европейская история [1] и так далее. Группа мужчин домогалась к проходящим мимо женщинам. С тех пор прошло три года, один человек получил срок. Забавно то, что закона против сексуального домогательства на улицах до этого вообще не существовало в Германии. Групповое сексуальное домогательство также отсутствовало в уголовном кодексе — оно не считалось релевантным и было введено только после кёльнских событий.

Я не утверждаю, что в Кёльне ничего не произошло. Но то, что произошло, и то, как эти события описывались и использовались, — две разные вещи

Большинство мужчин этой группы были выходцами из Северной Африки, и они уже долгое время проживали в Европе нелегально. Хотя они не были беженцами и это был однократный случай, после него консерваторы стали представлять мужчин-мигрантов как опасность и выступать с лозунгом “Rapefugees are not welcome,” как если бы речь шла о какой-то тенденции и массовом явлении. Такие события политизируются именно потому, что их можно встроить в какой-то уже существующий нарратив — в данном случае антимигрантский и исламофобный. Я не утверждаю, что в Кёльне ничего не произошло. Но то, что произошло, и то, как эти события описывались и использовались, — две разные вещи.

Какие политические группы были вовлечены в обсуждение этих событий?

Все группы. От либералов и левых до, конечно же, консерваторов и мейнстримных феминисток. Невозможно было это не обсуждать. Однако, единственная хорошая инициатива, которая возникла из всех этих дискуссий, — это онлайн-хэштэг «без_исключений». Его создательницы призывали бороться с сексизмом, от кого бы он не исходил и где бы это не происходило вне зависимости от гражданства и этничности. И утверждали, что защищать нужно не только белых женщин, подвергающихся домогательствам со стороны мигрантов, а вообще всех. И в течение нескольких месяцев, до тех пор, пока публика не пришла в себя и не появились более нюансированные позиции, это был единственный слышимый критический голос. По большей же части это было что-то вроде всемирной белой моральной паники: об этом говорил Виктор Орбан, об этом говорила Мари Ле Пен, даже Дональд Трамп.

В чем заключалась позиция мейнстримных феминисток?

Они говорили о том, что ислам — это в целом враждебная по отношению к женщинам религия. О том, что исламский женский головной убор — это символ угнетения женщин. И о том, что в исламской культуре мужчины воспитываются как женоненавистники и насильники. Они призывали к увеличение полицейского контроля и депортации мигрантов-мусульман-насильников.

Маскулинность мусульман конструируется как связанная с патриархатом, с домашним насилием, убийствами чести, культурой изнасилований

Наверное, именно в таких случаях феминизму и нужна деколониальная и постколониальная перспектива?

Да, мне кажется, что если у вас есть эти инструменты, деколониальные и постколониальные подходы и исследования маскулинности, то вы можете посмотреть на подобные события по-другому. Например, исследования Рейвин Коннел. Если вы читали ее работы, то знаете, что не только для гегемонной, но и для маргинализированной маскулинности характерно властное отношение к женщинам. И то, что произошло в Кёльне, было ее своеобразной местью, утверждением через доминирование над женщинами, причем в очень символичном месте.

Если мы соглашаемся, что маскулинность конструируется внутри определенного культурного и политического контекста, то как европейский расизм и исламофобия влияют на маскулинность мигрантов-мусульман?

Конечно, расизм имеет большое значение в конструировании маскулинности, и у этой связки очень длинная история. Во время линчеваний в США маскулинность белых мужчин конструировалась как маскулинность защитников белых женщин от черных мужчин. Мы видим, как сейчас Трамп конструирует идентичность латино-американского мужчины как насильника, а в Европе эту роль играет мусульманин. Их репрезентация в таком качестве обусловлена текущим политическим моментом и очень удобна для определенных групп. Маскулинность мусульман конструируется как связанная с патриархатом, с домашним насилием, убийствами чести, культурой изнасилований. То есть она очень нагружена негативными коннотациями. Интересно то, что в данном случае религия рассматривается так же, как в других случаях рассматривается раса. Это культурный расизм, который приводит к демонизации и стигматизации.

В своих исследованиях вы обращаетесь к теории интерсекциональности. Есть ли какие-то трудности с перенесением этого концепта, разработанного в США в специфической ситуации переплетения расизма, классовых отношений и гендера, к анализу европейского или немецкого контекста?

На самом деле в этом нет ничего сложного. У нас существует длинная неомарксистская традиция осмысления класса. Конечно, Западная Германия занимает специфическое положение по отношению к вопросу о расе, потому что в официальном дискурсе доминирует позиция, легенда, что мы выучили исторический урок и больше не расисты. Конечно, это неправда, и это очевидно. О расе действительно никто не говорит, все говорят о враждебности по отношению к иностранцам. Но и это сейчас меняется с развитием правого популизма.

Так что да, в применении интерсекциональной теории нет никаких трудностей. Здесь тоже есть категории класса, расы, гендера, религии, сексуальности. Возможно, здесь по-другому выстраиваются отношения между этими категориями, но интерсекциональная теория как раз позволяет анализировать различные конфигурации. Но, возможно, в случае с Россией все немного по-другому из–за наследия СССР, значительно трансформировавшего классовые отношения. Поэтому к случаю России интерсекциональную теорию не так просто адаптировать. То же самое относится и к вопросу о расе, потому что и Советский Союз, и Россия — это мультиэтничные страны.

Как бы вы описали положение дел внутри немецкого феминизма? В академии и в активизме?

Вопрос о расизме привел к большому расколу между феминистками, между квирами. Всегда существовали разные феминизмы: был феминизм для улиц и для домохозяек, академический феминизм и институциализированный феминизм в разных организациях. Были разные феминистские знания и повестки. Мы могли не соглашаться, но мы были вместе, встречались и дискутировали, проводили совместные мероприятия и так далее. Сейчас никакое сотрудничество невозможно. Можно говорить о формировании гомонационализма и феминационализма. И речь идет о большей части феминистского и квир-движения, участники которого больше не являются частью общей борьбы за справедливость и равенство для всех. И мейнстримный феминизм очень хорошо слышно в медиа, потому что его адепты говорят очень простые вещи. Про вездесущность сексизма очень легко говорить. И говорить про то, что нужно бояться мигрантов-насильников, тоже несложно. Но академия, пока она еще существует вопреки правым популистам, является прибежищем критического и радикального мышления, анти-гегемонии и постколониальных перспектив. Одновременно существует анти-расистский квир-феминизм, и он набирает популярность, во многом благодаря смычке с зелеными. К тому же засилье правой пропаганды действует на людей отрезвляюще.

Неожиданные коалиции формируются, потому что опасность становится все очевидней и серьезней. Это мобилизует людей

Я приведу один пример. Правые пытаются апроприировать женскую повестку, они проводят собственные женские марши. В этом году они планировали такую демонстрацию, и в качестве контрмеры сформировалась очень интересная коалиция. Там было много старых феминисток, таких как я, было много молодых феминисток, в том числе из университетов, был антифашистский черный блок, были европейцы, живущие в Нойкёльне [2], была греческая, итальянская и испанская фракции, и были мамы-мигрантки. Не так давно появилась инициатива: чтобы ливанские и турецкие дети регулярно посещали школу, мамы-мусульманки, большинство из которых носит хиджаб, стали социальными работницами, сопровождающими детей и выступающими посредниками между родителями и школой. И это действительно сработало и помогло повысить посещаемость. И вот эти мамы-мусульманки, которых называют «квартальные мамы», тоже пришли на контр-демонстрацию, причем большинство — в традиционных головных уборах и с баннерами против «Альтернативы для Германии» [3]. И такие неожиданные коалиции формируются, потому что опасность становится все очевидней и серьезней. Это мобилизует людей.

Поскольку вы упомянули зеленых, я хочу спросить о том, как, по вашему мнению, популярность экологического активизма скажется на политике в той точке, где пересекаются сексуальность, гендер, раса и этничность?

У меня, моих друзей и коллег есть небольшая надежда на то, что экодвижение поменяет правила игры, так как привлекает молодежь. Правые и AfD постоянно говорят: «Посмотрите, у нас на демонстрациях есть молодежь! Они слушают правую рок-музыку, делают тату со свастиками; у нас есть молодежь, значит, у нас есть будущее». Но сейчас эко-повестка гораздо популярнее, и зеленые разделяют наши анти-дискриминационные установки. У нас и у зеленых долгая история совместных действий. К тому же анализ проблем окружающей среды ведет к анализу других проблем, связанных с капитализмом и колониализмом. То есть он может вести в этом направлении, и я очень надеюсь, что так и будет. Посмотрим.

Примечания

[1] Собор строился в одном из самых богатых и политически могущественных городов Священной Римской империи на протяжении двух веков и служил местом хранения одной из важнейших христианских реликвий — мощей Святых волхвов.

[2] Район Берлина, считающийся проблемным в том числе потому, что там проживает большое количество мигрантов.

[3] Право-популистская партия, AfD