Встал спозаранку в тот день, я был юн тогда, чувствую себя отвратительно, и пошел, моя мать высунулась из окна в ночной рубашке, рыдает и машет. Приятное свежее утро, слишком ранний рассвет, как это часто бывает. Чувствую себя отвратительно, в ярости. Вскоре небо потемнело и пошел дождь, и продолжался весь день, до вечера. Потом снова синева и солнце на секунду, потом ночь. Чувствуя всю эту ярость, ну и денек, я остановился и развернулся. Итак, обратно: со склоненной головой, высматривая улитку, слизняка или червя. В сердце — великая любовь ко всему что покоится или имеет корни, кустам, камням и тому подобному, долго перечислять, даже полевые цветы, ни за что на свете, когда я в здравом уме, я не дотронулся бы ни до одного, чтобы его вырвать. Как теперь птица или бабочка, порхает вокруг и попадается на моем пути, все что движется, попадается на моей тропе, слизняк, попадается мне под ноги, нет, нет пощады. Не то чтобы я с пути сошел чтобы добраться до них, нет, на расстоянии они часто выглядели спокойными, мгновение — и они на мне. Птиц, с моим зорким взглядом, я вижу летящими так высоко, так далеко, что они выглядят неподвижными, через минуту они все вокруг меня, вороны так сделали. Утки, возможно, худшее. Вдруг, топая и спотыкаясь, оказаться посреди уток или кур, любых птиц, хуже не бывает. Но я не сойду с пути чтобы избежать всего этого, если этого можно избежать, нет, я просто не сойду с пути, хотя я никогда и не был на своем пути куда-то, а просто был на пути. И этот путь рвал меня до крови в густых зарослях и погружал то в болота, то в воды, даже в море, как ему хотелось, так что я сбивался с курса или отступал, чтобы не утонуть. Вот так, наверное, я и умру, если они меня не поймают, то есть, я хочу сказать утону или сгорю, да, возможно у меня это получится. Неистово брошусь головой вниз в пламя и умру живым факелом. Потом я поднял глаза и снова увидел мать в окне, как она мне машет, машет чтобы я вернулся или просто машет мне без причины, кроме ее бедной, беспомощной любви, я едва уловил ее крики. Оконная рама была бледно-зеленая, стена дома серая, а мать — белая и такая тонкая, что мой взгляд, острый в те времена, проникал мимо нее в темноту комнаты. И на всем этом солнце, еще низкое на востоке, все такое маленькое на расстоянии, очень милое на самом деле, я помню, старый серый, потом тонкий зеленый вокруг, и тонкое белое на фоне темноты, если бы только она могла оставаться неподвижной и позволила мне созерцать. Но нет, как только я захотел постоять и поглядеть на что-то — не могу из–за суматохи, которую она устраивала у окна своей жестикуляцией, быстрыми, суетливыми движениями и покачиваниями, как если бы делала гимнастику. Этим она наверно и занималась, насколько я знаю, ничуть не заботясь обо мне. Никакой целеустремленности — вот что еще мне в ней не нравилось. Была неделя гимнастики, потом неделя молитв и чтения Библии, потом неделя садоводства, потом неделя фортепиано и пения, это было отвратительно, потом всю неделю бесцельные шатания и битьё баклуш — никакой последовательности. Не то чтобы это имело для меня значение, я всегда был где-то вовне. Но продолжим с того самого дня, с которого мне пришлось начать, любой другой день подошел бы с тем же успехом, да, продолжить — и к следующему дню, передышка от матери на время. Ну, поначалу ничего не происходит, все хорошо, птицы вокруг не летают, ничего по дороге не мешается, лишь вдалеке белая лошадь в сопровождении мальчика или маленького мужчины или женщины. То был единственный раз, когда я видел полностью белую лошадь, то что немцы называют Schimmel, о, я был смышленым пареньком и набрался знаний, Schimmel, красивое слово для английского уха. Солнце светило прямо на нее, как недавно на мать, и мне казалось, я вижу что на боку у нее какая-то красная полоса или лента, может быть подпруга, возможно она шла чтобы ее запрягли в двуколку или что-то в этом роде. Она пересекла мой путь где-то вдалеке, потом исчезла в зелени, полагаю, я лишь увидел внезапное появление лошади, потом исчезновение. Она была ярко-белой на солнце, никогда я не видел такой лошади, хотя и слышал о таких, и никогда больше не видел. Белый, я должен сказать, меня всегда сильно впечатлял, все что белого цвета — простыни, стены и тому подобное, даже цветы и вообще просто белое, сама мысль о белом и ничего больше. Продолжение дня быстро сменяется его концом. Но вернемся к тому, о чем речь шла ранее и покончим с этим. Сначала все идет хорошо, только ярость, и потом эта белая лошадь, и тут внезапно со мной случился дикий приступ бешенства, просто ослепляющий. Я не знаю, почему это произошло, эти внезапные приступы бешенства превратили мою жизнь в ад. Ничто другое с этим не сравнится, ангина например, я никогда не знал каково жить без ангины, но внезапное бешенство — наихудшее, будто сильный ветер подымается внутри меня, нет, не нахожу слов. В любом случае, это не было связано с тем, что усиливалась ярость, ничего общего, порой я мог чувствовать себя в ярости весь день с утра до вечера — и без тени бешенства. А порой я мог быть нежным как ягненок — и четыре или пять раз за день выходил из себя. Нет, это необъяснимо, ничто необъяснимо для такого ума, что только и ждет чтобы себе противоречить, я вернусь к этой теме потом, возможно, когда почувствую себя менее слабым. Было время, когда я пытался облегчить свои страдания тем что бился головой о что-нибудь, но я отказался от этого. Лучшее, что я нашел — начать бежать. Возможно, я должен здесь заметить — ходок я был небыстрый. Я не прохлаждался и не мешкал, просто я ходил очень медленно, вот и все, короткие шажки и ноги очень медленно движутся сквозь воздух. С другой стороны, я опередил бы самых быстрых бегунов, которых только носила земля, на короткой дистанции, пять или десять ярдов, секунда — и я там. Но я не мог поддерживать этот темп, не из–за нехватки дыхания, а из–за чего-то умственного, все дело всегда в голове, химеры. А вот бежать рысцой, с другой стороны, я был способен не более чем летать. Нет, со мной все было медленно, а потом эти порывы или срывы, выпустить пар, одна из тех вещей, которые я повторял, снова и снова, по ходу дела, выпустить пар, выпустить пар. К счастью, мой отец умер когда я был еще мальчиком, иначе я мог бы стать профессором, он так мечтал об этом. Я был старательный ученик, ничего не соображал, но память — колоссальная. Однажды я ему изложил космологию Мильтона, мы были тогда высоко в горах, стояли опершись о громадную скалу, лицом к далекому морю, на него это произвело сильное впечатление. Любовь, я часто думал о ней, когда был молод, но, пожалуй, не так часто как другие, это стало мешать мне спать со временем. Я, кажется, никогда никого не любил, насколько я помню. Только во сне, и тогда это были животные, животные из снов, никакого отношения к тем, что можно увидеть гуляя по окрестностям, дивные создания, я не смог бы их описать, чаще всего белые. В каком-то смысле, может и жаль, был бы я при достойной женщине, из меня бы что и вышло, валялся бы на солнышке посасывая трубку, шлепал бы по заднице своих потомков в третьем или четвертом поколении, и был бы уважаем всеми и чтим, размышлял о том что будет на ужин, вместо того чтобы бродить по старым дорогам в любую погоду, у меня никогда не было тяги к исследованиям. Нет, ни о чем не жалею, жалею лишь, что родившись однажды, так долго и утомительно тянуть до смерти, я всегда так считал. Но вернемся к тому месту, на котором мы остановились, белая лошадь и бешенство, безо всякой связи я полагаю. Зачем продолжать, я не знаю, когда-нибудь это должно в конце концов закончится, почему бы не сейчас. Но это только мысли, не мои, неважно, позор мне. Теперь я стар и слаб и в страдании и бессилии шепчу я свои почему и умолкаю, и опять старые мысли поднимаются во мне волной и подступают к горлу, старые мысли, родившиеся и выросшие со мной и канувшие в бездну, и вот еще. Нет, вернемся в тот далекий день, любой далекий день, глаза, которые поднимаются от тусклой земли к тому что она на себе несет и затем к небу, и опускаются обратно, поднимаются и опускаются, поднимаются опять и опускаются опять, опять, и ноги никуда не идут, лишь домой по мере сил, утром от дома и вечером опять домой, и звук моего голоса, бормочет старые вещи, я и не слушаю его, даже не моего к концу дня, как обезьянка с пышным хвостом, сидит на моем плече, за компанию. Эти разговоры, очень низкие и хриплые, неудивительно что у меня ангина. Возможно, я должен отметить здесь что никогда ни с кем не разговаривал, думаю отец был последним, с кем я говорил. Мать — то же самое, никогда не разговаривала после того как отец умер, если только в одиночестве, на вопросы не отвечала. Я попросил у неё денег, скрывать не буду, должно быть это были последние мои слова, обращенные к ней. Иногда она кричала на меня, иногда умоляла, но долго это не длилось, всего несколько всхлипов, и если я поднимал глаза, старые губы плотно сжимались, тело отворачивалось и только взгляд косил в мою сторону, но это случалось редко. Иногда ночью я слышал как она разговаривала сама с собой, я полагаю, или молилась, или читала вслух, или повторяла церковные гимны, бедняжка. Ну, после лошади и бешенства не знаю, просто вперед, потом полагаю, медленный разворот, поворачивая понемногу то вправо, то влево, пока не наткнешься на дом, потом домой. Ах, отец и мать, полагаю они в раю, до того хорошими они были. Я же молю о милости попасть в ад, чтобы там продолжать проклинать их, и чтобы они смотрели и все слышали, это бы подпортило им блаженство. Да, верю во все их глупости о будущей жизни, это поддерживает меня, а для такого несчастья, как мое, небытия нет. Я был сумасшедшим и остаюсь им, но безвредным, во всяком случае так считалось, это хорошо. Не то чтобы я действительно сумасшедший, только странный, немного странный, с каждым годом все больше, вряд ли найдётся много созданий более странных чем я на сегодняшний день. Убил ли я отца, так же как и мать, в каком-то смысле, полагаю — да, но нечего ломать голову над этим, слишком старую и слабую. Вот я иду, а вопросы всплывают и морочат меня, толчея. Внезапно они тут, нет, они всплывают, из старой пропасти, витают и задерживаются, прежде чем исчезнуть, вопросы, которые, когда я был в здравом уме, не пережили бы и секунды, нет, они были бы распылены до того как сформировались, распылены. Часто они приходили парой, тесня друг на друга. Например: как выдержать еще один день? Как я вообще выдерживаю каждый последующий день? И еще: убил ли я отца? И дальше: убивал ли я кого-либо? Так, от частного к общему, если угодно, одновременно вопрос и ответ — есть от чего спятить. Я борюсь изо всех сил, ускоряю шаг, трясу и мотаю головой из стороны в сторону, сверху вниз, мучительно уставившись то на одно, то на другое, с шёпота перехожу на крик, вот такие средства помощи. Но они не необходимы, что-то здесь не так, если бы это был конец, я бы не возражал, но я так часто говорил в своей жизни, перед каким-нибудь новым ужасным событием: “Это конец”, а это не было концом, и хотя конец уже не может быть далеко, я сейчас завалюсь на полном ходу, чтобы больше не подниматься или свернусь клубочком на ночь, как обычно, между скал, и до рассвета больше никого. О, я знаю, скоро меня не будет и я превращусь в то, чем был до того как стать кем-то, с той разницей что все испито, вместо того чтобы все предстояло испить, в этом мое счастье и часто шепот мой слабеет и я плачу на ходу от счастья и любви к этой старой земле, что носит меня так давно и не жалуется, скоро и я жаловаться перестану. Просто буду у поверхности, сначала целиком, а потом разделюсь и отправлюсь дрейфовать сквозь землю, и возможно в конце сквозь скалы в море, какая-то часть меня. Тонна червей на акр, чудная мысль, тонна червей, я верю в это. Откуда это взялось, из сна или из прочитанной в юности в укромном уголке книги, или от подслушанного мной по дороге слова, или это всегда спало во мне в ожидании того, чтобы принести радость, вот они, мерзкие мысли, с которыми мне приходится бороться тем способом, о котором я уже говорил. Добавить к тому дню с белой лошадью и белой матерью в окне нечего, перечитайте мое описание всего этого, прежде чем я перейду к другому дню, в другое время, позже, нечего добавить перед тем как двигаться дальше, перескакивая через сотни, даже тысячи дней, я так не мог, когда мне надо было тянуть эти дни мало-помалу, день за днем, и дойти до сегодняшнего, нет, ничего, все исчезло, осталась только мать в окне, ярость, бешенство, дождь. Итак, переходим к этому второму дню, заканчиваем его и переходим к следующему. Ну, вот я и здесь, преследуемый семьей или племенем, не знаю, горностаев, верится с трудом, я думаю, это были горностаи. Действительно, если можно так выразиться, я думаю, что мне повезло живым унести ноги, странное выражение, звучит как-то не так. Любой другой был бы разодран и истек кровью до смерти, может быть обглодан до белых косточек как заяц, вот опять слово белый. Я никогда не умел думать, я знаю, но если бы я умел и подумал, то просто лег и пусть бы меня выпотрошили как зайца. Но сначала, как всегда, утро и выход. Когда день возвращается, по той или иной причине, его утро и вечер тоже там, сами по себе ничем не примечательные. Уходить и возвращаться, вот что я нахожу достойным удивления. Встаю в серый рассвет, слабый, на трясущихся ногах, что непозволительно, проведя жуткую ночь, далекий от сомнений насчет того, что меня ожидает, из дома и в путь. Какое время года на дворе я не знаю, да и какая разница. Не то чтобы идёт дождь, а капли, всюду капает, днем может усилиться, но нет, капля за каплей весь день, солнца нет, нет изменений света, весь день серо, ни дуновения, до ночи, потом черное и легкий ветер, я видел несколько звезд подходя к дому. Моя палка, конечно, по милосердному провидению, я не буду говорить об этом снова, если не указано иное, моя палка в моей руке, когда я иду. Пальто не надеваю, только куртку, никогда не выносил это пальто, всегда полощется и бьется о ноги, так что однажды я его возненавидел, внезапно и яростно. Часто бывало, собравшись идти, я его вынимал и надевал, а потом встану столбом посреди комнаты и жду, когда я смогу его снять и вернуть на вешалку в шкаф. Но едва я спустился по лестнице и вышел на воздух, как палка выпала из рук, и я просто рухнул на землю коленями, а затем и лицом, совершенно невероятно, тут же переворачиваюсь на спину, мне никогда не удавалось долго лежать лицом на земле, хотя именно это положение мне очень нравилось, желание перевернуться было очень сильным, и так я лежал с полчаса, руки по швам, ладони вжаты в гравий, взгляд широко открытых глаз блуждает в небесах. Был ли это первый опыт такого рода, вот вопрос который прежде всего встает. Падение в классическом смысле было мне хорошо знакомо, после него, если ничего не сломано, приходишь в себя через некоторое время и снова в путь, проклиная Бога и людей, с данным случаем никакой связи. Из головы пропало почти все что было, как проследить уникальную тему отравы в ее бесчисленных вариантах, которые делают свое дело, один за другим, всю жизнь, уменьшающимися дозами, пока ты не поддашься. Так что, в некотором смысле, каждый отдельный случай и стар, и нов, нет двух одинаковых вздохов, все повторяется опять и опять, и ничто не повторяется дважды. Но позвольте мне встать и покончить с этим отвратительным днем чтобы перейти к следующему. К чему продолжать, ни к чему. Дни, предшествующие смерти матери, один за другим выпали из памяти, потом новое место, быстро ставшее старым, и так вплоть до моей смерти. И когда, наконец, я достигну этой ночи здесь среди скал с моими двумя книгами и ясным звездным светом, всё это покинет меня, и прошедший день, мои две книги, маленькая и большая, все прошло и исчезло, кроме, возможно, нескольких мгновений здесь и там, этот слабый звук, возможно, сейчас, который я не понимаю, так что я собираю свои вещи и возвращаюсь в свою нору, чтобы потом рассказать об этом. Прошлое, прошлое, в моем сердце есть место для всего что в прошлом, нет, для прошлого бытия. Я люблю слова, слова были моей единственной любовью, некоторые из них. Часто весь день напролет, пока я шел, я говорил это, а иногда я говорил: “Epasso, épasso”. О, если бы не эта ужасная суетливость, я бы прожил свою жизнь в большой пустой гулкой комнате с большими старыми часами с маятником, корпус был бы открыт, чтобы я мог видеть маятник, следя глазами за его движением туда-сюда, и свинцовые гирьки качались бы все ниже и ниже, пока я не вставал со своего кресла и не поднимал их обратно, раз в неделю. Третий день был отмечен взглядом дорожного рабочего, вижу как сейчас, старая образина в лохмотьях, стоит в яме согнувшись пополам, опираясь на лопату или что там у него и смотрит на меня из–под нахлобученной старой шляпы, рот красный, даже удивительно, что я его заметил, уж всё получше того дня, когда я поймал взгляд Балфа, ребенком я боялся что он меня сглазит. Теперь он умер и я на него похож. Но продолжим и покончим побыстрей с теми старыми сценами и переходим к этим, и к моей награде. Итак, все будет не так как сейчас, день за днем, из, на, кругом, назад, внутрь, как листья переворачиваешь, или вырываешь и выбрасываешь скомканными, но долгое сегодня без до и после, света и тьмы, ни с тех пор, ни до тех пор, старое полусознание того когда и где, и о чем, но до сих пор, все сразу, все идет, пока не останется ничего, никогда ничего не было, и никогда не может быть, жизнь и смерть — все ничто, что-то в этом роде, только голос, бредящий и гудящий вокруг, это что-то, голос, который когда-то был в твоих устах. Ну, как только я прохожу через ворота и выхожу на дорогу, что дальше, я действительно не знаю, к тому времени, как я обнаруживаю себя, я уже наверху, в папоротниках, хлещу палкой так что брызги летят, и ругаясь, дрянь, одни и те же непристойности опять и опять, я надеюсь никто не мог меня услышать. Горло горит, сглотнуть — пытка, да еще ухо сдает, пришлось повозиться с ним, но ничего не помогло, наверно старая сера налипла на старую барабанную перепонку. Необычайный покой вокруг и во мне тоже покой, такое совпадение, к чему этот поток ругательств, ничего об этом не знаю, нет, не говори глупости и рубить палкой, как я только что делал, что за безумие овладело мной, таким мягким и слабым, который не может идти дальше. Это что, опять горностаи, нет, теперь снова проваливаюсь, вот так, и исчезаю в папоротниках, они мне были по пояс, пока я шел. Жесткие эти большие папоротники, словно они накрахмалены, очень древесные, ужасные стебли, сдирающие кожу с ног через брюки, а потом провалы, которые они скрывают, сломать ногу при малейшей оплошности, ужасный английский, надеюсь, никто не прочтет это, упасть и исчезнуть из виду, гнить там неделями, и никто тебя не услышит, я часто думал об этом там, высоко в горах, нет, не говори глупости, просто иди своей дорогой, мое тело делает все возможное без меня.
***
Перевод выполнен по изданиям:
Samuel Beckett: The Complete Short Prose, 1929-1989 — Grove press, 1995.
Samuel Beckett. “Têtes-mortes” — Published by Editions de Minuit, 1967.
