Ни для кого не секрет, что сегодня психология и вообще вся область пси — это отдельная индустрия, которая только как индустрия и переваривается. Есть «отец основатель» — эпатажная версия Фрейда, которого пусть и боятся, но над которым всё равно иронизируют: «у кого, что болит, тот о том и говорит». Есть свои «звёзды» — эзотерический Юнг или жизненный Адлер. Есть свои сходки, концерты, недели моды на психологию, концепции-побрякушки, которые можно повесить на мозг и «зашарить». В общем, успел сложиться, оформиться эдакий слегка наивный, набитый воздухом вариант народного шизоанализа, для которого психоанализ и его отпрыски уродцы стали практическим материалом. Уже нет той строгости психоаналитического мышления, нет понятий-тождеств, целящихся в такую же тождественную «истину». Всё течёт и всё меняется. Но можно ли проблематизировать сами эти «течение», «изменение» и «всё»? Довлеет ли что-то над ними, что так же превращает психоанализ или психологию в то, что они есть сейчас? Оказывается, есть.

Оказывается, по мысли Феликса Гваттари, что с некоторыми позициями Фрейда по поводу переноса (казалось бы, движущей силы всякого анализа) можно неплохо так поспорить. Как анализировать тех, кто к переносу не способен? Да и как анализировать тех, «предположительно знающих», кто выдают за способность к переносу не имеющий к нему никакого отношения поведенческий паттерн? Как раз эти вопросы заставляют Гваттари начать говорить о сборках переноса и о сборках вообще — сложных системах связи самых разнородных членов, величин и вообще чего угодно, чьё функционирование всегда прозрачно всякой готовой видимости той или иной системы, якобы достоверно описанной какими-либо устойчивыми категориями, причинно-следственными связями и логиками. В таком случае то, что создаёт анализу препятствие в кабинете, заставляет анализанта умолкать и затем называется переносом, не обязательно в этом самом кабинете рождается, а быть может только вмешивается. В дело вмешивается какая-то сборка.

Эта сборка по Гваттари находится на стороне бессознательного, которое в духе Спинозы он, возможно, неявно сравнивает с субстанцией — «то, что существует в себе и представляется само по себе» — и пытается хоть как-то описать, прибегая к четырём сущностям, — можно сказать, модусам. Среди них бытие-для-себя или экзистенциальная синтагматика — всякий внятный или невнятный субъективный опыт, ощущаемые нематериальные качества — какие-то косвенные ощущения, предчувствия, может быть, то, что заставляет выдумывать приметы и обращать на них внимание, живые системы или машинный праксис — системы, очаровывающие своей природой и принципами работы, которыми, кажется, никто не управляет (шествия, войны и проч.), абстрактные реальности или абстрактные машины — всё то, что обычной логике не поддаётся, но тем не менее действует и работает по своим собственным «законам». И эти сущности кочуют туда-сюда, обуславливая в пределах разных сцен те или иные эффекты: что-то сломалось тут, но заработало там, или что-то тут казалось безжизненным, но в другом месте заиграло всеми красками. И, пожалуй, самое главное, — что порывает с ортодоксальным психоанализом, — это то, какое место Гваттари отводит переносу: он делает его для всякого анализа частным, а не образующим. Жак Лакан уже говорил о чём-то подобном, обращаясь к анализу Фрейдом «случая Доры»: здесь не столь важен стал сам перенос, сколько серия «диалектических витков», руководимый машиной которых этот перенос жил и развивался. Но всё же Феликс пошёл немного дальше и стал говорить скорее об «условиях возможности» переноса и анализа, который на нём зиждется.

Итак, каждый перенос представляет из себя сборку из четырёх: экзистенциального переноса, парадигматического переноса, машинного переноса и переноса системы, описание которых ещё больше убеждает в мысли о том, что к переносу они приклеиваются только потому, что им предшествовала определённая традиция проводить анализ. Сами по себе они могут описывать куда более масштабные и неинтуитивные вещи, — например, «индустрию», в которую превратилась психология. И быть может те, кто в ней с головой, смогут в многомерном пространстве своей жизни проследить по отдельности работу этих четырёх сборок, согласовать их между собой и, в конце концов, увидеть, что центр их «психологической вселенной» совсем не сходится на кабинете аналитика, ментора, коуча или кого-нибудь другого. Здесь и начнётся шизоанализ.

За помощь в чтении, осмыслении и переводе отдельное спасибо Никите Архипову.

Феликс Гваттари. Переносы

На протяжении нескольких десятилетий аналитики в своих креслах взяли в моду греть уши у означающих. Можно спросить: а зачем? И тут вы окажетесь в недоумении. А они сами… много об этом пишут.

Однако на первых порах психоанализ ни по замыслу, ни по сеттингу не был связан с такого рода прослушкой. Напротив, он питал большой интерес к представлениям, причём не только к словесным, но и к образным и т. д.

И всё же развитие психоанализа взяло курс на упрощение. Мы можем выделить 2 противоречивых тезиса, на сегодняшний день существующих в анализе бок о бок:

• упростилась практика: Лакановские аналитики нынешнего образца заявили, что вообще ничего не анализируют! Только простой и чистый перенос. И вся работа их толкования — это простая прослушка.
• целый ряд антропоморфизмов первоначального Фрейдизма оказался детерриториализован. О чём я сожалею. Стоило, напротив, предпочесть анализу переноса анализ более антропоморфический и анимистический. Только в нём мы и смогли бы встретить архаичные образы, подобные образам африканских религий, — они могли бы помочь нам лучше понять принципы работы бессознательного.

Но наши сообщества, подверженные психологии или подвергающие что-либо ей, тем не менее остаются такими, какие они есть, и, возможно, потому развитие психоанализа хоть сколько-то волнует. Сразу вспоминается объект а — единственный позитивный элемент развития Лаканизма. Он подводит итог всем теориям частичного объекта — на нём завершается редукция, достигающая своего предела: все воплощённые (в виде тела или сексуальности) объекты, как и все первоначальные объекты психоанализа, превращаются в алгоритмы и матемы.

Эта редукция станет ещё более любопытной, если мы поведём её навстречу «другому настроению», которое в психоанализе тоже обнаруживается. Мы соберём вместе все сверх-детерриториализованные объекты, к которым клонилась Лакановская теория объекта а, и столкнём их с косвенными восприятиями, которые появляются на уровне слуха и зрения. С их помощью мы сможем дать описание более антропоморфической точке зрения, из которой станет видно яснее, что из себя представляют «теории бессознательного» применительно к примитивным сообществам, психотикам, детям и вообще всем остальным.

Именно это нам и нужно: всё большая детерриториализация, которая объяснит, что такое территоризирующиеся режимы субъективации.

Предположим, есть четыре типа сущностей, населяющих бессознательное:

• бытие-для-себя, которое я ещё называю экзистенциальной синтагматикой [1]
• ощущаемые нематериальные качества
• живые системы или машинный праксис
• абстрактные реальности или абстрактные машины

Заметьте, означающее не выступает для бессознательного единственной категорией, отдающей отчёт обо всём, что в нём происходит.

То есть мы перешли к четырём терминам? Тогда как Фрейдисты пользовались двумя (ну или тремя, смотря какая топика) [2]. Или же Чарльз Сандерс Пирс, который превращал в триады всё, пока не пришёл к 52 основным элементам. А стал бы я вести дела так же — например, квадриадизируя? Нет, потому что эти четыре типа сущностей втянуты в перспективу, которая, будьте уверены, всё равно остаётся монистической: эти четыре сущности — или интенсивности — вписаны в плоскость устойчивости [3]. Внутри этого мира абстрактно-машинных реальностей (мира, который не под силу охватить ни машинам, ни представлениям, — не говоря уже об экзистенциальной синтагматике) есть четыре режима существования — четыре измерения.

===

[1] В лингвистике выделяют синтагматическую и парадигматическую оси языка. Синтагматическая ось отвечает за различение отдельных языковых единиц (слов) и их сочетание. Если речи (актуализации языка) можно метафорически навязать направление или поведение, то за это станет отвечать синтагматика. Видимо отсюда происходит сравнение оной с опытом бытия-для-себя, описываемого с точки зрения психоанализа означающими в одностороннем движении по цепи.

[2] Имеется в виду «первичный процесс» и «вторичная переработка» и другая топика — «Оно», «Я» и «Сверх-Я».

[3] К счастью, монистической, иначе у меня были бы проблемы с Делёзом. Настоящим ужасом стало бы, если б я отклонился от основ спинозизма!

Здесь plan de consistance, которое в уже изданных книгах Делёза-Гваттари переводят как план консистенции, переводим как плоскость устойчивости. Скорее всего Гваттари понимает плоскость устойчивости как некий порог, переходя который те или иные сущности получают внятное воплощение, начинают существовать полноправно. В близких к подобному контекстах он часто обращается к идеям Михаила Бахтина из «Эстетики словесного творчества». Ярким примером того, что Гваттари явно заимствует у Бахтина, можно назвать «приобщение смысла бытию» — так Бахтин охарактеризовывал определённый этап литературного творчества, при котором герой, продуманный автором до самых мелочей, обретает самостоятельную жизнь.

«Каждого писателя постоянно вновь изумляет, как его книга, раз отрешившись от него, начинает жить самостоятельной жизнью; он чувствует себя так, как если бы на его глазах часть насекомого оторвалась от целого и пошла своим путем. Быть может, он ее почти совсем забыл, быть может, он возвысился над изложенными в ней мнениями, быть может, он даже не понимает ее более и потерял те крылья, на которых он летал, когда обдумывал эту книгу; тогда как она ищет себе читателей, зажигает жизнь, приносит счастье, устрашает, создает новые произведения, становится душой замыслов и поступков — словом, она живет, как существо, озаренное разумом и душой, и все же не есть человек», — Ф. Ницше «Человеческое слишком человеческое».

===

Эти соображения становятся важны для проблематики переноса, когда мы начинаем исследовать не только то, что происходит внутри какой-то отдельной сборки, но и между несколькими. По факту, пучок сущностей из одной сборки может быть складно представлен средствами другой. Например, в речи, которая по своему посылу является всецело экзистенциальной (принадлежит экзистенциальной синтагматике), всегда может быть найден элемент (слово), который имеет сразу несколько значений относительно других сборок: он может что-то значить относительно собственной семантики, но и относительно машинного праксиса. Это говорит лишь о том, что такая сущность должна необходимо обладать необыкновенной способностью — быть полиморфной.

Далеко за примером ходить не нужно: почти у всех нас существует сотканная из слов «отцовская территория», которая успела даже отпечататься под ним на его кресле, стоящем перед телевизором, за которым он убивает время. Но всё это ни о чём нам не говорит. У нас не получается как-то проассоциировать все эти образы между собой и выдать интерпретацию. Однако существует такая возможность, что эта сущность — «отцовская территория», — тем временем начала работать на другую сборку, в которой превратилась в строки поэмы, в сильные чувства или в богатые образы. Перекочевав в другую сборку, эта сущность не обязательно предстанет в ней в качестве индивида — она может собраться и в группу вроде семьи, школьников или соседей. Также эта сущность может сработать машинально: например, став частью машины социальной помощи. Как раз эти-то, столь синтагматически инертные элементы всегда работают чётко и слаженно, попадаю в ту или иную систему машин.

Одни и те же типы сущностей работают в разных сборках с различных позиций, и скорее всего поэтому они являются сущностями, не отдельными одна от другой, а проявлениями одной и той же интенсивности.

Ну и вот наши четыре бессознательных: бессознательное, [составленное] из представлений (классическое и запатентованное [4]), процедурное бессознательное (бессознательное конкретных машин, работающих во всех системах машин — технических, институциональных, экономических и т. д.), экзистенциальное бессознательное [5] и бессознательное машинного бытия (бессознательное плоскости устойчивости). Они вовсе не являются независимыми друг от друга областями. Эти области взаимно пересекаются и на месте пересечения возникает ризома [системы] выражения, ризома творческого открытия, — возможная постоянная для всех этих элементов бессознательного.

===

[4] Скорее всего это шутка, ирония над лаканистами, слушающими означающие и больше ничего.

[5] Кстати, нужно проверить, действительно ли это то бессознательное, о котором говорил Сартр?

===

Эти сущности не появляются в нашей мирской перспективе, потому мы могли бы остаться при плоских, бихевиористских взглядах: считать, что значение имеют лишь движения и связи, полностью всё упрощать и не учитывать эти различные сущности: машинные сущности, репрезентативные сущности, сущности экзистенциальной синтагматики и абстрактно-машинно реальные или сюрреальные сущности. Однако шизоанализ — это процесс, который только и стремится выявлять (discernabiliser) подобные сущности. Заниматься шизоанализом — это вообще не то же самое, что работать с образами или представлениями, имеющими какой-то облик с чертами лица. Это не похоже и на работу с другим-живым на машинном уровне — даже если лицо приклеено к одному и тому же индивиду и, если деятельность — праксис — индивида, кажется, полностью идентичными. На самом деле мы всегда должны отделять (découpage à faire) друг от друга

• тела, территории, ощущения, охваченные экзистенциально (само-охваченные или экзистенциально-коллективно охваченные)
• идентификации, образы и нечто, циркулирующее в семантическом содержании коммуникации (всё то, что репрезентируется на уровне экзистенциального охватывания)
• то, что работает “навечно” под всеми предыдущими на уровне конкретных машин

Ведь в действительности, то, что сквозит через речь индивида, через его поведение может полностью пойти вразрез с тем, что считается его личностью, образом и действиями (acte)… В этом плане ошибочное действие может сигнализировать о том, что вступила в работу какая-то другая сборка: в один момент эта сборка сдерживала ошибочное действие, из-за чего оно не допускалось в школе, в семье или во дворе, но потом она вступила в работу и это произошло. Но как только это произошло, все сразу стали мнить поведение индивида абсолютно смещённым по отношению к его личностной целостности. От него сразу же требуют объяснить мотивы: «Почему ты это сделал?!» Если ребёнок был бы в шизоаналитической позиции, он бы ответил: «Почему я это сделал? Но я не делал этого!» Обычно это то, что он всякий раз и отвечает, а мы не слушаем его: «Но в любом случае это сделал ты!» «Но я не делал этого, это была другая сборка… она вкручена там, внутри (qui a été pris en sous-élément là-dedans)».

Мы можем дать и конкретные имена нашим четырём бессознательным: «бессознательное Сартра», «бессознательное Фрейда», «бессознательное Бретона» и наше («бессознательное Делёза-Гваттари»?). Уровень абсолютного бессознательного — это, как сказали бы сюрреалисты, «бессознательное объективных случайностей». Важно, что это абсолютное бессознательное отдаёт отчёт о том, имеем ли мы дело с подлинной сборкой, — сердцевиной сборки, которая выражает (articule) различные интенсивности, — или с фиктивной (fictif) сборкой — со знанием, которое каждой из своих частей на самом деле лишь отсылает к другим типам сборок. Обнаруживаемая в картине мира она пусть и выдаёт себя за сборку, но на самом деле таковой не является.

Иногда люди достают меня вопросами в стиле: «Ну что там с La Borde?». Но что такое La Borde на самом деле? Сборка? Нет, вероятно, нет. Разумеется, это некая сцена (tableau), местечко. Но подобный способ охарактеризовать сплетение множества различных сборок (назвать их «La Borde») не позволяет охарактеризовать это место как таковое. На мой взгляд, такие места следует лишать устойчивых качеств, избегать приевшейся семантики в разговорах о них, а также устранять характерный для них синтаксис. Таким образом, в разговоре о La Borde или любом другом месте, следует не просто отказаться от здравого смысла (от своеобразного Сверх-Я, которое ставит любую сущность на ковёр и требует у неё отчитаться о своём статусе), но и от идиосинкразического [6] смысла, который ещё больше напоминает Сверх-Я. Не следует верить в существование подобной внятной сущности.

===

[6] Идиосинкразия — это своеобразная реакция субъекта, которая в ответ на некоторый раздражитель запускает в нём процессы, по-своему трактующие и обрабатывающие этот раздражитель. Например, когда субъект обнаруживает у себя те или иные симптомы, он начинает сверять их с симптомами некоторой болезни и самостоятельно связывать (зачастую ошибочно) их с последствиями, — логика и динамика этой связи кажутся адекватными лишь самому субъекту.

===

Картография сборок ставит вопрос о здравом и идиосинкразическом смыслах, но не во имя воинствующего научного смысла, а во имя самой картографии. Но картографии чего? И здесь следует ставить вопрос иначе, ведь у нас нет объективности: сущности, населяющие сборки, не обладают тождественностью. Способные менять свой облик, полиморфные, не принадлежащие системе пространственно-временных координат, они могут работать в разных сценах (tableaux) и не соответствовать принципу противоречия (и даже принципу действующей причины).

Где-нибудь у этих сущностей есть собственная система отсчёта. А картографии, которые будут отчитываться о статусе сборки одного типа, полностью изменятся, как только вмешается другая. Нет общей науки о картографиях. Не существует топики топик. Не существует и основной топики. И в этом заключается ощутимый разрыв не только с Фрейдистскими взглядами, но также со всеми системистскими.

Мы никогда не ставим вопрос об одном только знании шизоаналитического данного. Так как необходимо продумывать данное через сцены миров. Спрашивать не только о том, «Что такое данное?», но и о том, «Откуда это данное? Из какой оно сборки?» «Что такое данное?» — это вопрос о том, относится ли оно к той или иной сборке? В то же время, спрашивается: «Дано кому? Дано какой сборкой?» Вот это я и назову вопросом о сборках переноса. Аксиома, относящаяся к сборкам переноса, стала бы своего рода принципом неопределённости: сборка переноса, в сущности, извращает (dénature) данное. Всё, что выступает сборкой переноса, по определению, лишает нас доступа к подлинно данному. Извращение чинят как таковые взаимоотношения между сборками. К слову, очевидным примером из нашей профессии становится «симптом маленького Ганса»: этот симптом искажается семьёй с того самого момента, как отец начинает обсуждать его с Фрейдом, как бы основывая помимо него ещё и аналитическую сборку. И это, кстати, прямо бросается в глаза, поскольку фобии у Ганса не было как раз до тех самых пор, пока не завели (о ней) эту психоаналитическая шарманку. Можно даже предположить, что если Фрейд в этом случае что-то и толковал, то только этот же (искажённый с самого начала) симптом.

Когда кто-то приходит с вами о чём-то поговорить, очевидно, что это что-то меняется. То же самое происходит, когда вы рассказываете или записываете ваш сон после пробуждения, — очевидно речь перестаёт идти о том же сновидении: взаимодействие сборок искажает данное. Главный принцип таков: для данного, определяющегося сборками, нет принципа постоянства.

Этот принцип позволит нам приступить к вопросу о переносе, который в этой перспективе станет вопросом о сборках переноса. Не к вопросу о переносе на аналитика, когда перенос пускает в ход личность, идентификации, а о сборке переноса, который сам, вступающий, вмешивающийся или связывающийся с другой сборкой, меняет не только данные из сборки обсуждаемого предмета, но также свои собственные данные, попавшие в сборку переноса. Эта проблематика уже поднималась нами, когда мы затронули полиморфные элементы. Сейчас мы возвратимся к ней и ещё раз рассмотрим четыре типа сущностей, определяющих сборки.

Вот 4 типа переноса, которые у нас возникают:

• Экзистенциальный перенос, который таскает из одной сборки в другую такой тип сущности, которую можно было бы назвать обобщённой.
• Парадигматический перенос, который привлекает филумы, относящиеся к значениям.
• Машинный или праксический перенос
• Перенос Системы

Экзистенциальный перенос

«Быть» — его ритурнель и лозунг. Это — Сартровский круговорот самости; и в то же время это — нечто, противоположное переносу. Анти-перенос par excellence. В самом деле, это — данное, непосредственное восприятие чистой неоднородности, но не только неоднородности данного бытия, но ещё и разнородности бытия самого-по-себе. И стоит отметить, что понятия Сартра используются тут только в качестве заимствования: бытие в-себе и бытие для-себя полностью склеиваются друг с другом на предельном уровне экзистенциального переноса между ними: на этом уровне непрозрачность [того, что есть] «для-себя», столь же всеобъемлюща, сколь и непрозрачность [того, что есть] «в-себе». Это слияние «для-себя» и «в-себе» мы уже обсуждали ранее как экономию чёрной дыры, как крах способности охватывать что-то экзистенциально.

Следовательно, это — перенос не-переноса. Это уровень, на котором нет никаких аффектов: совсем ничего не происходит ни с Универсумом, ни с Богом и с чем бы то ни было. На этом уровне нет машин и нечему работать — это всеобъемлющее Тело Без Органов, без машинных органов. Нет и смысла — это нонсенс, Сартровская Тошнота… Такая данность инакового (l’altérité) в сыром виде, несомненно, носит на себе печать определённого исторического осмысления и тут необходимо обратиться по крайней мере к Святому Августину, Святому Ансельму, Декарту, Мальбраншу, Мену де Бирану, Бергсону, Сартру, дабы увидеть, как мы пришли к такой апперцепции переноса анти-переноса. Как мы догадались о том, что существует данное, недоступное и Богу, и смыслу, и всякой машине. Это фундаментальный предмет для нашей проблематики бессознательного.

Это мир, очищенный от своей же субстанции, — машинной и семантической, — тем не менее работает изнутри сборок. Тут-то и проходит граница со взглядами Сартра.

Всё дело в том, что ему [аналитику] как таковому, нечего кому-либо сказать и нечего делать. Он просто сидит в своём кресле. Но если посмотреть на него же, как на участника сборки, то он всё-таки как-то работает. И работает, как некая инфернальная машина, — машина настойчивости или некий принцип повторения. И такой взгляд, возможно, позволит нам лучше понять чаяния Фрейда с его влечением к смерти. Мы могли бы сказать, что аналитик работает в режиме онтологического Fort-Da, в режиме чистого среза. Ему всякий раз приходится сталкиваться с бытием-здесь (да, я существую, и да, существует бытие-здесь), где до определённой степени истощены значения и машины. Поэтому мы и говорим, что он работает, как бинарный срез: есть бытие — следом появляется нечто. В этом, несомненно, есть что-то от шизофренического cogito, прекрасно описанного Декартом. Очевидно, здесь есть что-то и от сартровских описаний оппозиции бытия и ничто: есть и нет. И это же нечто пронизывает саму ткань психопатологической проблематики в том смысле, что отсечение пустоты или ничто всегда проделывается за счёт этого нечто. Нечто, которое не является ни бытием, ни ничто, а скорее является чёрной дырой, жёстким столкновением бытия и не-бытия. Это нечто позволяет нам отделить фигуру от фона, если мы говорим о репрезентации, территорию от не-территории, настоящее от его послесвечений: настоящее как территорию, территориальное введение в репрезентацию с пустотой прошедшего-будущего. Это же нечто позволяет отделять бытие-здесь от репрезентации, мёртвую материю от живой и, вообще, образовывать формальные пары, такие как существующее и несуществующее, форменное и бесформенное. Кстати, подобные конечные бинарные сущности структурной лингвистики пытался вернуть к жизни Лакан, у которого отчасти получилось увидеть, что эта чистая возможность полной бинаризации всех машинных систем, полной бинаризации всего, что выдаёт себя за содержание языка, тесно связано с означающими. Но давайте просто остановимся на том, что сущность этого настойчивого [желания] упрощать состоит лишь в том, что мы постоянно к нему возвращаемся. К чему возвращаемся? К «есть», к «нет», к «нечего сказать». Это своего рода игра на уровне семантических филумов, которая отражает сущность всякой бинарной редукции. Мы можем редуцировать хоть целую вечность, редуцировать любые семантики, какими бы они ни были. Всё всегда можно привести к системе полярностей, к системе оппозиций. Но она, в свою очередь, ведёт совсем в другую сторону — в сторону теории информации.

Но, с другой стороны, использование этого механичного упрощения всегда позволяет нам приводить всё к логике истинного и ложного, минуя обращение к мультивалентным или расплывчатым логикам. Также принцип достаточного основания помогает нам прояснить причины и следствия, для того чтобы делать выводы о конкретном бытии-здесь. Выходит, с одной стороны остаётся формальное бинарное упрощение, чистый формализм, а с другой — анимистические множественности духов, расплющенные до состояния монотеизма, бинарного редукционизма чистого божественного бытия-здесь. Они, конечно, даже в таком состоянии могут сохранить какие-то признаки аффекта, — если это буддизм или какая-то другая религия. Но может выйти и так, что они просто станут капиталистической религией простых отношений апроприации. Тогда же и появляются все те попытки свести мир к системам чистых связей [чего-либо] в длительности, протяжённости или бихевиоризме. Но всё равно даже эти положения, в которых совершаются попытки охватить что-то синтагматически или экзистенциально, попытки что-то упростить капиталистически или монотеистически, остаются положениями сборки. И, как я уже сказал, это положение может хорошо работать и на другие области. Само это положение, само это основание, сам фон сознательного или бессознательного как раз и является сознанием бессознательного. Это сознание того, что нечто охватывается, ни о чём не говорит и ничего не содержит. И как раз поэтому оно — бессознательное. На этом уровне сознание полностью отождествляется с бессознательным.

Но по мере того, как сознание взаимодействует с другими областями внутри других сборок, оно проделывает ретерриториализации — то, что иначе мы можем назвать осознанием: через охват осознаются содержания, машины и прочее. В этом заключается работа настойчивости, схватывания бытия, схватывания территории. На уровне этой отчаянной игры в настойчивость мы находим такой тип сущности, который относительно нашей проблемы переноса работает как повторение симптома, как повторение в переносе, — какая-то территория очерчивается снова и снова. Мы расположим на этой стороне фобию, обсессию и истерию. Страдающие этим проделывают поистине Сизифов труд — без конца возвращаются к проблеме полного охвата чего-либо, но в самом деле не охватывают ничего, кроме самого ускользания всякого машинного содержания или машинного филума. Как раз это нечто и можно понять как влечение к смерти. И всё то, что до этого описывалось феноменологически как относящееся к влечению к смерти, само зависит от области, представленной этим нечто. Но стоит оговориться, что это нечто — не влечение и не конкретная сущность. Это что-то, что может проявиться, мгновенно заработать в другой сборке и вывернуться наизнанку. Захваченное другой сборкой переживаемое как повторение или как влечение смерти без всякой сублимации, без посредства чего-либо может предстать в виде того, что никогда влечением к смерти не являлось, — как будто произошло некое чудо. Оно может начать работать иначе: будь то машинный смысл, система репрезентации или система абстрактных машин.

Для анализа экзистенциальный перенос имеет фундаментальное значение отчасти потому, что сам психоанализ довёл его до такой степени. Может стоит и поинтересоваться, не замешаны ли в этой истории религиозные, мистические и другие течения… Но всё-таки такой уровень чистоты, чистоты от машинных и означающих содержаний и сам факт функциональности такой степени не могут не восхищать! Именно экзистенциальный перенос работает за кулисами анализа: за галдежом толкования и за всем тем, что аналитик рассказывает себе, чтобы не сдохнуть от тревоги [7]. В психоанализе сегодняшних психоаналитиков [8] значение имеет лишь то, что они просто на нём присутствуют и сеансы повторяются. Этот перенос оказывает двойное воздействие [9]:

• он очерчивает все прежние сегментарности: «С того самого момента, как я к вам пришёл, все мои прежние территории изменились. В чём? Эх! Слова здесь бессильны». Достаточно повторять, повторять одну и ту же фразу — сделайте это, и вы увидите, что всё изменится. И всё правда меняется потому, что вмешивается экзистенциальный перенос.
• он полностью перечёркивает означающее (brisure signifiante), подобно тому, как зеркало перечёркивают трещины. Это ещё называют психотическим переносом с общеизвестными противопоказаниями.

===

[7] Он точно в чём-то заранее себя убедил, иначе как он мог бы заниматься подобным… Даже за хорошие деньги!

[8] Более лаканистых, чем другие.

[9] Оба воздействия, хоть и, кажется, противоречат друг другу, тем не менее могут сосуществовать.

===

Этот экзистенциальный перенос может глобализовать множество территориальностей, дабы приспособить их для масс. Он буквально, может охватить своего рода покровом все прежние системы, все прежние уже налаженные сочленения между сегментарностями. Тогда же он охватывает и время, временные и пространственные отношения, отношения восприятия — он проникает повсюду. Это отношение повторения бытия-здесь в психоаналитическом переносе пролило свет и довело до предела всё то, что уже существовало для религии, супружества или нарциссизма. Однако эти отношения всё же закрепились за областями, относящимися к жизни частной или интимной религиозной, а в психоанализе вовсе за коммерческими и социально-публичными отношениями.

Экзистенциальный перенос — это Фрейдовский перенос во всём его ужасе. Именно он заставил Фрейда сказать в конце жизни: «В конце концов, есть в анализе что-то, что не клеится» («Анализ завершённый, анализ незавершимый»).

Парадигматический перенос

Здесь речь пойдёт уже не о Лакановском переносе (переносе повторения). Это «добродушный» перенос, мир возвышенных объектов, где одна вещь отсылает к другой, та — к следующей и так далее. Мы имеем дело с особенной машиной — машиной семантических филумов, подчиняющихся следующему закону: некий избыток предшествует существованию. Чистое изобилие как форма постоянно ожидает воплощения в чём-либо: будь то место, животное или вещь. Но своему воплощению и режиму работы оно может только предшествовать. Это дивно описано в некоторых сказках и мифах: бродит дух, приговаривая: «Где же я смогу хорошо устроиться… тут не пойдёт… здесь разбили стекло… я устроюсь в другом месте». Изобилие и дух предшествуют месту, в котором воплощаются. Предшествуют машине, в которой им предстоит начать работать.

Подобный мир отождествлений — это мир персонологии и сверхдетерминации. Мир, в котором всё время возникают системы эквивалентностей, системы отражения разных качеств друг во друге: ощущаемых, абстрактных и прочих.

Но этот мир никак нельзя назвать определённым: в какой-то момент он может сплющиться, став простым мостом для всяких содержаний. Может свести свою выразительную функцию к простому формализму, лишившись своей собственной семантики и связей с системами других машин. Но есть и иной вариант развития событий — он может обрести устойчивость в качестве какой-либо Системы. Может заработать посредством системы абстрактных машин, включиться в машинную деятельность и начать выражать упомянутые четыре уровня сборки. Как? Так же, как сущность из репрезентации, работающая на нерепрезентативную сборку, может хорошо работать на машинное повторение, и не может на репрезентативное.

Парадигматический перенос проносит в анализ какие-то элементы под видом системы идентификации или суггестии, — но главное даже не это. А то, что эти элементы встраиваются в сборку, которая начинает работать на уровне машин. Здесь вспоминаются Шребер или Арто, которые приспосабливают самые обыкновенные персонологические понятия (отец, мать и т.д) к некой машине — машине литературного выражения, внутри которой эти понятия начинают играть совсем другими красками [10].

===

[10] «Можно представить себе, как судья Шребер отвечает Фрейду: «ну да, да, говорящие птицы — это девочки, а высший Бог — это отец, низший Бог — это мой брат». Но втихомолку он может снова обрюхатить всех девочек говорящими птицами, а своего отца — высшим Богом, своего брата — низшим Богом, всеми божественными формами, которые усложняются или, скорее, «разупрощаются» по мере того, как они начинают проглядывать сквозь слишком простые термины и функции эдипова треугольника», — Жиль Делёз, Феликс Гваттари «Анти-эдип» (с. 31)

===

Машинный перенос

Мы говорили о нём и раньше, когда касались состояния «ça marche» [11] машинного бессознательного. Здесь, элемент чисто машинной сущности всегда предшествует всякому означиванию или всякому экзистенциальному охвату. Существует машинное состояние «ça marche», которое является данным как таковым. Оно само найдёт все необходимые средства для подпитки своего «ça marche», и ему не важно, узнаем ли мы об этом или нет. Для переноса это состояние существует ровно так же: некто может быть системистом, психоаналитиком или продавцом в местном продуктовом — перенос всё равно включится и в любом случае будет работать, не работать или работать, ломаясь. И это подразумевается самой экономией сборки, которая привлекает [в перенос] машинные системы, которым скармливаются (métaboliser) такты-метки (points-signes). Такты-метки работают совсем не в том же режиме, в каком работают означающие или информация, — они работают непосредственно с самими средствами семиотизации, схватывающими реальность. Я называю эти средства диаграмматическими. И лишь в этом случае, можно сказать: «ça marche». Например, революционные процессы работают относительно хорошо в направлении освобождения. И во главе их могут стоять люди, держащие совершенно болванские речи, но, тем не менее, когда это работает — это работает, и совсем не важно, чем воплощены эти системы. Такты-метки включаются в работу самих машин или в экономию конкретной системы, которые способны переваривать не только информацию или иногда даже представления, но и машинные элементы других машинных систем. «Когда подать знак, значит сделать» (Quand faire-signe, c’est faire)…

Тем не менее и у машинного переноса есть отдача. Не совсем точно, что подобная машина является пределом совершенства, ибо она может производить эффект анти-машины: начиная работать в какой-либо области (в сеансе или другом мероприятии), она мешает работе других систем, которые работали до неё и, возможно, могли работать дальше. То есть машинная система может довольно хорошо работать и как стопорящаяся парадигматическая система, и как синтагматический перенос охватывания, всегда инертный из-за влечения к смерти.

===

[11] Во французском «ça marche» (са марш) — это некая универсальная фраза, которую в одном случае можно сравнить с русским «пойдёт», в другом — «да, работает». Можно сделать акцент на состоянии и перевести как «штатность».

===

Перенос системы

Только Бог ему свидетель, ибо здесь мы ни над чем не властны! Это просто сваливается с небес: «независимо» от всякой репрезентации, всякой системы экзистенциальной синтагматики (будь она здесь или нет…), всякой конкретной машинности… Новый порядок Системы возникает «объективно» (просто не может быть субъекта, который мог бы заключить, что это — объективно). Это мутация Системы. На протяжении пятнадцати лет некто страдал шизофренией, но в один прекрасный момент — его шизофрении просто не стало. И как же так? Не было ни терапии, ни медикаментов, ни машин — просто сам по себе возник новый порядок, который заставил сборку полностью пересобраться. Когда мы работаем с таким переносом, мы без конца упираемся в одни и те же вопросы: «С чем мы имеем дело? Куда мы ступаем? К какому уровню принадлежит данное, которое нам придётся анализировать?»

Слово о переносах (от переводчика)

Сперва эти четыре переноса Гваттари кажутся чем-то безумным. Встаёт много вопросов, хотя бы «почему их именно четыре?» Действительно ли они относятся к сборке самого обычного невроза переноса? Однако имел место случай, где все эти четыре переноса обнаруживаются, — только кабинет и сам невроз переноса сыграли в случае того анализа не самую важную роль. Речь идёт о случае «человека с магнитофоном» (см. «Монография о Р. А.»).

Мы не берёмся прослеживать действие Экзистенциального переноса, поскольку для каждого анализа и не анализа оно очевидно.

Что касается Парадигматического переноса — очевидно, он оперирует формальным, чем-то схематичным. Он состоит из простого, формального каркаса, который по мере заполнения, обустройства начинает значить что-то весомое, — а может и, оставаясь каркасом, что-то значит сам по себе. В случае с Р. А. к таким каркасам можно отнести как блокнот, так и печатную машинку: «Я думал, что мне придётся начать с нуля, но через несколько дней его состояние «нормализовалось»: он вновь стал посещать обеденный зал, работать на печатной машинке и т. д. Таким образом, всё сделанное ранее сохранило определённую прочность: символическая реструктуризация Р.А. проявляла определённую устойчивость [по отношению к неприятным внешним обстоятельствам]» или «Я помечал в блокноте отрывки его речи, которые казались мне интересными. Я отдал ему этот блокнот, и достаточно быстро он сам начал писать в нем вместо меня: в ходе бесед я прерывал его и предлагал сделать заметку, проговаривая слово в слово только что озвученное им (зачастую он не мог вспомнить этого сам)». И блокнот, и печатная машинка по сути своей являются такими структурами, в которых внутренне заложена возможность некоторого творческого развития: в клавиатуре — проглядывается возможность графомании, отсылки от слова к слову, о которой говорит Гваттари, возможность построения своей полной системы различных тождеств; в блокноте — количество страниц, пустота их разметки, будто просят что-то написать. Для творческого акта они работают, как «простой мост для всяких содержаний, сводят свою выразительную функцию к простому формализму, лишаясь своей собственной семантики и связей с системами других машин». Будучи объектами, за которые субъект может зацепиться, привлечься, они работают как приманка: «обретают устойчивость в качестве какой-либо Системы, работают посредством системы абстрактных машин, включаются в машинную деятельность и начинают выражать упомянутые четыре уровня сборки».

Очевидно, что вмешательство Машинного переноса в случае Р. А. прослеживается тогда, когда Гваттари достаёт магнитофон: «В результате всего этого, мы с Доктором Ури решили что в моих беседах с Р.А. я буду пользоваться магнитофоном. Я в открытой форме начинал запись в те моменты, когда по моим ощущениям диалог заходил в тупик, или нечто "смущало" меня». Магнитофон производит «эффект анти-машины: начиная работать в какой-либо области (в сеансе или другом мероприятии), она мешает работе других систем, которые работали до неё и, возможно, могли работать дальше». «Такты-метки работают совсем не в том же режиме, в каком работают означающие или информация, — они работают непосредственно с самими средствами семиотизации, схватывающими реальность» и, как поясняет Гваттари: «наличие магнитофона произвёло своего рода объективацию происходившего».

Потом «Р.А. влюбился в медсестру», «вся предпринятая работа по стабилизации поведения Р.А., пошла насмарку». Казалось бы выстраивалась система, которая должна была во что-то оформиться, но что-то «падает с небес» и возникает система, совершенно другая. Вмешивается перенос Системы и перед нами снова встают всё те же вопросы: «С чем мы имеем дело? Куда мы ступаем? К какому уровню принадлежит данное, которое нам придётся анализировать?»



Переведено для phi (l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie