Беренис Леве (Bérénice Levet), доктор философии, эссеист, специалист по Ханне Арендт, оставив философскую сдержанность, прямо призывает освободиться от феминизма, этого «нового пуританизма». Миссию свержения этой ложной и опасной идеологии она возлагает на Францию. В подзаголовке ее книги: «Франция, страна галантности и либертинизма, не отрекайся от себя!»

Беседа с автором на радио RCJ

Беренис Леве, вы написали очень смелое и воинствующее эссе! Вы объясняете нам природу этого нового феминизма, который мы видим повсюду, этой новой идеологии, которая взяла верх над феминизмом 70-х годов. #Metoo, дело Вейнштейна, #balancetonporc* — мы присутствуем при настоящей войне полов. Налицо возврат воинствующего пуританизма. Как мы оказались в такой ситуации?

Хочу уточнить, что речь идет действительно о неофеминизме, но я пытаюсь проследить в своей книге, что это не какой-то другой феминизм, что он берет свое начало уже в том феминизме 70-х. Теория феминизма тех лет уже тогда содержала в себе ненависть к мужчине и экзальтацию женщины. Ростки радикального феминизма, который бушует сегодня везде, уже присутствовали в том феминизме, который кажется нам нужным и справедливым. Дело в том, что вплоть до 90-х годов во Франции были еще живы saveur (saveur — вкус, сочность, смак, пикантность) и шарм прежних отношений между полами. Но борьба уже начиналась. Когда в 1977 году появился фильм Франсуа Трюффо «Мужчина, который любил женщин», феминисты развернули против него целую кампанию. Трюффо говорил впоследствии о рабски-феминистском духе этой кампании, о попытке манипуляции со стороны феминистов. Я упоминаю в своей книге также пьесу Жана Ануя «Трусики» (1978), которая хорошо показывает, каков он, феминизм, с самого начала. Я думаю, что именно esprit français, который был еще жив в 70е и 80е, явился условием того, что феминизм не смог победить в те годы. В 90е, под влиянием американской, англо-саксонской модели мы начали сомневаться в себе и позволили другой модели, чуждой нам, взять верх. То, что было противовесом, постепенно исчезло.

Вы говорите об этом англо-саксонском влиянии (к слову, Режис Дебре в своей последней книге тоже) — об идее transparence puritaine (пуританской «прозрачности»), которая так контрастирует с нашей французской моделью. Поэтому в заглавии вашей книги вы прямо призываете французскую нацию не отрекаться от того, что составляет ее особенность в отношениях полов. Французский дух — это игра, флирт, plaisir, marivaudage, séduction, art de la mixité des sexes… У них этого нет!

Да. К тому же все это проходит через язык, jubilation de l'échange … То, что отличает Францию — это то, что мы не страшимся сексуального желания, возникающего между мужчиной и женщиной, не боимся этого возникающего (взаимного или нет) притягивания. Мы во Франции сочинили целую партитуру на эту тему — тему универсальную. Мужчина и женщина — это универсальная тема. И каждая нация сочиняет свою собственную партитуру — наша, французская, отличается легкостью, рафинированностью… Все это потеряно, отношения потеряли свою яркость, силу, вкус. Этот феминизм, который пришел к нам из США, очень боится «естественного» сексуального желания и сексуальности (la sexualité). Мы видим это и в желании установить настоящую цензуру в отношении произведений искусства. Да, мы наблюдаем сейчас настоящую инквизиторскую лихорадку.

Вы упоминаете также инквизиторское желание, тоже пришедшее из США, снять с пъедестала статуи отцов-основателей, за их несоответствие сегодняшним моральным «нормам».

Конечно. Феминизм интересует меня еще и потому, что он — составная часть более широкого движения. Американский феминизм отталкивает от себя тем, что это феминизм идентитарный, в отличие феминизма à la française, универсального. Американский феминизм — это экзальтация частных идентичностей и очень проблематичное отношение к прошлому, ибо прошлое рассматривается с точки зрения сегодняшней морали. Во Франции тоже потребовали убрать статую Кольбера, переименовать улицы и лицеи, носящие его имя, потому что оно оказалось скомпрометировано. К слову, Ханна Арендт замечает, что, когда нападают на прошлое, нападают на язык, ибо язык — это творение прошлого. Все, что связано с прошлым, становится сегодня подозрительным.

Несколько лет назад вы написали эссе «Воображаемый музей Ханны Арендт». И в книге «Освободимся от феминизма!» вы возвращаетесь к мысли Ханны Арендт : «Цифры — это единственное, что способно впечатлить нашу эпоху». Действительно, в нашем обществе все измеряется цифрами, статистикой. Даже пользование Твиттером требует определенного количества слов…

Мы наблюдаем сегодня престиж количественного, всякого рода подсчетов и процентов. «Каждый второй или третий мужчина — агрессор и насильник» -это несравненная Каролина де Хаас. « Сотни тысяч женщин становятся жертвами сексуальных агрессий в транспорте»… «85% жертв — это женщины»… и так далее, и тому подобное, бесконечный поток цифр! Цифры — единственное оружие, способное еще впечатлять нашу эпоху. Ханна Арендт очень современна, это ценный гид для тех, кто желает разобраться в нашей эпохе, кто хочет понять le présent, настоящее. Я люблю ее фразу о мрачных временах, которые случаются в истории, когда публичное слово не выявляет реальность, а затемняет ее (Quand la parole publique occulte le réel). То, что происходит вокруг #metoo — это пример сам по себе. Нам залили уши невероятным количеством якобы самоочевидных истин, но на самом деле это занавес, задернутый над реальностью.

В эпоху #metoo и #balancetonporc мы видим парадоксальным образом, что обвиняют одних и тех же, что это трибунал à géométrie variable. Например, наши феминисты не знают, как быть с тем фактом, что Бернар Канта, убивший свою сожительницу — левый активист. Кстати, Вейнштейн тоже поддерживал демократов…

Да, какое это было бы облегчение для феминистов, если бы Канта был из правых! Насколько все было бы проще! Deux poids, deux mesures !

Я не хочу причислять себя к феминистам потому, что феминистов как раз нет там, где они должны сегодня быть — а именно на «потерянных территориях республики»***, в арабских кварталах. Это единственное место, где они должны сегодня быть, но их там нет. Они охотятся исключительно на белый патриархат. Белый гетеросексуальный мужчина, желательно старше пятидесяти лет, к тому же еврей (как Даниель Строс-Кан и Вейнштейн) — это идеальный преступник! По отношению ко всем другим насильникам — вспомните Кельн, вспомните тысячи изнасилованных девочек в Великобритании — у феминистов никаких претензий! Недавний случай в Париже, вы знаете, в связи с кварталом Шапель-Пажоль, где женщинам не дают прохода десятки, если не сотни день и ночь находящихся там мужчин магрибского происхождения. Это было за пять месяцев до дела Вейнштейна. Как только Le Parisien об этом написала и стало известно, что люди подписывают петицию, все левые медиа всполошились, и все те, кто осмелился поднять эту тему, были обвинены в «недостатке сдержанности», «бессовестном использовании в политических целях», в «спазме идентитаризма»! А предводительница феминистов Каролина де Хаас предложила в качестве разрешения проблемы расширить тротуары! И вот грянуло дело Вейнштейна — никто и не вспомнил о «необходимости сдержанности» и подобных вещах! Все медиа бросились рабски обслуживать новостной фронт. Значит, достаточно поменять фигуру обвиняемого… Феминисты всегда удивительно искусны в деле маскировки реальности, и это при том, что на словах у них всегда виноват мужчина вообще.

То есть женщина — это вечная жертва мужчины, рожденного насильником.

Именно так. Главное здесь — это то, что они дают исключительно принижающий портрет женщины. Женщина, получается, это слабое и ничего не понимающее существо! Она не понимает, что своим присутствием, своим видом, поведением может внушать желание, она абсолютно невинна и ни о чем не подозревает! Сексуальное желание, согласно этим феминистам, рождается само по себе, без участия женщины. Это опасное толкование, далекое от реальности, при этом сознательно оккультируется природа взаимоотношений между полами. В 70-е годы французский феминизм хотел добиться равной ответственности для женщин, во главе угла стояла идея, что каждый — женщина точно так же, как и мужчина — отвечает за то, что с ним происходит, каждый ответствен за свою судьбу. Они боролись в этом направлении. Тогда как сегодня — совсем наоборот, женщина никому ничего не должна, ни за что не отвечает, женщина — это жертва от природы.

Это соответствует идее виктимизации в широком смысле.

Да, это входит в более широкие рамки. Возьмите девиз феминисток «Мое тело принадлежит мне». Я показываю в книге, как эта формула превращается в что-то противоположное по отношению к condition humaine. Конечно, «мое тело принадлежит мне», мы присутствуем в мире посредством нашего тела. Но я не могу полностью отвергать чей-то взгляд на меня, этот взгляд в какой-то степени конституирует мою идентичность. Чего мы хотим? Мы хотим мужчин, которые, из страха быть обвиненными, абстрагировались бы от существ, сделанных из плоти — из женской плоти (des êtres de chair — féminine) и предпочитали бы скорее смотреть на créatures virtuelles в своих смартфонах? Мы хотим им запретить ощущения и чувства?

Значит ли это, что мы пришли к концу того, что называется drague («заигрывание», «приставание»)? К концу выражения сексуального интереса? К концу спонтанных взглядов, улыбок, слов (иногда и выходящих за рамки приличия, это правда)? Вы говорите о журналистке Сандре Мюллер, которая запустила #balancetonporc…

Да, она провела весь вечер вместе с этим мужчиной — «мой палач», как сказала она о нем впоследствии — это была вечеринка с выпивкой, и в пять утра (!) он ей сказал: «Ты — мой тип женщины, у тебя большие груди, я тебе обещаю оргазм на всю ночь». И все, дело на этом закончилось! Она ему отказала, и он больше не приставал. То есть дело на этом закрылось, вербальной агрессии не было. Она же сказала впоследствии, что ей была нанесена такая неописуемая травма, что она «провалилась в пространственно-временную дыру», долго не могла прийти в себя и т. д. Сандра Мюллер не только обнародовала имя своего «агрессора» — в результате он потерял работу, был всенародно опозорен и осмеян, вся его жизнь таким образом пошла под откос — но и призвала всех женщин поступить как она, а именно обнародовать имя своего сексуального агрессора (у каждой женщины обязательно должен быть таковой!), со всеми подробностями — фамилия, имя, где работает и т. д. Это настоящий призыв к доносительству и преследованию мужчин.

Вы приводите в вашей книге цитату из Оруэлла: «К 2050 году, а может, и раньше, всякое знание прежнего языка исчезнет, вся литература прошлого будет уничтожена. Шекспир, Мильтон, Байрон останутся исключительно в версии новояза. Они будут не просто превращены во что-то другое, а в нечто противоположное тому, чем они были». Это действительно страшно, и, кажется, мы к этому идем?

Это есть проект и дух феминизма, это то, что они предпринимают против языка. Требование феминизации языка основывается на идее, что женщины могут чувствовать, что дело касается их (se sentir concernées) только в том случае, если будут введены обязательные «женские» окончания. То есть если вы скажете просто citoyens («граждане»), женщины не воспримут это по отношению к себе, поэтому обязательно нужно говорить citoyens et citoyennes («граждане и гражданки»), точнее, «гражданки и граждане»! Поэтому les droits de l“homme (« права человека») предложено поменять на droits humains, потому что у слова homme феминисты хотят отнять его универсальное значение, ибо это слово обозначает сначала «человек», а потом «мужчина». Таким образом в выражении droits de l”homme феминисты читают «права мужчины». Согласно феминистам, вся западная цивилизация, с ее законами, нравами, устройством городов — сделана белым мужчиной для белого же мужчины. Поэтому нужно все разрушить, и начать надо с языковых конструкций. Тот факт, что французский язык возложил на мужской род универсальность обозначений (слова мужского рода могут относиться к женскому), говорит о том, что язык — это сфера, где половое различие не является определяющим. Язык свидетельствует таким образом об универсальности человеческого существования (condition humaine). Это исключительно важно, это зафиксировано в языке. Феминисты хотят стереть это условие, они хотят ввести половое различие абсолютно во всех сферах.

Но ведь инклюзивное письмо не может все–таки изменить общество?

Да, но… Как сказать! Инклюзивное письмо все больше внедряется в нашу жизнь. Например, книга Паскаля Бланшара Sexe, races & colonies написана инклюзивным языком. Это не удивляет, ведь Бланшар — ярый феминист, анти-колониалист, анти-расист и пр. Но потихоньку инклюзивный язык проникает и в административные тексты, и в школьные учебники… Феминистский новояз входит в обиход. Это внушает большую тревогу.

Еще в 1992 году блистательный Филипп Мюрэ (Philippe Muray) сказал, что l“envie de pénis (фрейдовское «желание пениса») наших феминистов сменилось на l”envie de pénal («желание наказать»).

Очень точное замечание! Сторонники #metoo говорят нам, что-де наконец-то женщины могут свободно свидетельствовать, что мы живем в обществе, которое угнетает и унижает женщин. Я напомню две вещи: во-первых, Филипп Мюрэ придумал свое знаменитое l’envie du pénal в 1992 году, кода были приняты первые законы о преследовании за «сексуальные домогательства». Во-вторых, в 2003 году Элизабет Бадинтер публикует свою книгу «Ложный путь» (Elisabeth Badinter « Fausse route »). Причина ее появления — невыносимая, по словам автора, феминистская пропаганда о «насилии патриархального общества по отношению к женщине». Элизабет Бадинтер, одна из ярких фигур французского феминизма, изобличает склонность нового феминизма к виктимизации женщины и криминализации мужского пола, что было заметно уже давно, задолго до #metoo.

Итак, в 2018 году мы получили #metoo. Каковы его причины? Почему дело Вейнштейна получило такой всемирный отклик?

Во-первых, мы имеем взрыв соцсетей. Феминисты пользуются соцсетями, чтобы распространять свое «благое слово». А медиа и журналисты, вместо того чтобы попытаться осмыслить и критически отнестись к происходящему, свели себя просто-напросто к функции резонаторов соцсетей. Что еще важно, это появление феномена хэштега. Вспомните, когда было дело Доминика Строс-Кана, не было такой безумной охоты на мужчин, хотя американцы нас всячески к этому подталкивали. С одной стороны, французы были еще склонны прощать сексуальные фраски, с другой стороны, не было еще феномена хэштега.

Я считаю, что Франция должна взять на себя миссию, если можно так сказать, спасения человечества от феминизма. Как сказал один великий француз, «Франция не должна ни от кого выслушивать уроков морали, она сама может и должна учить других». Во время кампании #metoo я обратила внимание на то, что есть люди в других странах, которые опираются на нас и рассчитывают на Францию, чтобы не сдаться, не отступить перед этой этой безумной идеологией, не подписать капитуляцию перед этим новым тоталитаризмом.

*#balancetonporc — французский эквивалент #metoo, означает буквально «выдай твоего хряка (агрессора)»

**Пьеса Жана Ануя «Трусики»(La culotte) была поставлена на сцене Théâtre de l’Atelier в сентябре 1978 года. Краткое содержание: Во Франции свершилась феминистская революция. Женщины завоевали власть и приступили к суду над фаллократами. Леон де Сен-Пре, академик, вот уже несколько дней прикован цепями к столбу позора. Его жена обвиняет его в том, что он «обрюхатил» домоработницу…

***«Потерянные территории Республики» (Les territoires perdus de la République. 2002) — название книги коллектива авторов, пишущих о многочисленных пригородах и кварталах, находящихся под влиянием салафизма.

Источник: https://www.youtube.com/watch?v=PJ6GUtAoqDM

Перевод Эллы Дюбуа