.…каждый пользовался властью и поносил нижестоящих…

(Ф. Кафка. Америка)

В современном мире очень мало скорости. Ее катастрофически не достает, не хватает. Все происходит чрезвычайно медленно. События, вместо того, чтобы сбываться в мгновение ока, растягиваются на часы, дни, недели, годы, а то и десятилетия, если не века (взять хотя бы арабо-израильский конфликт или эмансипацию сознания русского человека от оков Средневековья — да это просто невозможно, разве может быть такое, чтобы Средневековья не было, чтобы было что-то, помимо Средневековья?).

Информация распространяется со скоростью гораздо меньшей, чем ползет улитка по вотчине своего листочка. Деньги переводятся с карты на карту просто безумно долгое количество времени (до 5-6 рабочих дней!). Это очень медленно, медленно до позора, ибо и отправлять деньги почтовым переводом было не медленнее. А взять хотя бы перемещения в пространстве — медленно, очень медленно перемещается человек. Возьмем, к примеру, авиаперелет в другое полушарие — ну, скажем, на Карибы. Туда лететь более 10 часов. Куда это годится? И после этого еще заверяют, со ссылкой на Маршала Маклюэна, что-де мир стал global village. Нет, это совсем не так. Мир, наоборот, настолько велик, что впору вспомнить Кафку и его до неприличия быстрый рассказ Соседняя деревня – вот он весь целиком без остатка:

«Дедушка, бывало, говорил: “До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, все так тесно сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже не говорю — несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки”».

Здесь сказано, что мир столь велик, что не хватит времени даже добраться до соседней деревни, а не то что улететь на другой материк. Можно, конечно, возразить, что с тех пор куча воды утекло и что-де все ускорилось до безобразия, так что и лица соседа во время бизнес-ланча не разглядеть. Но мне кажется, что все это, т.е. мнимое ускорение (мысль о нем, вера в него), есть не что иное, как происки катастрофических мыслителей вроде Маклюэна и Бодрийара.

Последний как-то уж больно решил ускорить существование. Он говорит о какой-то информации, которая несется со скоростью света во все концы нашей необъятной и единственной во вселенной планеты, вокруг которой вращается солнце (я наблюдаю этот феномен каждое утро). Еще он говорит о том, что кругом господствует тиранический семиозис — т.е. бесконтрольное производство знаков, которые при этом уже вырвались не только из–под власти референта, но даже из структурного порядка самих знаковых систем, частью которых они вроде как должны быть (Ну, например, кеды Рик Оуэнс как часть системы моды, в которую погружен современный молодой человек. Если эти кеды, к примеру, одеть на корову, стоящую у нас в хлеву на хуторе, или на огородное бессознательное и бессубъектное пугало, озадаченно глядящее на терзаемый воронами огород, а самим при этом отправиться в магазин, что в соседнем поселке (это очень далеко, едва ли можно безнаказанно преодолеть этот путь туда и обратно), за пивом, то для кого, спрашивается, эти кеды будет знаком? Для коровы, для пугала? Эти кеды выйдут из своей означающей системы, это означающее будет просто убито, поскольку оно по самой природе своей должно топтать столичные бульвары, будучи насаженной на пятки какого-нибудь красавчика (или красотки), усевшегося пить кофе на веранде какого-нибудь тематического «пространства». Короче, это означающее должно работать в рамках логики дифференциации, чтобы отличить этого модного чувака от немодных чуваков и прикормить таким образом его внутреннее самоощущение божественности).

А еще он (Бодрийар) говорит о том, что, мол, нет ни политики, ни гендера, ни искусства, ни экономики — видали вы такое! Ну, во-первых, политика у нас есть, и вовсе это не постановочное театральное действо, где якобы режиссируют стилисты и имиджмейкеры. Доброе лысое лицо нашей Realpolitik я вижу каждый день, когда смотрю новости по первому каналу (а он говорит, что и новостей ведь тоже нет!). А то, что гендер, — это реальнейшее, я также вижу и чувствую каждый день и каждое мгновение, стоит мне запихнуть руку к себе в штаны, поэтому хоть он и говорит, что все мы нынче стали транссексуалами, я –то в это лично вовсе не верю. Есть у нас и искусство, его хоть пруд пруди, в любом музее, да и во всяких современных кластерах его завались — просто сущее изобилие. Наука, говорит он где-то (а Лиотар и Фейерабенд ему поддакивают, и еще многие тоже поддакивают, может, даже и Бруно Латур немного поддакивает), тоже не существует, не познает, мол, мир она, а суть всего лишь растиражированное в медийном пространстве мнение авторитетов от науки, которая является таковой не потому, что обладает какой-то научной «сущностью», но просто потому, что ею занимаются ученые, как говорил Томас Кун.

Таким образом, то, что делают ученые, — это и есть наука, а то, что делают художники, — есть искусство. Так говорит Бодрийар. И с этим я, пожалуй, соглашусь. С другой стороны, а каким образом художник или ученый становятся тем, кем они становятся, и тем, кто они суть, т.е. художником и ученым (ну с ученым-то более менее понятно, написал диссертацию (т.е. скомпилировал текст и снабдил ссылками) — и вот ты и ученый)? Я думаю, тут надо вспомнить теорию речевых актов Джона Остина и его перформативное высказывание, которое уже давно освобождено от условий своего произнесения и работает просто так, даром — говори не хочу. Так вот, художник говорит: «Я художник». И стало так. И было это хорошо весьма. Потом он берет объект и, указывая на него пальцем (так и хочется сказать: перстом), произносит (и рече…): «Это искусство, это произведение». И стало так, и было хорошо весьма. Поэтому я бы все–таки не согласился с Бодрийаром, что это можно называть трансисскуством, это нормальное такое искусство себе, «продолженное другими средствами». Но даже и это подлинное искусство чрезвычайно медленно и его хоть и сущее изобилие, но катастрофически не хватает — нам нужно больше искусства, и оно должно быть быстрее, реактивнее, пусть оно будет сверхзвуковым и сверхсветовым.

Что до экономики, то и она вполне себе существует, и никакая она не фиктивная, да и капиталы наши спекулятивными ну уж никак не назовешь — чего против Бога грешить-то. Люди у нас работают, деньги получают, ВВП и ВНП растет («Представляя объем валовой чугуна и свинца,/обалделой тряхнешь головой»), заводы открываются (я сам видел в новостях, как наше лысыватое политическое «Реальное» открыло много заводов, и вокруг было много людей со счастливыми лицами, и это были новые люди, они не повторялись из кадра в кадр, они были абсолютно новые каждый раз).

Бодрийар говорит, что новостей не существует и что новости — это сам телевизор. Он объясняет это тем, что означающее новостей (голос, лица, текст, картинка) ни к чему не отсылает, и что, таким образом, содержание новостей сведено до своей технической мультимодальности, т.е. «что» новостей сведено до их «как». Но это же все противоречит нашему ежедневному опыту. Я каждый день в новостях вижу и даже снюхиваю циклопические успехи, которых достигает моя страна в борьбе со врагами, как растет ее боевая и экономическая мощь, как народ радуется, как он богатеет и становится все более счастливым — я вижу это своими глазами каждый день, да и не только я — любому это доступно.

А еще Бодрийар говорит, что субъекта больше тоже не существует, равно как не существует и Другого, но есть лишь Тот же самый. Я же говорю, что Другой есть, и на то он и Другой, что полностью от меня отличается. Я каждый день вижу Другого в метро в час пик. Их много — Других, и все они разные, синие, белые, красные в нашей необъятной и многонациональной стране. Они все по-разному одеты, говорят по-разному, радуются разным вещам и плачут от разных вещей и о разных вещах (впрочем, в нашей стране плакать не принято, мы больше радуемся). Все они — Другие, и я познаю себя именно через них, в них я вижу себя как человека, ибо я признан ими тоже в качестве Другого, и это не ад, как говаривали некоторые, а любовное братство — они признают меня и любят, а я признаю и люблю их (в нашей стране живут по заповеди: возлюби ближнего (Мф. 22: 39)).

А когда мы собираемся на общественные мероприятия, на парады (парадов любви у нас пока нет, но дело за малым) и другие знаменательные торжества, то наша друговость (autrement) и различие (différence) предстают во всей своей семантической полноте и инаковости.

А еще он назвал нас, нет, не земляными червяками, но каким-то молчаливым большинством, массой, густой и тягучей, сворачивающейся в себя самое наподобие черной дыры и поглощающей все импульсы, которые к нам направлены. Мы, мол, не доступны для исследования, но разве что для прощупывания и зондирования; нет, мол, в нас никакого исходящего импульса, но одни внутренние взрывы — имплозии, — эвона как загнул! Да нет же, говорим мы! Не таковы мы! Мы — самый что ни на есть настоящий Социус, все видящий и все пронизывающий, а стало быть и кодирующий все возможные потоки желания — да не останется ничего не закодированнного! Все, чего нам не хватает, — это скорости, мы тяжки на подъем (тут он, возможно, и прав, но это связано лишь с нашим долготерпением и приятием мира божьего).

…И вот (Da) вдруг мы (Dasein existiert völkisch), взявшись за руки и слившись голосами в единой песне (…land über alles!), понимаем: мы не те же самые, мы — другие. Но даже это происходит очень медленно, ибо все происходит медленно. Рост хоть и наблюдается во всех аспектах экзистенции, однако он недостаточен — нужно больше роста и больше субъективности. Мы отстояли тождество субъекта, утвердив Другого, теперь нам нужно утвердить ускорение субъекта. Субъект по-прежнему крайне медлителен. Его интеллектуальное развитие хоть и не совсем черепахоподобно, однако и не так быстро, как Ахиллес, и как того хотелось бы просвещенному разуму, и как того требует благо нашего отечества.

Информации очень мало, она поступает медленно, и субъект вполне себе в состоянии с ней справляться — прочитать, осмыслить, сделать выводы. У субъекта даже остается очень много времени — праздного времени, которое он — будь бы информации побольше и распространяйся она побыстрее — тратил бы на освоение новых областей знания и тем самым создавал бы новые науки, раскрывающие для нас тайны еще не ведомого богатства окружающей нас жизни. Поэтому я и говорю — все медленно, нужно быстрее!

Знаков мало, информации мало, искусства мало — надо больше! Мало философии — очень мало философии! Столько ведь еще неизученного, столько есть, чего сказать, сказать быстро, поэтому философское производство должно ускориться, освоить новые средства производства, стать их собственником и перейти в другую — не медленную, но быструю — формацию производственных отношений.

И тут, вместо того, чтобы в едином порыве броситься под знамена революции, Бодрийар, этот гностик и гегельянец, говорит, что нет ни революции, ни бессознательного (без которого, как известно, ни одна приличная революция не то что на баррикаду, а и в голову прийти не может). Да будет же он опровергнут мною еще раз! Итак, я уверяю, что революция — это не просто симулякр и бренд в рамках мирового капитала, это не жертва рекуперации, как полагали ситуационисты, я верю, что революция не стала товаром среди великого многообразия других товаров и услуг. Нет же! Революция — это сама подлинность (Eigentlich) и является она таковой потому, что существует бессознательное.

Бессознательное же — провалиться мне на этом месте! — реально! Это не пустой знак, нет, это целый кладезь потенции, что-то вроде аристотелевской materia prima. Но революционное — медленно, очень медленно, потому что и бессознательное не так уж и торопится означиться. Что-то в нем там ерзает, тыкает, порою мощными толчками то туда, то сюда, но пока до ума дойдет, что это наш Фаллос, зело желанный, мгновение (Augenblick) революции проходит, и таким образом ослабляется уток, и распускается наша хрупкая пряжа…