Книга Елены Игнатовой посвящена периоду 1960-х — начала 90-х годов, общественной атмосфере, событиям и деятелям культуры тех лет. Ее география обширна: Ленинград и Москва, русская провинция и Иерусалим. Многие страницы посвящены изображению колоритной жизни тех времен на киностудии «Ленфильм» и в кругах официальной и «неофициальной» литературы, к которой принадлежала Елена Игнатова, абсурду эпохи «застоя» и брожению умов в период перестройки. Но главная тема книги — рассказ о друзьях, многие из которых вошли в историю культурной и общественной жизни России.

Меньше всего Венедикт был склонен к открытости, к исповедальным разговорам о своей жизни, он насмешливо и грубо оборонялся от попыток вызвать его на откровенность, выяснить мировоззрение и прочее. Так же он по большей части избегал этических суждений и оценок, особенно в том, что касалось его окружения, но не от чрезмерного добродушия (он был человеком достаточно жёстким и обидчивым), а, пожалуй, от нежелания ставить свою жизнь в зависимость от принятых норм, пусть самых почтенных. Сам Венедикт имел чёткие нравственные представления, но о других судил снисходительно и иногда с удовольствием рассказывал о коленцах, которые выкидывали его приятели. Тут мы редко соглашались, и, прерывая мои филиппики, он примирительно говорил: «Ну, расходилась, уймись, девка. Лучше пей-ка свое пиво…» — или что-нибудь столь же убедительное. Но спустя какое-то время сам заговаривал об этом и либо находил оправдание, либо досадливо отмахивался. Теперь я думаю, что не права была я: его жизнь была куда труднее моей и многих других, и в ней не было места морализаторству. Она соединяла в себе такие «далековатые» сферы и людей, что и представить себе трудно, и иногда люди из разных сфер встречались у Венедикта и смотрели друг на друга с недоумением. В таких случаях он мудро пускал дело на самотек, предоставляя им общаться, как знают, и вмешивался лишь если дело доходило до прямого скандала. У него самого было несколько «образов», несколько легенд, и он редко давал себе труд свести их воедино.

Был литературный герой «Веничка», которого часто отождествляли с автором. Этого Венедикт не любил и позволял запанибратство лишь старым друзьям (многие из них упомянуты в «Москве — Петушках»). Для западных журналистов и славистов предназначалось биографическое клише с четко расставленными социальными акцентами: бегство родителей из голодного Поволжья, репрессированный отец, исключение из университета за бунт против военной кафедры, «университеты» рабочего-лимитчика, надзор и преследования КГБ и т. д. Эта биография жестко связана с общей советской биографией народа, она типична — и вполне анонимна. И когда в воспоминаниях одного из друзей Венедикта я прочла, что из университета он был исключен не происками военной кафедры, а за то, что перестал ходить на занятия и не стал сдавать сессию, то, честно говоря, не удивилась. Венедикт ничего не приукрашивал, не лгал, он просто расставил акценты согласно канону биографии гонимого писателя, опуская то, что к этому не относилось. Большая часть личных, литературных, бытовых обстоятельств — то, что, собственно, и составляет человеческую жизнь, в канон не включалось. Это одна из печальных особенностей биографий литераторов «подполья» тех времен: они большей частью анонимны, как голоса из хора, тянущего одну мелодию, — о государственной травле, допросах в КГБ… Действительно, это было одной из важных составляющих наших жизней, об этом рассказывали друг другу при встречах, давали интервью, записывали, и плановые мероприятия «органов», «первых отделов» и отделов кадров становились болевыми точками наших биографий; служебному рвению какой-нибудь сыскной моли в них уделено внимания больше, чем творчеству и внутренней жизни художника.

Из интервью, которые давал Венедикт, об одном из замечательных писателей современной России Венедикте Ерофееве узнаешь очень мало, он не отступал от шаблона, и между напечатанными ранее в зарубежье и в России и последним, в 1991 году, почти нет разницы. Из немного «частного», что в них включено, — история с его отцом, которая, видимо, мучила Венедикта. Когда на выпускном вечере ему, отличнику, вручали медаль, его пьяницу-отца в школу не впустили, и он был рад, что вторжение неблагообразного родителя не испортило торжества. Как-то Венедикт заговорил о своем сыне, тоже Венедикте, тоже отличнике и вспомнил эту историю. Сказал, что отец умер, не дожив до пятидесяти, и он сам едва ли протянет намного дольше.

Второй «частный момент» биографии — что написано, кроме «Москвы — Петушков», и отчего так немного? В его рассказе о судьбе рукописей сплелись легенда о «Веничке» и реальная писательская судьба Венедикта Ерофеева. История с пропажей рукописи в сетке с бормотухой совершенно в духе «Москвы — Петушков», почти цитата, и не однажды потом отзывалось среди поклонников ее эхо: «Написал потрясающую вещь — и надо же, опять потерял!… в автобусе, трамвае, поезде…» Не раз знакомые говорили, что Венедикт пишет, и даже сюжет и название сообщали. Сюжеты и названия были интригующие, но потом слух затихал.

Думаю, что сведения эти исходили от самого Венедикта и были какой ни есть защитой от назойливости поклонников. Я никогда вопросов не задавала, зная, как тяжело на них отвечать, когда не пишется. Из интервью в «Континенте» 1991 года:

Вопрос: Между «Розановым» и «Вальпургиевой ночью» 13 лет.
Что-то было в этом промежутке?
Венедикт: Какое кому собачье дело? Кому какое идиотское собачье дело, было чего-нибудь или не было? Это — вторгаться в интимные отношения…

Это предсмертное интервью, когда уже нет сил и желания что-то растолковывать, умалчивать, объяснять, а между тем до того он не раз говорил о причине своего молчания, во всяком случае, об одной из главных причин. Года за два до смерти Венедикта советская журналистика, вдоволь накричавшись о «Детях Арбата» и прочих шедеврах, вспомнила и о других книгах и авторах, и тогда началось паломничество к Венедикту. Я знаю, что он был рад этому и тому, что «Петушки» в Москве напечатаны, и что спектакль готовится. В интервью 1989 года он говорил, в частности, о том, почему надолго замолчал после «Москвы-Петушков»:

«Рукописи “Петушков» разошлись мгновенно, и я стал известен, правда, в очень узких кругах, а говорили в узких кругах разное: одни — «самое свежее слово в русской литературе», другие — «безобразие»… «Шостаковича» (роман, рукопись которого была потеряна — Е. И.) я пытался восстановить, но не сумел… Но известность росла, а писать новую вещь стало как-то неудобно, да и рукописи пропадали, а с «Шостаковичем» пропали записные книжки…» Как-то Венедикт подарил мне машинописную копию «Розанова” и еще несколько страниц — фрагмент незаконченной прозы. Обрывалась она неожиданно, на середине страницы, и было понятно, почему он ее забросил: это был монолог алкаша, написанный замечательно, — и казавшийся цитатой из «Москвы — Петушков».

Поэма Венедикта — одна из цельных, на едином дыхании написанных книг, которые не предполагают продолжения. Он искал выхода из заколдованного круга прозы «Петушков» в других жанрах: эссе, пьесах, коллаже «Моей маленькой ленининаны». Возможно, ему недоставало самоуверенности, уверенности в своем таланте, а значит, в праве на ошибку, неудачу, повтор. «Писать после “Петушков» было психологически трудно, я боялся повтора…” Слава в «узких кругах», пришедшая сразу, при невозможности нормальной литературной судьбы сыграла дурную службу.

Я знаю писателей куда менее одаренных, чем Венедикт, но с неколебимым убеждением в своей гениальности, благодаря которому они не только реализовали свой дар, но и приумножили его; случалось, за счет упорства и равнодушия к чужим оценкам человек со временем превосходил ожидания своих первых читателей.

http://shop.heliconplus.ru/item.php?id=466