…В марте 1925 года Александр Родченко выехал в Париж для оформления советского раздела Международной выставки декоративного искусства и художественной промышленности, а также для постройки в натуре по своему проекту образцово-показательного Рабочего клуба. Писал оттуда жене, той самой Варваре Степановой, которая для советских тружениц прозодежду изобрела. Почти еждневно. После его друзья-литераторы — Маяковский с Бриком да Шкловский с Третьяковым — все это у себя в журнале «ЛЕФ» напечатали. После — отдельной брошюрой в серии «Minima» издательства «Ад Маргинем» вышло.

Художник, дизайнер, конструктивист — о чем он писал из своего недолгого парижского далека в родную Страну Советов? «Живые» тексты Родченко — вполне документальная проза, как у Виктора Шкловского в «Письмах не о любви», только с более фотографическим, что ли, описанием происходящего. То есть, в духе эпохи, как друзья-конструктивисты любили.

Словом, этакий взгляд на Париж вблизи и на Москву издалека. Причем оптика у нашего героя оставалась советской, а ракурсы менялись с каждым верстовым столбом еще по дороге к буржуям. Ну, и нравы тоже. Папиросы на таможне отобрали. И еще про Ленина на обложках спрашивали, которые на выставку везли. Хорошо что хоть догола, как Бунина в кино, не раздели, досматривая русского пассажира.

И вот, наконец, товарищи, заграница! «Извозчики в Риге похожи на Бетховенов», — предупреждают нас сразу. В смысле, так же глухи к просьбам советских туристов? Ну, далее, конечно, горячая вода в кране, галстук и воротнички по копейке штука И так же, как онемевшие от шального ветра праздные пассажиры «Антилопы Гну» в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, которые, выехав за город, сразу же начинали пить и голыми танцевать при луне, автор в письмах жене задумывается: «Что будет дальше? Лучше бы я не ехал. Видишь, даже стал «ять» писать».

Но изменить советского гражданина сложно, внутри у него сталь, из которой, как известно делают гвозди и прочий скобяной товар революции. Пускай даже в дальнейшем перед ним та самая столица Франции, воспетая другом Маяковским. Первое, что попалось на глаза в Париже — биде в номере и человек, продающий неприличные карточки. Дайте, как говорится, две. Но понемногу, конечно, наш командировочный освоился, улицу, как сам пишет, по-ихнему, а не по-диагонали, научился переходить, а его спутник так и остался совком.

Ну, а дальше уж все пошло как по накатанной, и автор взахлеб живописует о странностях и красотах заграничного житья-бытья. Во-первых, «женщины стригутся по-мужски». Они в Париже знаете, какие? «Намазанные, некрасивые и страшные бесконечно». Наверное, это с них Ляпис Трубецкой потом свою песню списал. Во-вторых, «лошадей, можно сказать, совсем нет». Ну разве это жизнь? Хотя, как известно, кому и кобыла — благая весть, и поэтому случаются в письмах Родченко какие-то совсем неприличные просьбы к жене вроде «Маяковскому дай и скажи, что выставка 15 мая». Хотя, это кажется насчет адреса.

Дальше — больше. Между делом «заходил в какую-то “Олимпию», оказавшуюся публичным домом. «За гроши я купил костюм, ботинки и всякую мелочь». Фото в костюме, кстати, прилагается. И жены также — в далеко не производственной дерюге, который она для работниц придумывала. «Трудно без французского языка», — сетует автор. Как у Нагульнова в «Поднятой целине”, помните? «Трудная, Макарушка?» Короче, нужны мы оказались в этом самом Париже, как в русской бане пассатижи, о чем и сообщал в дальнейшем Владимир Высоцкий.

Чем все закончилось, спросите? «К сожалению, прежний я исчез внешне», — сообщает, принарядившись, автор и идет, наконец, работать. То есть, не на волю, в пампасы, а в советский павильон парижской выставки. Дальше уже не так интересно, поскольку «Лувр под носом, выставка тоже», а писать про шишку у алжирского бея нашему автору советская гордость не позволяет.

И как же, спросите, эта самая работа? Показать буржуям преимущества квадратно-гнездового способа и прочих стремительных домкратов, а? В общем-то не очень удалось, если честно. «Хорошо, что я не делал рабочих чертежей, — сообщает автор. — Здесь все равно пришлось бы делать их заново». Ну не растет в Париже “наша" Сухаревская башня, представляете?

И пускай даже серебряные медали за свои художества Родченко все–таки получил, но дело оказалось не в наградах, а в той ошеломленности, которую он пытается скрыть в своих письмах за вялой бравадой. В этих письмах он до последнего сантима остается точен, конкретен и удручен. Кажется, так и не пришел в сознание, словно герой более краткого путешествия из Москвы в Петушки. «Моды здесь действительно интересны», — осторожно сообщает жене, чтобы не ревновала к профессии. Но главное, знаете что? Оказывается, «внешне Париж больше Берлина и похож на Москву»! Стоит, мол, ездить к буржуям. Тем более, что в Берлине «пиво не такое уж особенное». Уж лучше пускай они к нам. Но это уже совсем другая история — о неудачливых западных визитерах — и о ней как-нибудь в другой раз.