Похоже, что сегодня «политика идентичности» находится в центре кризиса политики как таковой. Левые видят в «идентичности» препятствие для классовой солидарности, правые — разрушение единства нации и традиционной морали, а либералы рассматривают ее как главную угрозу консенсусу плюралистического гражданского общества. Идентичность, как верность личному или групповому опыту, который не может быть понят извне, становится на пути широких политических коалиций, блокирует возможности для диалога и создает непримиримые оппозиции различных картин мира. Таким образом, политика теряет любые универсальные основания и оказывается неспособна сконструировать тот или иной образ «народа», претендующего на власть и признание. Идентичность одновременно отстаивает себя как внутреннее ощущение, непроницаемое для других, и производит внешнюю экспансию, требуя сопереживания и привилегий, причитающихся жертве.

Политика идентичности, рожденная из практик борьбы угнетенных групп 1960-70-х гг., сейчас окончательно превратилась в форму, которая может быть успешно адаптирована любым политическим флангом (что убедительно доказывает подъем ультра-правых «идентитарных» движений в Западной Европе). И если изначально политизация идентичности была связана с просвещением и рефлексией собственного угнетенного положения, то к настоящему моменту она обрела вне-историческое качество неизменной сущности, предшествующей существованию. Эта сущность проявляется не только как уязвимая и жертвенная, но и как оружие, инструмент безостановочной личной экспансии. Именно на таком понимании «самости» основана неолиберальная добродетель «антихрупкости» (antifragility) — способности действовать так, как будто внешних обстоятельств не существует. История успеха в такого рода проповедях бизнес-коучей выступает не как результат личного опыта, но напротив, способности его игнорировать и каждый раз, столкнувшись с неудачей, начинать все заново. Это своего рода анти-история, каждая страница которой должна постоянно обнуляться, снова и снова создавая возможность для действия вне обстоятельств. Проблема идентичности, таким образом, начавшись как борьба за признание, трансформировалась в радикальное не-признание и превратилось в господствующую форму конформизма, примирения с данным.

В конце 1970-х понятие «политика идентичности» впервые появляется в текстах афро-американского феминистского Combahee River collective, чтобы объяснить ситуацию людей, испытывавших угнетение по разным признакам — гендерным, расовым и классовым. Это указание на множественность (интерсекциональность) угнетения была обращена к массовым движениям, чтобы сделать их более открытыми для равноправного диалога. В начале 2020 года лидер Combahee, легенда американского черного феминизма Барбара Смит констатировала, что политика идентичности превратилась в «модное словечко», и призвала к поддержке Берни Сандерса, так как его избирательная кампания оказалась точкой притяжения всех угнетенных групп американского общества, в которой артикулировались их коллективные требования и надежды. (1) Так необходим ли отказ от политики идентичности сегодня? Какие стратегии такого отказа существуют? И какую альтернативу идентичности они предлагают?

2.

Победа Дональда Трампа в 2016 году спровоцировала масштабную дискуссию в американском публичном пространстве, в которой главная вина за эту политическую катастрофу была возложена на «идентитарный либерализм», доминировавший среди сторонников Хилари Клинтон. В рамках этой дискуссии Фрэнсис Фукуяма выступил с программным текстом, в котором попытался представить идентичность в качестве необходимого слагаемого нового исторического синтеза, создание которого стоит на повестке дня. Согласно Фукуяме, последние десятилетия были отмечены конфликтом двух типов признания: на смену классической американской демократической идее, предлагавшей признание другого в качестве равного (и таким образом, снимавшего различия) пришла идентитарная, где признание, напротив, носило партикулярный и обособляющий характер. Такое признание означало, что различные группы «обладают аутентичным внутренним я… и рассматривают внешнее по отношению к ним общество как фальшивое и репрессивное». Подобная идентичность была негативным принципом, который должен быть преодолен через инклюзивную национальную идентичность, построенную не на опыте или личных характеристиках, а на «основополагающих идеалах» своих стран. Фукуяма, неисправимый в своем прогрессивно-либеральном гегельянстве, полагает, что обе стороны признания — равенство и различие — должны объединиться, и вернуть политике ее публичные и делиберативные основания. (2)

Другой критик идентичности, историк философии Марк Лилла, пишет о необходимости «пост-идентитарного либерализма», который снова, как во времена Ф.Д. Рузвельта, будет обращаться к американцам как гражданам, а не представителям партикулярных сообществ. Для этого необходимо, как считает Лилла, лишить интеллектуалов возвышенной позиции учителей морали и направить их усилия на просвещение общества о подлинной (относительной и невысокой) ценности «больших идей», предлагающих разные версии исправления мира, якобы избравшего неверное направление. «Пост-идентитарный либерализм» в версии Лиллы не будет, однако, простым возвратом назад, к политике демократов времен «Нового курса», но также синтезирует опыт освободительных движений 1960-х, развивавших потенциал свободы, изначально заложенный в американском проекте. (3)

В обоих версиях либеральный ответ на вызов политики идентичности выглядит как преодоление истории: Америка должна вернуться к собственной «норме», пост-историческому состоянию, в котором травматичный опыт и следующая из него критика действительности растворяется в демократическом процессе. Идентичность здесь историзируется и признается в качестве неизбежного момента общественного развития — но лишь для того, чтобы выявить ее преходящий не-сущностный характер и примирить с настоящим.

Со стороны радикальных левых можно выявить две различных стратегии отношения к идентичности. Первая основана на оппозиции идентичного и классового, где идентичность выступает как своего рода «ложное сознание», в котором подлинное «я» сливается со стигматизированным положением индивида в обществе. (4) Если идентичность статична и основана на принятии своего актуального положения угнетенного меньшинства как сущности, то классовая принадлежность динамична и потенциальна, так как предлагает борьбу за преодоление актуального состояния. Иными словами, класс стремится выйти за собственные границы, а идентичность их защищает и воспроизводит. Такая позиция имеет отчетливый телеологический характер, и отсылает к иерархии противоречий, в которой каждый конфликт имеет основное содержание, связанное с классовым антагонизмом, и вторичное, идентитарное.

Другая левая стратегия предлагает не преодоление идентичности через классовую борьбу, но принятие ее как одной из точек разрыва, составляющих карту сложных (не соподчиненных друг другу) противоречий существующего общества. В таком подходе идентичность определяется не как сущность, но как сумма обстоятельств исторического движения, которая привела к тому положению, в находится ее обладатель. Идентичность, таким образом, не является ни герметичным неподвижным опытом, ни необходимой ступенью в историческом синтезе (как считает Фукуяма). Идентичность разомкнута и подвижна, она создает переживание истории как негомогенного времени, лишенного общей «цели». Понимаемые таким образом идентичности не могут «быть основанием чего-либо…они многогранны и постоянно нарушают спокойствие». (5)

Можно сказать, что в таком случае оппозицией политике идентичности становится политизация идентичности, в которой собственный опыт и наследие прежних поколений раскрывается через их место в общей структуре угнетения и неравенства. В одном из своих программных эссе знаменитый афро-американский писатель Джеймс Болдуин говорил, что «цвет — это не человеческая или персональная реальность, но политическая реальность». Вопрос расы, объясняет Болдуин, определяет не положение конкретного меньшинства, но является центральным для понимания всей американской истории как перманентного конфликта, скрытой гражданской войны. Через рефлексию опыта расового угнетения эта история раскрывается не как стремление к реализации демократического всеобщего признания, но негативно, как путь катастрофы. И осознание этого беспощадно ставит перед чернокожим вопрос: «действительно ли я хочу интеграции в дом, объятый пожаром?». Подвергая критике любые проекты «черной автономии», Болдуин обращается прежде всего к белым — для которых история черных должна открыться как их собственная подлинная и вытесненная история.(6) Этот «континент истории» становится новым основанием политики, где она не стремится к консенсусу, но обнажает конфликт и создает возможность для совместной борьбы.

3.

Характерно, что широко распространенное сегодня понятие «новая этика» начинает использоваться в теологии на рубеже 19-20 вв. в связи с идеей о необходимости контекстуализации событий, моральное значение которых меняется со временем. Этот подход предлагал историческое понимание Библии не в качестве вневременного «морального компендиума», а как текста, который должен быть соотнесен с конкретным опытом эпохи. (7) Речь здесь идет не о моральном релятивизме, но о стремлении христианства участвовать в актуальной борьбе за человеческую душу, и даже точнее — сохранять свое место внутри конфликта, не занимая отстраненную позицию проповеди «вечных» (а потому бессильных) ценностей. Следуя такому определению «новой этики», можно провести параллель с грамшианской концепцией борьбы за гегемонию, которая означала ничто иное, как попытку оспорить существующий моральный консенсус, фиксировавший позицию победителя. Целью этой борьбы была «политическая и моральная реформа», в которой изменение социального порядка было неразрывно связано с моральной трансформацией человека.

Сегодняшнее обострение дебатов об идентичности и личных границах выявляет две перспективы: «негативной свободы», в которой индивид отстаивает свою автономию от внешнего воздействия, сохраняя верность своей неизменной сущности, и активного участия в переустройстве общества, невозможного без внутренней переоценки.

Первая из них предполагает восприятие другого в качестве потенциальной угрозы или препятствия для собственной экспансии. Однако обратной стороной такого радикального индивидуализма является воспроизводство сообщества, в котором индивид постоянно переживает свое моральное превосходство. Борьба за «новую этику», таким образом, оборачивается коллективным преследованием тех, кто не готов ей соответствовать. Бесконечно порождаемые социальными медиа волны «моральной паники» формируют коалиции «гонителей на гонителей» (следуя за определением Рене Жерара), в которых целью является сам процесс преследования жертвы. Успешное завершение каждой такой «бури миметических кризисов» не создает новой моральной ситуации, но утверждает старую, основанную на скрытом или явном противостоянии каждого с каждым.

Так, пресловутая cancel-culture предполагает наложение запретов на все, что не соответствует изменившимся этическим критериям общества в целом (или наиболее информированной его части). Запреты выстраиваются в набор моральных реакций, выражение которых превращается в простой акт верности безличным правилам. Гибкость и подвижность этих правил сегодня служит воспитанию неолиберального субъекта, способного быстро подстраиваться под обстоятельства (при этом «не изменяя себе»). В наше время свобода, как и прежде, гарантирована всем, и «никто не должен нести ответственности за свой образ мыслей», однако «в действительности наше иррациональное общество организовано так, что в нем более-менее воспроизводится лишь образ жизни его лояльных членов». И как и прежде, «быть аутсайдером — самое страшное преступление после особо тяжких». (8)

Если проницательный анализ Адорно опирался на описание стандартов, задаваемых «культурной индустрией», то сейчас ее место заняли платформы, где воспроизводство «общества» становится инициативой самих участников. Индивид в них оказывается уже просто не объектом воздействия, но превращается, так сказать, в «субъект-объект» — действующее лицо, которое, тем не менее, находится в еще большем рабстве у безлично одобряемой «нормы», чем прежде. Он не выносит новых суждений, способных поставить под сомнение существующие нормы, но подтверждает новый общий стандарт. Поддерживая внешнее правило, актор платформ утверждает и неприкосновенность границ собственной идентичности.

Альтернативой этой конформистской политике идентичности может быть лишь описанная выше стратегия политизации идентичности. Такая стратегия исходит из понимания свободы как процесса освобождения от ложной «нормы» неистинного и неправильного общественного целого. Выступая против давления внешних правил, она также направлена против статичной «внутренней свободы», так как предлагает опыт личной трансформации. Эта свобода от неистинного внешнего, предлагает и изменение внутреннего, которое становится местом разрыва и конфликта. Подлинная «новая этика» в отношении внутреннего мира должна нести не мир, но меч. Подобная пересборка личности, невозможная без политического действия, соответствует возвращением вытесненной истории, локализации себя внутри безжалостных и несправедливых обстоятельств.

Этот текст был опубликован в Художественном журнале №115 (2020)

Примечания

Smith Barbara. I helped coin the term “identity politics”. I’m endorsing Bernie Sanders (10.02.2020) https://www.theguardian.com/commentisfree/2020/feb/10/identity-politics-bernie-sanders-endorsement

Fukuyama Francis. Against Identity Politics. The New Tribalism and the Crisis of Democracy (Sept/Oct.2018) https://www.foreignaffairs.com/articles/americas/2018-08-14/against-identity-politics-tribalism-francis-fukuyama

Lilla M. The Once and the Future Liberal. After Identity Politics. Harper Collins publishers, 2017

Lancaster Roger. Identity politics can only get us so far (08.03.2017) https://www.jacobinmag.com/2017/08/identity-politics-gay-rights-neoliberalism-stonewall-feminism-race

Hayder, Asad. How Identity politics has divided the Left. Interview (27.05.2018) https://theintercept.com/2018/05/27/identity-politics-book-asad-haider/

Baldwin J. Letter from a region in my Mind (Nov. 1962) https://www.newyorker.com/magazine/1962/11/17/letter-from-a-region-in-my-mind

The New Ethics and the Historical Interpretation of the Bible (Editorial)/The Biblical World. Vol. 34, No. 4 (Oct., 1909), pp. 219-223

М.Хоркхаймер, Т.Адорно. Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс. М.: Ad Marginem, 2016 с. 69-70