О змеях I

— О здравом смысле -

Писать в год Змеи о змеях — затея исключительно пошлая. Однако воротить нос от пошлости — еще большая пошлость. Поэтому я проявлю немного упрямства и, вспоминая остроумные слова Ренара: «Змея: слишком длинная», встану на изготовку и как-нибудь попытаюсь разобраться со змеями. Змеи на голове Медузы, змей, искусивший Еву, змей Заратустры, Белая Змея-дух из сказки, одоленный Тесеем крылатый змей, Ямато-но ороти, картина Анри Руссо с заклинательницей змей, наконец, островной полоз, считающийся домашним духом, да мой друг, питающий непреодолимое отвращение к змеям, — пока по памяти скользили — вполне к месту — эти и другие случайные ассоциации, я в конечном счете пришел к здравому заключению: надо разобраться, почему же змеи кажутся такими неприятными.

Если так призадуматься, эта иррациональная боязнь змей мучит меня своей иррациональностью со средней школы. Их жуткая сущность не просто вызывает страх — она необыкновенно странна. Есть, впрочем, люди, которые при виде змей сохраняют невозмутимость, но это обычно считается отклонением от нормы. Наверное, можно сказать, что жуткость, которую человек чувствует в змеях, по сравнению с физическим страхом перед диким зверем гораздо более физиологична. Однако не стоит всё списывать на то, что они якобы «склизкие». «Склизким» вполне можно назвать и батат, и лягушку. Кроме того, по словам тех, кто действительно прикасался к змеям, кожа их отнюдь не такого свойства. Не базируется ли это разделяемое всеми понимание «склизкости» на некоей общей идее, лежащей на уровне чувств и выведенной, напротив, из фетишистского увязывания змеи с половым актом? Истоки физиологической жуткости змей ни в коем случае не стоит искать в визуальных ассоциациях — они, наоборот, должны находиться в той сохранившейся у человека первобытной части, фетишистски иррациональной, дологической, если воспользоваться термином Леви-Брюля. Или же стоит обратиться к еще более далекому прошлому, к формам жизни до появления человека, может быть, к тем временам, когда полудревесный образ жизни стал понемногу вызывать неудобства? Вид птички, испугавшейся змеи, оставляет неизгладимое впечатление. Нетрудно представить, насколько страшными с точки зрения поддержания жизни казались змеи обитателям деревьев.

Тем не менее, будучи материалистом и последователем Павлова, я неизменно буду рассматривать память как функцию языка и не могу разделять ненаучный подход, оперирующий такими терминами, как телесная память и первобытные воспоминания. Соответственно, поскольку подтвердить наследственность памяти не представляется возможным, я не могу не испытывать определенных сомнений, отрицая, что страх перед змеями достался нам от древесного образа жизни. Мне, скорее, кажется, что это распространенный способ рационализировать для себя жуткость змей. Если довести такой мыслительный процесс до крайности, то непременно дойдет до того, что мы станем искать причины в эпохе, когда млекопитающие уступали в численности пресмыкающимся, десятки миллионов лет назад. Механизация мышления средствами здравого смысла.

Хотя таков ход моей мысли, я не то что не разобрался в проблеме — я создал образчик поистине змееподобного письма, и если так пойдет и дальше, то все неизбежно придет в совершеннейшее смятение. Не благоразумнее было бы оставить манерность и применить научный метод, который вплотную приблизил бы нас к сущности змеи? Пожалуй, это приличествовало бы мне больше… Оглядываясь на свои предыдущие размышления, я теперь понимаю, что в них было чересчур много претензии. Говоря о всякой жуткости змей, я, по существу, лишь ходил вокруг да около слова «змея», стараясь по возможности избегать разговора о них как таковых. Всё остроумие, иначе говоря, — это словесная косметика. И вот, с одной стороны, я сказал, что сейчас решительно возьмусь за змей, а уже три часа ночи, и я не могу ни в магазин змей никого отправить, ни в зоопарк сходить. Что ж, одни пустые слова… Почему бы нам в таком случае не отложить змей в сторону и не сосредоточиться вместо этого на их жуткости? Называйте это недостатком, но раз уж я начал писать, то не обрету душевный покой до тех пор, пока во что бы то ни стало не приду к удовлетворительному заключению. Я хочу приподнять завесу тайны над змеями.

…Две сигареты и некоторое время спустя я подбадриваю себя: «Ладно!» Мой взгляд не был замутнен. Я не ошибся, попытавшись взять на прицел жуткость как таковую. Подобно верному спутнику Заратустры, змея в мгновение ока преобразилась в интеллектуально-логическую единицу. С точки зрения физиологии жуткий страх — это разновидность неврологического расстройства. Восприятие окружающего мира и реакцию на него можно рассматривать как череду разнообразных условных рефлексов, и если возникает необходимость запустить ее в рамках чрезвычайно сложной структуры, а полного представления о наблюдаемом объекте нет, то нетрудно вообразить, как это разом страшно дезорганизует систему рефлексов и выливается в расстройство. В случае с человеком высокая степень социализации нашей жизни поспособствовала развитию широчайшего набора условных рефлексов, опосредованных языком, — то есть сознательной жизни, — и их применение крайне рутинизировалось. Мир здравого смысла, на деле ужасно сложная структура, оказался большей частью составлен из заданных привычкой простых, кратких обозначений. Не естественно ли тогда то, что если в этот мир попадает необъяснимый объект, принуждающий нас, однако, к ответной реакции, то это порождает в системе здравых рефлексов хаос, она закосневает, а охватывающее нас физиологическое расстройство осознается как нечто жуткое? Змеи обитают в непосредственной близости с людьми, при этом появляются внезапно и неуловимо исчезают, их жизненный уклад труднопостижим, а к их необыкновенной форме трудно подобрать аналогию; ввиду всего этого они с неотвратимой неизбежностью вызывают у нас диссонанс и замешательство. Вот, собственно, и вся змеиная загадка. Для того чтобы встроить в здравый смысл саму дезорганизацию его структуры, появились мифы и дологическое мышление.

Я вполне удовлетворен получившимся выводом и уверен в его правильности, но поскольку я заявил о научности, то, конечно, готов к встречному вопросу о возможности доказательства. К сожалению, змеи под рукой у меня нет, поэтому я не смогу привести экспериментальных выкладок, однако могу вас заверить, что с точки зрения логики доказательство выйдет убедительным. Надо заставить человека, питающего отвращение к змеям, против его воли привыкнуть к ним. Принять их целиком в физическом смысле. Есть змеиное мясо, трогать змей, пристально наблюдать за ними, постоянно, каждый день жить с ними под боком. Наконец, увлечь его серпентологией. Я сам подумываю в ближайшем будущем провести этот эксперимент над другом, который на дух не переносит змей, но в силу экономических причин нахожусь в некоторых раздумьях. Ведь придется заплатить ему как подопытному немаленькую сумму. Так что, уважаемые читатели, если кто-то из вас обладает необходимыми финансовыми возможностями и терпением, я бы настоятельно рекомендовал вам проверить всё на практике. Вы непременно обнаружите, что ваш друг избавится от страха перед змеями и станет нянчиться с ними, как с кошками.

…Что-то я опять увлекся. «Змея: слишком длинная», — очень тонко сказано, не находите? Одной фразой змея мгновенно превратилась в объект. Змея, которая не хотела становиться объектом, которая и не собиралась проникать в систему здравого смысла, с легкостью объективировалась. Что еще можно добавить? К тому же я ведь обещал больше не манерничать.

Тут мои мысли вдруг перескочили на работу Ричи Колдера «Люди против пустыни». Подтолкнуло меня к этому воздействие змей на систему здравого смысла.

Систему здравого смысла можно описать как наиболее консервативную составляющую нашей жизни. Она совершенно пассивна, фигурально выражаясь, это слепая зона. Внешний мир существует исключительно в виде знаков. Язык — это не средство, при помощи которого можно абстрагировать и постичь его, а всего лишь звон колокольчика, направляющий слепца. Можно думать о нем как о телефоне, по которому передаются приказы из внешнего мира. Часто говорят, что в феодальном обществе язык в особенной мере развивался как инструмент приказаний. Люди бытовали в темных помещениях и, согласно указаниям по «телефону», занимались только ограниченным кругом действий. Культура, рождающаяся из пассивности, в рамках которой мир мнится несуществующим и в этом кроется порядок, — по сути, не что иное как отделка и усложнение системы здравого смысла.

Само собой разумеется, система здравого смысла может мыслить пустыню только как ничто, в лучшем случае — как ничто с караванами, оазисами и иностранным легионом; или как «Терзания святого Антония»; или же как древние руины. Очевидно, что, хотя сознание и живет себе мирно в пространствах здравого смысла, тело всегда подвержено воздействию внешнего мира — такова человеческая природа; и когда телефонные приказы утрачивают способность регулировать отношения тела со внешним миром и тело требует, чтобы сознание покинуло пространства здравого смысла, в сознании происходит революция. Эта революционность — искони присущая человеку функция — называется прогрессом. Тогда человек обнаруживает, что внешний мир — не ничто, напротив, он видит безгранично богатую реальность и, охваченный глубоким, радостным трепетом, широко открывает глаза… Именно этим очаровательна книга «Люди против пустыни». Смотря на окружающий мир как на предмет преобразований, мы можем познать тот жизнеутверждающий свет сотворения из ничего. Нет, давайте без литературных выражений. Никакого «ничто» не существовало в принципе. Есть лишь стены здравого смысла. Когда вы смотрите на действительность глазами преобразователя, вам не нужно произносить никаких таинственных заклинаний — стены здравого смысла исчезнут сами, словно отогнанный будильником сон.

Однако некоторые претензии к «Людям против пустыни» у меня всё же есть. В частности когда речь заходит о политических препонах. Если вести борьбу основательно, то, естественно, непременно напорешься на человеческую пустыню. То, что, перейдя от пустыни природной к пустыне общественной, автор вдруг пасует и возвращается в рамки здравого смысла, несколько наталкивает на мысль о пустыне духа. С борьбы с нею, вероятно, и должно начинаться продолжение книги.

Раз представился случай, я бы хотел пририсовать змее ноги и излишне упомянуть еще вот о чем: я остро осознаю слабое место последних доктрин мира — они полагаются на здравый смысл. Здравый смысл в основе своей консервативен, и даже если предположить, что люди по своей природе миролюбивы, покуда доктрина мира базируется на здравомыслии, ее неминуемо ждут сиюминутные качественные изменения. Объясняется это тем, что лишь такие доктрины мира обладают стабильностью, а предаться миру — значит предаться осознанию его пустынной природы. Что ж, теперь ноги на месте, а текст, приуроченный к году Змеи, написан.

— В некий год Змеи -

О змеях II

Появлению таких метких фраз, как: «Змея: слишком длинная», у обычных людей предшествует чувство отвращения. Это не просто неприязнь, как, скажем, к собакам или кошкам, — в исключительных случаях достаточно одного взгляда на изображение змеи, чтобы ноги подкосились, а к горлу подступила тошнота. К счастью, я не настолько ненавижу змей. Но вот при виде сороконожек, мухоловок и им подобных меня точно поражает электрическим током, так что я могу провести примерную аналогию с тем, как устроена психология офидиофобии.

Так какова же природа физиологического отвращения к змеям? Несмотря на то что неприязнь к ним встречается почти повсеместно, вопрос о ее природе поразительным образом обходится стороной. Мы же не верим, в самом деле, в их дьявольскую сущность, тем не менее сказать: жуткие — значит жуткие — все равно что вывесить белый флаг. Впрочем, среди распространенных в мире объяснений есть лишь одно, которое на первый взгляд внешне выглядит логичным, — это упоминавшаяся ранее теория о древней памяти человечества. Когда наши предки жили на деревьях, для человечества змея была самым грозным противником. То, что воспоминания тех времен передались нам по наследству и покоятся в глубинах сознания, в общем, даже подтверждается эволюционным учением.

*

Однако и в этой теории, при ближайшем рассмотрении, чрезвычайно много спорных моментов. Во-первых, действительно ли наши предки жили на деревьях? Не верней ли будет назвать предками человека тех, кто спустился на землю и тем самым отделился от обезьян? Тогда естественным врагом человечества должны были стать плотоядные четвероногие. Но человек хищных зверей именно боится, а не испытывает к ним отвращение, как в случае со змеями. Явное противоречие.

Вторая проблема — это идея о наследственности памяти. Не сказать, что не существует теорий, согласно которым приобретенные признаки наследуются, однако я никогда не слышал о наследовании памяти. Если бы подобное было возможно, как я писал ранее, с развитием общества отпала бы необходимость в начальном образовании и с семи лет можно было бы идти в среднюю школу. Как бы то ни было, реальность непоколебима: в мире еще нигде не сложилась такая оптимистичная ситуация, которая позволила бы поверить в теорию о наследственности памяти.

Так что столь многообещающая, она, к сожалению, похоже, не заслуживает доверия. Тут я задумался. И после долгих размышлений пришел к идее о психологической аллергии. Тем, что человек на физиологическом уровне испытывает отвращение ко всему ослизлому, он во многом обязан кожному дыханию. Иными словами, не именно ли ослизлость змеиной кожи на самом деле вызывает у нас неприятные ощущения?

Однако в действительности змеиная кожа вовсе не ослизлая. Правильнее было бы назвать ее шершавой. Если уж на то пошло, ослизлы, скорее, рыбы, но, скажем, на десять тысяч человек едва ли придется и один, что оцепенеет при виде золотой рыбки. Видимо, эту аллергическую гипотезу следует добросовестно отвергнуть.

*

Итак, какие же тогда еще могут быть причины? Я смотрел на фотографии змей в зоологическом атласе и мучительно ломал голову. Никаких конечностей, одна длина… И вместо того чтобы запугивать противника необычайными преувеличениями вроде рогов или обнаженных клыков, они… скорее, вызывают ощущение неправильности происходящего отсутствием того, что должно быть.

Наконец я догадался. Беспокойство, вызываемое отсутствием чего-либо, верно, имеет ту же природу, что и страх, вселяемый призраками. Их отличительная особенность, в двух словах, заключается в оторванности от жизни — иначе говоря, в отсутствии будничности. Существование призрака впервые признается лишь тогда, когда он перед кем-нибудь появляется. Еще не обнаруживший себя призрак и не может им быть. Ни в одном рассказе о привидениях не затрагивается их повседневная жизнь до явления. А если и затрагивается, то в лучшем случае только в каких-нибудь комедиях да карикатурах.

Может показаться, что я повторяюсь, но со змеями дела обстоят почти что так же. Безрукая и безногая, змея внезапно выползает из узкой норы. Внезапно — с точки зрения действительной, и уж куда внезапнее — с точки зрения психологической. В отличие от собак и кошек, у которых, как и у нас, есть конечности, змею с ее одним гладким туловищем жутко сложно антропоморфизировать. Словом, представить себе их повседневную жизнь изнутри практически невозможно. И создается впечатление, будто змея, точь-в-точь как призрак, ни с того ни с сего появляется из небытия, лишенного всякой будничности.

Та же трудность возникает и при антропоморфизации сороконожек и мухоловок, у которых конечностей, напротив, слишком много. Как бы то ни было, жуткость заключается в том, что мы неспособны представить себе их повседневность. Каким бы ужасающим ни был зверь, если его обиход хоть в чем-то аналогичен человеческому, в головах людей он уже видится покоренным.

*

Человека, таким образом, можно назвать животным, что цепляется за стены обыденного. В самом деле, видеть в обществе и порядке действительность можно, только если нас поддерживает чувство повседневности, когда есть сегодня, подобное вчера, и есть завтра, подобное сегодня, однако если всецело опираться лишь на эти стены, то не успеешь оглянуться, как всё выходящее за рамки обыденного покажется призраком или змеей, и человек рискует стать обладателем такого узкого кругозора.

Нет необходимости отказываться от повседневности. Но разве для душевного здоровья не было бы верно время от времени дышать воздухом за ее пределами? Говорят, что заклинатели змей, живущие с последними бок о бок, не испытывают к ним никакого отвращения. И применимо это не только к реальным змеям, но и к змеям политическим, идеологическим, культурным и многим-многим другим.

К какой бы змее вы ни решились подойти, вы увидите, что и у нее есть своя собственная повседневность. И никто не будет вас заживо глотать, если вы вдруг решитесь познакомиться с ней поближе.

О змеях III

В эмпирической медицине прошлого болезни классифицировали только по симптомам: есть ли, например, боль в животе, или головокружение, или жар. Но в наши дни с развитием науки о человеческом организме такая классификация перестала применяться. Та же боль в животе может говорить и о простом катаральном колите, и о гриппе, и о каком-нибудь неврологическом заболевании. И наоборот, тот же грипп может сопровождаться болями в животе и диареей, или бронхитом, или высокой температурой и головной болью.

Однако в области психопатологии, до которой еще не добрался скальпель науки, по-прежнему используется старая медицинская классификация явлений. Хотя развитие невропатологии в какой-то мере улучшило положение дел, истинная природа физиологического механизма, связывающего дух и плоть, остается загадкой. Несомненно, за ее разрешение взялся Павлов в своем учении об условных рефлексах, но в Японии оно пока еще не получило всеобщего признания. Научная предвзятость строит на пути серьезные препятствия.

Вовсе не значит, что дело психопатологии ненаучно, — правильнее было бы сказать, что в этой области наглядно проявляются методологические недостатки современной медицины. Иными словами, механическое применение методов общей физиологии в науках о психике повлекло за собой множественные искажения и, как следствие, медицинский регресс. Поэтому и методы Павлова встречают такое сильное сопротивление — это пример предубеждения механицизма против диалектического материализма.

Одинаково предвзято и само наше мышление о «предрассудках». Каждый из них, точно на каком-нибудь учете в зоопарке, заносится в отдельную иллюстративную категорию. Расовые предрассудки, национальные предрассудки, религиозные предрассудки, классовые предрассудки, индивидуальные предрассудки, групповые предрассудки, гендерные предрассудки и так далее… Конечно, нельзя отрицать, что все они фактически существуют, как существует боль в животе, головная боль и жар. Но можно ли, пользуясь лишь подобной классификацией, прописать действительно верное лекарство?

Я бы хотел выступить против подобной механической классификации предрассудков. Из нее попросту проистекают общепринятые точки зрения против предрассудков, именуемые правильными. Но как беллетристика о хороших и плохих парнях непригодна для познания реальности, так и механическое противопоставление предрассудков неким правильным воззрениям лишь служит для насаждения новых предрассудков (формирует «предрассудки против предрассудков»).

На деле консервативное мышление, олицетворяющее идеологический предрассудок, по большей части подводит по себя разумные основания при помощи вот такого «предрассудка против предрассудков».

Мне представляется необходимым проанализировать процесс формирования предрассудков и уловить их суть.

В прошлом в истерии видели одержимость злым духом (больных истерией били палкой и таким образом на время излечивали — отсюда и эмпирическое объяснение: злого духа изгоняли ударами). В последующие времена под ней стали понимать разновидность легкой душевной болезни (поскольку органические причины были неизвестны, называли ее невротическим расстройством). В настоящее же время закрепляется понимание того, что это не болезнь, а, скорее, одно из проявлений человеческой психики. Деление всего исключительно на черное и белое наконец начинает преодолеваться. (Нельзя не признать достижений психоаналитической школы. Однако для придания их мысли большей научности все же было необходимо, чтобы появилась условно-рефлекторная теория.)

С предрассудками то же самое: мне кажется, нужно поскорее преодолеть это механическое разделение на предвзятые и непредвзятые взгляды и утвердить подход, при котором они бы рассматривались как одно из проявлений познавательной деятельности человека. Понятия вроде «физически выдающийся ребенок» — одни из самых нелепых взглядов на здоровье, порожденных псевдорационализмом, но подобные заблуждения присутствуют и в представлениях о сознании. Фантазии правильного сознания, являющие на свет «физически выдающихся детей» и прочее, придают консервативным теориям образования легитимность и одновременно становятся причиной, по которой прогрессивные теории образования погрязли в трясине пошлого просветительства.

Предвзятость, как и истерия, — это скорее состояние, нежели болезнь. Старое сознание сталкивается с новой реальностью и, неспособное ее правильно воспринять, по аналогии распространяет себя на эту реальность как есть, тем самым извращая ее, — весьма типичное искажение работы сознания. Однако не будь этого искажения, не было ни столкновений с новой реальностью, ни сопротивления, а значит, исчезла бы и сама возможность нового сознания.

Из этого вовсе не следует, что я призываю нормализовать предрассудки. Если искажение крошечное и не вступает в конфронтацию с реальностью, никто не назовет его предрассудком. Название это впервые дается именно в тот момент, когда накапливается достаточно искажений для того, чтобы их столкновение с реальностью бросилось в глаза. В малых дозах это лекарство, в больших же на них наклеивается черная этикетка с надписью «яд». А элемент яда в предрассудках явно присутствует.

И пусть так, однако нельзя утверждать, что предрассудок — это и есть яд. Энергия, выделяемая накопившимися искажениями, конечно, порождает жуткую стагнацию мышления и стереотипы восприятия, но вместе с этим она становится движущей силой революции сознания. Нельзя отделить действие от противодействия и заставить их существовать в отрыве друг от друга.

Преодоление предрассудков, таким образом, — это не бездумное их отрицание; необходимо раскрыть их истинную сущность, выявить закономерности, по которым выстраивается их связь с «непредвзятыми мнениями», научиться брать под контроль энергию от столкновения и эффективно ее использовать.

Как я уже писал ранее, мы вот испытываем неприязнь к змеям и мухоловкам. Причина проста (и наследственная память первобытного человека, о которой так любят говорить приверженцы популярного рационализма, здесь не при чем): у змей нет ног, а у мухоловок их чересчур много. Если ног совсем нет или их, наоборот, в излишке, трудно провести аналогию с жизнью человека. Люди не могут поставить себя на место змей или мухоловок и воспроизвести их жизнедеятельность как нечто данное. Иными словами, простой антропоморфизации, как в случае с собаками или лошадьми, не получится. Отсюда и инерционное чувство отторжения.

Тем не менее у заклинателей змей, которые понимают их жизнь изнутри, подобной эмоциональной реакции не возникает. У энтомологов при виде мухоловок волосы не встают дыбом (меня вот всего парализует).

Страх и гадливость, которую вызывают змеи, конечно, нельзя назвать предрассудочными — но не потому, что змеи — какие-то там животные, а не идеи и не логические построения. Если бы порошок из змей оказался эффективным противогриппозным препаратом, а родительские комитеты со всей страны развернули бы кампанию против использования змеиного порошка, то здесь уже налицо предвзятость. Так, одним из факторов современной фобии в отношении пенициллина и пирамидона (я ей тоже немножко подвержен) является подобное предубеждение. Природа предрассудка всегда неожиданно эмоциональна. Вспомните, что расовые предрассудки зачастую тесно связаны с обонянием. (Связь между обонятельным центром и формированием эмоций — один из самых интересных вопросов современной психологии.)

Разумеется, предрассудки имеют под собой те или иные основания, но, в сущности, они просто бросовая дубинка, которую эмоции всегда держат наготове для самообороны. Однако страшна не столько дубинка сама по себе, сколько внутренний импульс, побуждающий занести ее над головой. Просветители только и думают, как бы разобраться с этими дубинками, когда на самом деле разобраться надо с эмоциональной смутой, лежащей в основе предрассудков. Лечение офидиофобии начинается с привыкания к змеям. Чтобы заставить человека привыкнуть, следует запереть его с ними в клетке против его воли. И в то же время, как это делают для облегчения родов, нужно, конечно, в достаточной степени осведомить человека о биологии насущного предмета… (В качестве примера того, как благодаря эмоциям ослабевают расовые предрассудки, нельзя не упомянуть влияние иностранных фильмов, которые стали импортировать после войны. Эмоциональный контакт полезнее для устранения предрассудков, чем апелляция к логике. Образовательная польза фильмов заключается скорее в их документальности, чем в содержании. В этом отношении советская теория кино, как мне кажется, допустила большую ошибку.)

Одним словом, предрассудки — это аллергическая реакция эмоциональных стереотипов на новые познания. Мне не кажется, что у японцев к этой аллергии есть некая особенная предрасположенность. Даже напротив: не потому ли степень предвзятости невысока, что замкнутость общественной жизни японцев не позволяет им окончательно отказаться от анимизма и по-прежнему сохраняет множество искажений? Можно ли, например, назвать образ мышления диких африканских туземцев предвзятым? Конечно, японцев дикарями не назовешь. Однако в том же смысле, в каком мышление дикарей нельзя назвать предвзятым, нельзя назвать предрассудками и те искажения, которые присутствуют в мышлении японцев. Иными словами, в их картине мира, которая не может вполне соответствовать современному мышлению и чувственности, есть некоторые отличные элементы. Так, ксенофобские настроения, которым во время войны нацисты придали общенациональный характер, — это и есть национальный предрассудок в современном понимании: в его основе лежит становление чувства современного государства, то есть отрицание и преодоление феодального накопления. Однако ксенофобия японцев — это все еще в значительной степени пережиток клановой олигархии, искусственная мозаика, основа коей оказалась удивительно хрупкой и легко развалилась на части после войны. Так хрупок поддельный предрассудок, не имеющий четкого противовеса.

Разумеется, все относительно, и это не значит, что японцы свободны от предрассудков, но по крайней мере можно сказать, что эти предрассудки слабо выражены. Взять, к примеру, ситуацию с консервативной партией в деревнях: не следует ли видеть в ее популярности поддержку не консервативных политических взглядов, а, скорее, отсутствия политических взглядов вообще? Назови это хоть предвзятым взглядом, хоть непредвзятым — самого взгляда там нет и в помине. Поэтому, чтобы организовать такое отсутствие взглядов, консерваторы стараются насаждать предрассудки против предрассудков — идею о том, что всякий взгляд есть предрассудок. Даже здравомыслящая интеллигенция слепо им вторит и проповедует оппортунизм.

Пока что среди интеллектуалов общепринято мнение о том, что японцы, в отличие от европейцев, очень ко всему предвзяты — типично японское превратное толкование современной мысли. Европейцы, которые отдают (не могут не отдавать) себе отчет в том, что́ есть объект их предрассудка, упорнее сопротивляются предубеждениям, но и сила этих предубеждений гораздо выше. Именно энергия этого противостояния является движущей силой динамического познания.

Предрассудки японцев умеренны. Так что если бы пришлось дать им характеристику, то самыми японскими, пожалуй, оказались бы как раз предрассудки против предрассудков.

В научно-фантастическом рассказе Роберта Шекли «Форма» жители планеты Глом имеют аморфные тела и могут принимать любую форму — не то же ли самое, в общем-то, представляют собой и предрассудки? Они, будучи сопроводительной тенденцией познавательной деятельности, под воздействием внешних факторов могут преображаться во что угодно — и естественно, что политика заинтересована в их структуризации. Структурированные предрассудки, получая заданный вектор, наполняются силой. Но бороться в таком случае надо не с самими предрассудками, а со стоящей за ними политикой. Не предрассудки создают политику, а политика придает форму предрассудкам. Попытка гломов захватить Землю в конечном счете обернулась провалом потому, что их поразило разнообразие земных форм жизни и они отреклись от политических предписаний.

Однако японцы, находящиеся во власти «предрассудков против предрассудков», склонны переворачивать этот принцип с ног на голову. Причину немощности японских политиков они видят в их предубежденности. Иными словами, благодаря политике такого рода предрассудки организуются в структуру. А преодолеть предрассудки, объект которых не очень ясен, чрезвычайно тяжело.

Поэтому я хочу высказаться в пользу мышления немного парадоксального, но осознающего ценность предубеждений. Необходимо отринуть «предрассудки против предрассудков», это неопределенное положение дел, и, намереваясь извлекать энергию из столкновения предвзятых и непредвзятых взглядов, усердно, удобряя и поливая, взращивать предрассудки. Рост предрассудка ведет к ясному представлению о его объекте. Пока отсутствует какое-либо политическое принуждение, выросший предрассудок саморазрушается и превращается в трезвый взгляд. Чем из несуразных просветительских побуждений насаждать правильные взгляды, куда лучше действовать революционно и извлекать из столкновения с противовесом энергию. Предрассудочный подход с делением на добрых и злых лишь дает ход дегенеративным явлениям. Важна не победа правильных взглядов, а вызванная их столкновением с противоположными воззрениями активация нашего восприятия.

[Пририсовывая ноги к ногам]

Мой уже дважды описанный метод лечения страха перед змеями, увы, впоследствии был отвергнут Цуруми Сюнсукэ: «Свекровь, запертая в одной клетке с невесткой, будет по-прежнему относиться к ней с предубеждением. От обоюдной предвзятости может помочь избавиться как раз раздельное проживание; на востоке США расовые предрассудки по отношению к японцам слабы, а в Калифорнии сильны, поскольку белые рабочие видят в японских рабочих своих конкурентов». Действительно, есть у этого явления и такая сторона. Но разве это не все равно что посоветовать беременной женщине в принципе не рожать ребенка вместо того, чтобы подготовить ее к безболезненным родам? Кроме того, мне доподлинно известны факты, опровергающие мнение господина Цуруми. Существует исследование, посвященное предрассудкам между белыми и черными в американской армии. В нем говорится, что создание смешанных подразделений ослабляет взаимные предрассудки и оказывается эффективнее, чем формирование специальных отрядов для чернокожих. Так кто же прав?

То, что море соленое, не значит, что все соленое суть море. Впрочем, метафорические сравнения таят в себе опасность. В любом случае нет ничего лучше реальных доказательств. Так не найдется ли добровольца, готового помочь придать теории предрассудков точности?