Donate
Society and Politics

Карин Юханниссон. Зараженные

Klim Gretchka16/10/19 14:483.6K🔥
Patrick Webb. Серия Pulcinello
Patrick Webb. Серия Pulcinello

Фрагмент книги «Око медицины: болезнь, медицина и общество» Карин Юханниссон — исследовательницы культуры повседневности, историка медицины, писателя.

Зараженные СПИД и исторический опыт

В рапорте шведского провинциального лекаря, составленного в начале XIX столетия, докладывается о страхе, вызванном быстрым и неостановимым распространением венерических заболеваний по всей стране:

«Все же болезни почитаются в народе за ничто противу Lues venera, которая отсекает больного от церкви, всенощных, дома и родных, дружеских посиделок и разговоров, равно как от любой помощи и человеческого сострадания.

Больные скрывают свой недуг возможно дольше, потому как, ежели больной беден, неминуемо ждет его голодная смерть, ибо все покинут его, едва прознавши о болезни; ни единая душа не придет на помощь, не позаботится о нем, не утешит».

Люди напуганы, а страх ожесточает их. Врачебным примерам несть числа. Они свидетельствуют, как зараженные — или те, кто подозревают, что заразились — вынуждены бросить работу, уйти из дома, как родители выгоняют своих детей, а братья — сестер. Даже церковь, последняя надежда несчастных на утешение и сострадание, закрывает свои двери.

Сифилис угрожает пожрать Швецию, поглощая значительную часть ресурсов здравоохранения, до 60 процентов пациентов в лазаретах — венерические больные.

Необходимо что-то предпринять; в этом врачи единодушны. Больным нужно помочь, заразу остановить, пути распространения — взять в кольцо. Но самым важным было избавиться от самого опасного переносчика заразы — страха исключенности — в результате чего зараженные скрывали факт болезни, постепенно заражая других.

Эпидемии в любые времена затрагивали все общество. Они добавляли работы врачам, ставили цели политикам, подавали новостные поводы для масс-медиа, пищу для моралистов, новых сынов церкви или мирских исцелителей душ.

На макроуровне все это — жесткие исторические детерминанты. Эпидемии выкашивали население, становились причиной войн, рушили социальные и экономические иерархии, душили старые жизненные паттерны и рождали новые. На микроуровне они становились источником ужаса, стыда и синдрома, именуемого «синдромом козла отпущения» (поиском / попыткой отыскать виноватых).

Несмотря на возросший объем осведомленности о биологическом происхождении эпидемий три представления о болезни прочно укрепились в сознании.

Во-первых, болезнь как наказание. В Ветхом завете повествуется о том, как Господь наказует своих непослушных чад, насылая на них мор. Эпидемии долгое время являлись неотъемлемой составляющей общей картины мира: война, чума и голод — вот классические катастрофы, которое несло с собой человечество — всадники Апокалипсиса, что предвещали великую финальную битву. Так, встроенная в мир религиозных представлений, мысль о наказании доминировала в идейном картине обычного человека XVIII века. Эпидемии могли рассматриваться как наказание коллективное или индивидуальное, более суровое, если болезнь (как чаще всего и случалось) поражала тех, кто уже стал изгоем. А потому объяснение находилось. Господь наказывал других и грешных, а чрез них — также и нас, возможно, невинных. Невинные страдали за бесчестие других.

Для неверующих идея о болезни как божественном наказании нуждалась в иной, отличной от существующих, формулировке. Ближе к концу XVIII века рождается представление о болезни как следствии поведения индивида или совершаемых им поступков. «Болезнь и добродетель не ходят рука об руку», утверждали во Франции Руссо и Тумас Турильд в Швеции. А своим тезисом «болезнь саморазрушительна» шведский врач Исраэль Вассер надолго высек живучее представление, что болезнь суть выражение характера больного, ответствененного или повинного в своих страданиях. Болезнь получила моральное измерение, став несчастьем, падением и предательством.

Если болезнь не рассматривалась как наказание или результат своеволия, то становилась природной коррективой — способом самой природы исправить или восстановить порядок, предначертанный роду человеческому. Примерно к концу XVIII века роль эпидемий в сдерживании роста численности стала тезисом — уже с одобрения науки (Томас Мальтус, О принципах популяции, 1798). Тридцатью годами позднее холера обсуждалась как дерзновенный ход природы, предпринятый ею, дабы проредить переполненные несчастьями рабочие кварталы промышленных городов. В начале XX века неврастению, истерию и онанизм определяют как болезни культуры, растущие, словно ядовитые грибы, на загнивающем теле человечества, сдающегося на милость все более искусственных цивилизационных процессов. Некоторые полагали сифилис орудием природы, с помощью которого она возвращает добродетелям и нравственности их законное место.

Вопреки осознанию, что принадлежность к социальному классу, успешность или социальная приспособленность не защищают от болезни, козлов отпущения искать не переставали. Поиски эти были направлены против определенных групп: евреев и цыган, проституток, бедняков и нищих, религиозных и социальных отступников, против тех, кто просто был иным или жил под покровом тайны — против других, тех, кто не следовал установленным социумом нормам. И даже говоря о болезни как наказании, последствиях образа жизни или способе природы восстановить предустановленный порядок, называя евреев, проституток или пролетариев козлами отпущения, верили, что у болезни есть объяснение. В этом была логика, мысль, намеренность зла.

ТОГДА И ТЕПЕРЬ

Сегодня новая эпидемия сотрясает мир и актуализирует целый комплекс отношений, ценностей, чувств, предрассудков и мифов: СПИД.

Ситуация точно такая же — и совершенно иная.

Для начала, мы до крайности избалованы необычайными успехами медицины и бактериологии за последние сто лет. Мы едва ли способны были представить себе, что новая и (пока еще) неизлечимая инфекционная болезнь поразит нас в самое сердце нашего благосостояния. В 1960-е Всемирная организация здравоохранения выражала бескрайний оптимизм: с помощью новых знаний, новых техник и новых финансовых вложений медики вскоре смогут если не истребить болезнь, то по меньшей мере обеспечить профилактику и контроль инфекционных заболеваний. Сегодня нашей уверенности поубавилось. Вера в будущее дала трещину. СПИД стал источником чувства бессилия, представлениея о мире, не поддающемся контролю.

Во-вторых, никаких внятных объяснений не существует. Или они есть? Все прежние мифы о болезнях, связанные с эпидемиями, актуализировались в связи со СПИД: СПИД как наказание, СПИД как результат образа жизни (в самой высокой степени) и СПИД как способ природы сдать назад — например, как ответ на насилие человека по отношению к природе, на перенаселенность, на отклонение от природного порядка, куда входит и гомосексуальность, или ответ на сексуальную свободу последних десятилетий.

Если же отказаться от терминов наказания, возмездия и предустановленного природного порядка, всегда можно поискать козлов отпущения. В случае СПИД это особенно легко, поскольку уже с самого начала существовали отдельные группы, наиболее подверженные риску.

Наша потребность провести границу между «нами» и «ими», «нами» и «другими» велика. Мишель Фуко говорил о потребности общества держаться подальше от зараженных групп. Не только изолировать тех, кто не следует установленным обществом нормам, но и усилить у «добропорядочных» чувство их принадлежности к здоровым и приспособившимся. В этом — особое, примитивное чувство удовлетворения — считать себя не-зараженным, не-изгнанным. Обществу важно продемонстрировать, что, согласно древней патриархальной традиции, власть способна защитить его членов от тех, кто несет для него чрезмерную опасность: поместить в группу риска, пометить и вырвать из крепких объятий социальной общности.

Зараза всегда ассоциировалась с чужим, с тем, что приходит откуда-то издалека: с неизведанными странами, чужестранцами, группами и индивидами, чуждыми привычками. Сегодня опасная и по сути своей заразная мысль о козлах отпущения подтверждается заголовками официальных докладов, сообщающих число новых заразившихся, зараженных, больных и умерших от ВИЧ/СПИД: «гомосексуалисты», «шприцевые наркоманы», клеймо, которое прожигает еще глубже, противопоставляя эти группы «невинно» зараженным (например, при переливании крови). Разумеется, это рискованно. Не только в СМИ возникают представления о том, что гомосексуальность и наркозависимость объясняют причину болезни: не вирус, а стиль жизни. Какой это имеет смысл, если болезнь может поразить каждого? Все началось с них, с других. Невинные вынуждены страдать из–за извращенности прочих. Или же это создает ложное чувство безопасности: болезнь не поразит нас, только их.

Все это запросто позволяет заглушить в благочестивом обществе призывы к закону, долгу и контролю. Но как будет выглядеть картина, если мы сменим перспективу и внезапно окажемся в числе «других»?

Если человек заразился, как он будет примерять на себя диктуемые обществом требования? Как его (ради его же блага) защиту? Или как защиту от него (ради блага общества)?


Ларс Радинг, Автопортрет (1988)
Ларс Радинг, Автопортрет (1988)

И здесь актуализируется классическая проблема. Роль общества двойственна. Во-первых, его долг состоит в защите тех членов / индивидов общества, из которых оно состоит — отдельных его представителей — то есть предоставлять индивидуальную защиту. Но также долг состоит в защите общества как целого против тех его частей, что этой целостности угрожают, то есть защищать общество.

Точно так же двойственна и роль индивида. В первую очередь, являясь индивидом, он имеет права, предоставляемые его идентичностью. Но в то же время он — член общества, то есть часть того социума, которое гарантирует ему эти права. А это наделяет его определенными обязательствами перед обществом.

Итак: как обществу следует защищаться от болезни, не увиливая от ответственности за каждого индивида и не оскорбляя права больного на свободу и интегрированность в общество? И каким образом индивиду, который изгнан — или осознает вероятность подобной перспективы — из общества, чувствовать свою ответственность перед этим самым обществом? Особенно если — сначала в случае проказы, чумы и холеры, сегодня из–за СПИД — общество не в состоянии предложить не то что лекарства, но даже утешения, унять боль страдающего тела, но лишь усиливает чувство отверженности, исключенности из здорового общества?

Проблематика касается всех; особенно она обостряется в период эпидемий. История неустанно свидетельствует о противоречии между больным индивидом и обществом / властями. Многое поменялось: власть долгое время могла без возражений пользоваться своим правом на принуждение, а у индивида не было достаточных аргументов для возражения — понятие «интеграции» вошло в обиход совсем недавно. Но в более глубоком отношении он всегда находил способ протестовать против страхов общества и механизмов изгнания.

ПРОКАЗА, ЧУМА, ОСПА

Библейские тексты о проказе формулируют предпосылки конфликта. Зараженных необходимо изгнать. В Ветхом завете Господь говорит народу Израиля и вынуждает их «выслать из стана всех прокаженных, и всех имеющих истечение, и всех осквернившихся от мертвого, и мужчин и женщин вышлите, за стан вышлите их, чтобы не оскверняли они станов своих, среди которых Я живу» (5 книга Чисел, 5:1-3). Прокаженных изолировали в гетто за пределами населенных пунктов. Когда они приближались к городским воротам, чтобы просить подаяние — единственный для них способ заработать на жизнь — то извещали о своем приближении трещотками или выкрикивали унизительное слово «нечестный», «нечистый». Таким образом, два основополагающих представления оказались накрепко связаны с заразными больными. Во-первых: заразиться означало изгнание из социума. Во-вторых: заразиться значило стать «нечистым», что означало «стыд».

Когда чума между XIV и XVIII веками волнами наводняла Европу, между зараженными и напуганным чумой обществом возникали конфликты.

Последствия чумы были неслыханными. Первая волна унесла жизни 25-40 миллонов человек — или ¼ — ⅓ всего населения Европы. Позднейшие волны также стали причиной чудовищного количества смертей. В таких городах, как Марсель, Флоренция и Венеция количество жителей уменьшалось в десятки раз. В Швеции эпидемия чумы 1710-1712 годов явила чудовищную прожорливость: 22 000 из проживающих в Стокгольме 55 000 — 40 процентов — умерли. В городах, подобных Норрчёпингу, население уменьшилось вполовину, а некоторые деревни вымирали полностью.

Непостижимые сцены. Их можно восстановить лишь фрагментарно, с помощью изустных рассказов и исторического фикшена наподобие «Дневник чумного года» (1722) Даниэля Дефо: улицы опустели, двери нараспашку, повсюду мертвецы, шевелятся лишь черные крысы — переносчики чумных блох — отдаленный грохот труповозок, ужасающая тишина, подавленные рыдания.

Власти вводили строгие меры, по большей части санкционированные церковью. Лютер предложил самое строгое наказание за распространение заразы: «распространившего болезни передать в руки палача». Зараженных надлежало изолировать вместе с семейством дома, пометив его белым крестом или флагом. Их отлучали от церкви и хоронили «в ближайшем овраге» — неслыханный вызов тогдашним представлениям об освященной земле как предтече божественного воскресения. Не только шведские примеры демонстрируют царящее отчаяние — в том числе и среди отдельных священников, которых власть принудила нарушить новозаветную заповедь о любви к ближнему.

Потребность канализировать страх была велика. В связи с эпидемиями тяга к бегству, поиск утешения выливались в рост преступности, проституции, потребления, алкоголизма (впервые подобная статистика была зарегистрирована в связи с эпидемиями холеры).

Власть церкви укреплялась и ослаблялась в своеобразной динамике. В отношении религиозных авторитетов можно выделить две основные тенденции — так или иначе они возвращались во время каждой эпидемии.

Во-первых, это стремление к отрицанию: угроза отрицалась одновременно с укреплением чувства жизни и легитимацией выражения телесности. Эпоха после первой большой чумной волны обозначила прорыв для совершенно новой телесности в искусстве и литературе. Образ смерти как освободителя, официально легитимированный церковью, кажется, сошел со сцены. Образ распятого Христа из не подверженного ранам, победительного царя превратился в страдающее, разрушенное человеческое тело. Мотив пляски смерти — dance macabre — внезапно обрел неслыханную мощь. В танцующих скелетах жизнь оказалась воедино сплавлена со смертью, удовольствие со страхом, плотское желание — с гниением.

Во-вторых, тяга к заклинаниям: просьбы и исповеди, молитвы Господу об освобождении от зла (всеобщая молитва и покаяние были первым параграфом во всех чумных регламентах). У самых фанатичных покаяние обретало форму институционализированного самобичевания, наиболее ярко отразившегося в процессиях флагеллантов, в эпоху позднего средневековья наводнивших всю Европу. Здесь заклинания материализовалось до такой степени, что сама церковь была вынуждена вмешаться; любой фанатизм мог стать причиной опасного бунта.

Сифилис начал свою опустошительную процессию в последние годы XV века. Утверждают, что он переиначил образ жизни, заменив прежние ее паттерны на новые. Он поспособствовал слому средневековых коллективистских традиций, символом которых выступали общественных купальни, в которых мылись, общались и парились, и где одна и та же вода, посуда и предметы гигиены были общими для всех, составляющих это бесстрашное общество. Начался процесс великой приватизации, семьи замыкались в себе, коллективные обряды утрачивали силу. Общественный центр из шумной сутолоки площадей, улиц и рынков сместился в закрытые, структурированные семьи. Согласно некоторым, современный индивидуализм зародился одновременно со вспышкой венерических заболеваний: «в отношения полов прокрадывался чуждый, враждебный, даже дьявольский элемент, который пронизывает мрачным и тревожным недоверием; подобное изменение в самой основе человеческих отношений впоследствии распространилось на все общественные связи» (Артур Шопенгауэр). Правдивую или нет, эту историческую картину необходимо дополнить следующей: социальные изменения XVI — XVII веков в основе своей были спровоцированы расколом католического единства, новой рыночной экономикой и появлением на сцене капиталистического, индивидуалистического буржуазного класса.

Альфред Бёклин, Чума
Альфред Бёклин, Чума

Крупнейшей эпидемией XVIII века была оспа; 60 миллионов умерших — 15% от всего числа умерших в Европе — до начала XIX века, когда вакцина против оспы уничтожила этот дамоклов меч. В 1830-е пришла холера; возможно, именно она, как никакая другая, обнажила противоречия между классами, группами и нормами. Холера убила миллионы людей в период четырех больших эпидемий, вплоть до 1870 года; в сентябре 1834 в Стокгольме умирало ежедневно порядка 200 человек. Начиная с 1860-х годов мир сотрясали эпидемии дифтерии, во время первой мировой войны — испанка, унесшая 21 миллион жизней, больше, чем сама война. В Швеции в 1918-19 от этой агрессивной формы гриппа умерло 35 000 человек. Годовая смертность увеличилась почти вполовину. А в начале XX века свое мрачное шествие начал туберкулез, поражая и богатых, и бедных; в первые годы в Англии от него ежегодно умирали 70 000 человек, в Швеции — 10 000.

Изучая эпидемии, мы обретаем перспективу, как человечество на протяжении истории реагировало на заразные заболевания и каким образом связь индивид — общество формировалась в кризисных ситуациях, заостряя внимание на таких понятиях, как ответственность, забота, солидарность и интегрированность.

Количество примеров можно множить до бесконечности; здесь рассмотрены два: холера и сифилис.

ПРИМЕР ПЕРВЫЙ: ХОЛЕРА

В октябре 1830 года Европу наводнили слухи о необычайно стремительной болезни, поразившей Санкт-Петербург: холере. У нее было несколько особенностей — опасное и крайне быстрое течение (диарея, рвота, судороги) и очевидная подверженность ей представителей самых бедных слоев населения.

Первая эпидемия холеры продемонстрировала несколько принципиальных сходств с эпидемией СПИД в 1980-е годы. Это была новая и до сих пор не известная болезнь. Она поразила Европу в эпоху, когда человечество, найдя вакцину против проказы, полагало, будто удалось найти лекарство против всех эпидемий. Это пробуждало необычайно сильные чувства, поднимало и усиливало ряд противоречий в обществе: между классами, группами и индивидами. С небывалой силой возобновились поиски виноватых. Она обнажила механизмы принуждения и недоверие к обществу / властям. Показала, что информация была лишена смысла без знаний о том, как она функционирует в затронутых эпидемией группах. И обнажила сильнейшую потребность в канализировании страха, угрозы, гнева.

Родом из Азии, холера начала свое шествие на запад в 1817 году. Европейские промышленные города со скоплениями людей в отвратительных санитарных условиях создавали идеальную среду для холерной бактерии, которая в первую очередь распространялась через загрязненную воду. В 1830 году зараза достигла России, в 1831 году разразилась во время карнавала во Франции и сразу вслед за этим в Англии. Жарким летом 1834 года она достигла Швеции.

Панические настроения и реакции объяли сердце Европы. Официальные декларации, истеричные заголовки газет и язык, переполненный воинственными метафорами, создавали образ холеры как врага, который должен быть повержен военной мощью. В Германии, чтобы дать отпор эпидемии у польской границы, были мобилизованы войсковые части; в Дании 6000 человек ожидали наступления холеры с юга. Враг представлялся осязаемым противников: холера покажет свое коварное лицо и будет сокрушена силой и мощью. Однако большинство людей существовали в гигиенических условиях столь примитивных, что болезнь в буквальном смысле взрывалась по ту сторону границы.

Очень скоро стало очевидно: страдает в первую очередь рабочий класс, то есть бедные, грязные, нищие. Статистика подтверждала: при всех вариациях — от нации к нации — лишь 4-12% не принадлежали к низшим классам, и речь в первую очередь шла о священниках, врачах и прочих, непосредственно контактировавших с инфицированной группой общества. Высокие цифры в России (11,5%) и Германии (10%) объяснялись привычкой господ жить в непосредственной близости от своих слуг. Жертвы, кажется, чересчур хорошо подходили на классическую роль козла отпущения. Первым зарегистрированным в Англии случаем стала проститутка — слепая алкоголичка, к тому же опиумная наркоманка. Первым случаем смерти от холеры в Швеции также стал некто, «известный своим ненадлежащим образом жизни».

Иными словами, причина холеры казалась очевидной. Пролетариат, подрывающий основы общества нищетой, бедностью, преступностью и безнравственностью, вновь сотрясал его мерзкой болезнью, носителем которой стал во всем великолепии своего отвратительного образа жизни. Казалось, все общество находится в опасности. А потому мобилизованы были все: политики, врачи, церковь, пресса, наука.

Вместе с тем, так называемая «теория бедности» создает у высших кругов общества фальшивое ощущение безопасности. Социальная сегрегация становится ключевым фактором. Классовые противоречия усиливаются, латентные нормы выходят на поверхность, мифы, моральные установки и классовые различия обретают научное подтверждение. Подобная реакция стала для пролетариата угрозой большей, чем холера.

Первые эпидемии стали причиной возникновения множества плохо информированных и самостийных кампаний, руководствующихся общественными страхами. Возможность не предпринимать ничего вовсе, то есть рассматривать холеру как естественный процесс отсева, чтобы погасить размножение низших классов, обсуждался в том числе и в Англии. Но подобная стратегия мало общего имела с реальностью. Вместо этого, в соответствии с рядом директив, были поспешно усилены меры министерства здравоохранения, предписывающие изоляцию зараженных домов или принудительное помещение заразившихся в больницу, похороны на специальных холерных погостах. Зараженный дом обрабатывался известью, одежда и мебель сжигались. Согласно шведскому холерному регламенту от 1831 года, зараженные дома (…) маркировались белыми флагами, а здоровым дозволялось покинуть их лишь после двухнедельного карантина. Нарушение этих запретов строжайше наказывалось. (…)

Из книги A.Lyons&J.Petrucelli, Medicine: An Illustrated History (1978)
Из книги A.Lyons&J.Petrucelli, Medicine: An Illustrated History (1978)

Реакция представителей групп риска по всей Европе была чрезвычайно бурной. Действия властей пришли в болезненное столкновение с народным мировоззрением, семейными традициями и похоронными обычаями. Больных прятали, живых или уже мертвых выкрадывали из перевозок, больниц и с кладбищ (чтобы провести внутрисемейное бдение у гроба). Предписаниям, запрещающим многолюдные сборища в ресторанах, театрах и на рынках, не подчинялись. В Англии разъяренная толпа атаковала больницы и докторов, которых обвиняли в опытах над больными — проводившимися зачастую еще до того, как те умерли — и их телами, а также в том, что вместо лекарств им давали яд. «Многие скрывали болезнь из страха оказаться в больнице», — подобная ситуация складывалась в частности и в Швеции.

Информация о способах предотвращения инфекции, распространяемая властями, наталкивалась на недоверие или издевательскую дезинформацию, распространяемую через листовки и радикально настроенные газеты. Что могло предложить общество? Только свой ужас и надежду наживиться на несчастных, набраться у опыта или попросту избавиться от них. Намеренные искажения, мифы и слухи о том, что причина болезни — власть, отравляющая колодцы в рабочих кварталах, распространялись во всех охваченных холерой городах. «Слухи об отравлении (колодцев) стали обычным делом», — так описывается ситуация в Стокгольме в одном из рапортов осенью 1834 года. (…)

Холера подвергла испытанию прочность общества и его стремление быть обществом для всех. У многих она вызвала шок от осознания масштабов катастрофы и ненависти, но шок также вызвало и сила сопротивления представителей групп риска. В Англии власть была вынуждена отступить, принимая все более мягкие законы. В Швеции складывалась такая же ситуация. Принуждение было бессмысленным, если в результате его больные старались скрыться. Принуждение было опасно, если пропасть между гражданами превращалась в зияющую рану.

Фелисьен Ропс, Mors Syphilitica
Фелисьен Ропс, Mors Syphilitica

ПРИМЕР ВТОРОЙ: СИФИЛИС

История сифилиса драматична и обрастает вторыми смыслами, метафорами, мифами в гораздо большей степени, чем любая другая болезнь. В привилегированных классах она могла — от князей XVI столетия через аристократию XVIII и к буржуазии XIX — восприниматься как «галантная». В бедных кругах все было ровно наоборот. Однако смерть устанавливает своеобразное равенство. В английских рапортах XVII века упоминается, как семьи покойных умасливали проводивших освидетельствование, вынуждая назвать другую причину смерти; публичная смерть от сифилиса была уготована всеми ненавидимым персонам нон грата. В Швеции венерические заболевания попадают в регистр причин смерти в 1774 году, но даже еще в конце XIX — начала XX веков официальная статистика отражала лишь малую толику горькой правды.

Венерические заболевания приняли характер эпидемии в Швеции, начиная с последних десятилетий XVIII века. Они поражали все слои общества, но в первую очередь— бедных, и чаще женщин, нежели мужчин. В XIX веке ситуация была катастрофической. Губернаторские рапорты и доклады провинциальных докторов показывают, что иногда заражались целыми семьями. На осмотрах, проводимых во время призыва на военную службу, оказывалось, что «значительная часть юношей заражены». В особом послании его Королевскому Величеству медицинские работники скорбно выражают свое беспокойство в отношении чудовищных масштабов распространения болезни. Велик был риск, что «целое поколение может быть инфицировано», что станет причиной национальной катастрофы.

Рапорты докторов внушают ужас. В 1813 был представлен сводный отчет о произведенном болезнью опустошительном набеге, который можно читать как чудовищную картину телесных страданий: незаживающие раны, разъеденные болезнью носы, губы и нёба, кости, «мягкие, как свежие булочки, податливые, словно воск». Изнемогающие мужчины, страдающие женщины, младенцы, умирающие от чудовищных ран во рту, глотке и паху. Эти страдальцы, помеченные отвратительными знаками болезни, стали едва постижимым образом отражением тогдашнего общества, скрывались дома, попрошайничали на улицах и рынках, не задерживаемые даже в госпиталях.

Самым худшим была социальная изоляция. Заразившиеся умалчивали о своем недуге из страха «потерять дом, но особенно стать изгоем, ибо никто не желал есть, пить или даже иметь общество с тем, над кем нависло подозрение в венерическом заболевании». Врачей умоляли об исцелении, но также и о молчании — или хотя бы о том, чтобы называть болезнь иначе. «Что отвечать, буде хозяин спросит о болезни своих слуг?» — задается вопросом один из врачей. — «Венерическая болезнь для бедных подобна трубному гласу, возвещающему смерть, ибо отныне они вне закона». (…)

Доктора обсуждали возможные меры и стратегии. Некоторые выражали свое несогласие. Другие, напротив, предпочитали идти в наступление. Прежде всего народ нуждался в просвещении касательно способов заражения: через половой акт, от матери к ребенку или от ребенка к кормилице, через постельное белье, посуду для еды и питья, трубки, через поцелуи и пот. Зараза, иным словом, могла подкосить как «грешников», так и «невинных». Половой акт был самым распространенным способом заражения (пусть многие и утверждали, будто заразились через влажные ладони во время танца). Каждый должен быть поставлен в известность о том, что «отныне необходимо очень хорошо узнать своего товарища по койке, ежели не хочешь заразиться». В дальнейшем опасные мифы развеивались, и не в последнюю очередь самый распространенный из них — от болезни можно излечиться, заразив ею кого-то еще. Народная изобретательность кажется в отношении логики отчаяния заслуживающей внимания.

Как рассказать о своей болезни — вот в чем состояла одна из главных проблем. Это был классовый вопрос. В то время как представители привилегированных слоев общества обращались к доктору, едва индивид подхватывал заразу, обычный народ бежал ко врачу лишь когда заразились многие, а симптомы уже нельзя было скрывать. За это время болезнь успевала широко распространиться.

Угрозы? Не хоронить тех, кто скрывал свою болезнь, в освященной земле? Не допускать больных, пренебрегавших своим лечением, к причастию? (Подобное предложение со всей яркостью свидетельствует, что вызов миру религиозных представлений обычного человека был угрозой более эффективной, чем обычное наказание).

Все это казалось трудновыполнимым. Вместо этого обсуждались различные принудительные меры — к примеру, полицейский надзор и медицинское освидетельствование в ресторанах, на рынках и прочих общественных местах, которые подозревались в том, что могут стать рассадником заразы. В идеале нужно было установить контроль над всем обществом. Ряд подобных освидетельствований проводился с конца XVIII века вплоть до 1820; пример, возможно, уникальный для Швеции. В непосредственной близости от священника каждая община — речь могла идти о 1000 человек — обследовалась провинциальным доктором. От общины к общине характер этих обследований менялся. В одних деревнях все жители в назначенный день ждали своей очереди, выстроившись молчаливой цепью; в других жителей приходилось приводить силой, заручившись помощью полиции, а врачи не скрывали своего недовольства.

Взятые в кольцо, больные, нуждавшиеся в лечении, препровождались в так называемые лечебницы. Предложение разместить самых тяжелобольных в особых азилумах, «где они могли бы всю оставшуюся жизнь существовать отдельно от прочих», доносились с разных сторон. Рапорты из подобных лечебниц свидетельствуют об ужасающих условиях: вонь, жестокость, отсутствие покоя и катастрофические санитарные условия. Служивые доктора требовали доплаты, мотивируя это тем, что «здесь под угрозой находятся здоровье и жизнь болящих, а вонь, зараза и сам отвратный вид человека стали ежедневным бременем». Даже в середине XIX столетия можно найти свидетельства, что попавшие в подобные лечебницы были скорее заключенными, чем пациентами. Их деятельность финансировалась так называемыми «больничными выплатами», налогом, которым, согласно королевскому постановлению, облагался, начиная с 1815 года, каждый житель страны (в 1873 году название налога изменилось на «налог на здравоохранение»).

После первой предварительной фазы борьба против заразы сосредоточилась на нескольких группах риска. Согласно королевскому циркуляру к губернаторам от 1812 года, речь шла о следующих группах: военных, моряках, проститутках, рыбаках (а также сезонной рабочей силе), подмастерьях, перекупщиках и евреях.

Для этих групп риска были введены специальные «паспорта здоровья» — их владельцы должны по требованию предъявить сертификат, удостоверенный доктором в том, что предъявитель его не заразен. Паспорт требовалось обновлять каждые три месяца (систему упразднили в 1860 году). Так называемая «комиссия по гигиене» проводилась среди отдельных групп населения (моряков, военнообязанных); в середине XIX века моряки за четверть часа до воскресной службы нагишом шествовали мимо вооруженного лупой доктора. Подобная ситуация, пусть ее и возможно было пока еще скрывать, стала уже разделительной чертой между эти двумя принципами контроля — ради здоровья индивида и (в случае с проститутками) для здоровья общества.

С середины XIX века борьба с болезнью велась по европейскому образцу и сконцентрировалась на одной группе — проститутках.

(…)

Полиция нравов следила и задерживала любую женщину, в отношении которой возникало подозрение в проституции. Ее регистрировали и обязывали принудительно проходить регулярное освидетельствование один-два раза в неделю в соответствующем учреждении. Здесь врач в сопровождении двух полицейских устанавливал, что она не заражена, то есть не является переносчицей венерических заболеваний. В случае неявки ее приводили насильно — в соответствии с законом о бродягах. При повторном нарушении ее приговаривали к принудительным работам.

В случае заражения ее насильно помещали в лечебницу. Предложение интернировать заразных женщин мотивировалось «здравым смыслом». На практике, однако, оно было трудноосуществимо.

Подобные осмотры служили воплощением государственной власти — возможным потому, что затрагивали в первую очередь изгоев. В этом до странности неоднородном процессе борьбы с болезнью цель сместилась с собственно больных на козлов отпущения. Женщины, согласно медицинским экспертизам, сами провоцировали болезнь, становившуюся следствием психических и социальных дефектов. «Лень, легкомыслие, стремление к удовольствиям… ускоряют падение». Из этого источника — пониженной социальной ответственности — зараза распространяется дальше, поражая здоровое общество.

Тулуз-Лотрек, Медицинский осмотр
Тулуз-Лотрек, Медицинский осмотр

В течение XIX века проституция возросла многократно. Это было следствием социальных изменений вследствие индустриализации и урбанизации — в сочетании с низкой частотой заключения браков в конце XIX века, высоким возрастом вступающих в брак и буржуазной сексуальной моралью, которая негласно поощряла право мужчина на «двойную» сексуальную жизнь. Девушки, в прошлом обычные служанки, в подавляющем большинстве прибывали из деревень, средний возраст проституток составлял 20 лет. В 1847 году в Стокгольме было зарегистрировано 147 женщин, в 1850 их число увеличилось до 502, а в конце века составляло уже 884.

Как они относились к подобным осмотрам? Сотни женщин, которые вынуждены толкаться в тесном пространстве ради унизительного осмотра в присутствии полицейских? (…)

То, что современность рассматривает систему как унизительную, своего рода эффектную инженерию конфликта между добропорядочным обществом и группами, уже подвергаемыми остракизму, имеет отчасти причиной бурную критику с точки зрения юридической, социальной, гуманитарной и феминистской. Ряд художников того времени изображают осмотр как воплощение унижения. Один из параграфов в предписании отделения для осмотров звучит вне контекста иронически-доброжелательно: за определенную плату каждая женщина может пройти обследование, либо по месту нахождения врача (75 эре), либо в своем городе (1 крона 50 эре).

В скором времени эффективность этой системы оказалась под вопросом. Статистическая оценка показала, что лишь небольшой процент проституток стал ее частью. (…) Согласно комиссии, учрежденной в начале XX века, в период с 1885 по 1904 по меньшей мере 40% женщин, обязанных проходить осмотры, уклонялись от этой повинности. Иногда их приводили силком, в подавляющем же большинстве они скрывались.

Скрывались они в том случае, если считали себя зараженными. Цифры показывают, что среди инфицированных число уклоняющихся от осмотра в три раза больше, чем среди всех прочих (…)

Других обстоятельством был так называемый штамп — печать проститутки, который затруднял или делал вовсе невозможным для женщины обретение нормальной работы. Стоило им однажды получить подобную отметку и регистрацию в качестве морально опасного индивида, как пропасть между ними и здоровым обществом становилась еще глубже.

А кроме того, осмотры были попросту неэффективны: первичная стадия сифилиса оказывается неопределимой в 78% случаев. Ряд весомых аргументов и статистические обоснования демонстрируют, что методы комиссии, состоявшие в принудительных мерах, не просто бесчеловечны, но и неэффективны.

В своем заключительном отчете (1910) комиссия походя касается принудительной госпитализации:

«…А также страх принудительного интернирования в больницу является важным мотивом для женщин избегать осмотров… Таким образом, регламентные меры становятся существенным препятствием для систематической борьбы с заразными венерическими заболеваниями».

Однако еще на протяжении нескольких лет общество — в первую очередь при непосредственной поддержке печатных изданий Шведского медицинского общества — утверждало, что принудительная госпитализация была самым эффективным способом остановить распространение болезни. Только в 1919 году систему заменил так называемый lex veneris, который предписывал добровольное обследование в общедоступных поликлиниках. Тогда же первое эффективное средство против сифилиса (Сальварсан) коренным образом изменило положение вещей.


***

История эпидемий показывает, во-первых, что одни и те же объяснения причин болезни и поиски виноватых цвели буйным цветом с обострением каждой новой эпидемии, и именно они с моральной точки зрения легитимировали принуждение, остракизм, изоляцию и сегрегацию.

Во-вторых, принуждение сослужило дурную службу: именно те, на кого падало подозрение в болезни, под угрозой остракизма и изоляции скрывались и/или утаивали свой недуг.

В-третьих, эпидемии провоцируют столкновения: между классами, группами, индивидами, нормами, а также между индивидом и обществом / властью.

История не дает готовых решений. Но она дает бесценный опытный материал.



________

Перевел со шведского Клим Гречка по изданию Karin Johanisson, Medicinens öga: Sjukdom, medicin och samhälle — historiska erfarenheter, 2013. Публикуется с сокращениями.

Author

София Михайлова
Stepan Kachalin
panddr
1
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About