* * *

Пока длился сон, он и был миром. Всегда. Когда начался этот сон? Когда ты внутри него, ты не вспомнишь его начала, как не вспомнишь момента рождения.

«… Мы шли по полю. Долго. Человечное искали во встречных. — «Давайте, — говорили мы им. — Давайте, — соглашались встречные, — давайте как-то мы все поступим по-человечески». Но никто не ведал, как это.

Я подозревал: мы не способны. Не способны осознать свою находку. Но — приказ королевы. Королева желала понять. А мы? Мы с помощником: мы шли по полю. Без толку. И, казалось, нет у поля конца. Королева ждала вестей. Любых. Время, данное на поиски, вышло. Мы решились вернуться ни с чем. А нас встретили радостно, нам сказали: «Вот. Смотрите». «Возьмите, — говорили они, — оцените то, что могли и сами найти. Этим можно смотреть на мир, как человек!» И я посмотрел. Я обернулся к трону. Я увидел как черный лак поблескивал на длинной шее Королевы.

— Шах…

Когда ты внутри сна, ты не вспомнишь его начала, как не вспомнишь момента рождения. Осознать же его завершение можно только после, проснувшись.

* * *

Каюров шел с работы. Каюров представлял. Представлял он свою реальность. Представлял он ее — ветхой тканью с нарисованными на ней: Каюровым, идущим дорогой с работы, машинами стоящими в пробке, торопливыми прохожими: нагоняющими и оставляющими Каюрова далеко позади. Ткань эта настолько истончилась, что Каюрову казалось: она колышется даже от неравномерности слоев краски нанесенного поверх нее рисунка. Каюрову представилось, как [Некто] умудряется ткнуть [пальцем] в лицо Каюрова, так, чтобы [ткань] натянулась и вот уже сжатые губы Каюрова растягиваются, тянутся, тянутся вслед натяжению и вот Каюров улыбается и тянется дальше и… превращается в некую Запятую. И потом этот [Некто] опускает [руку] и реальность еще чуть колеблется и скоро совсем она повисает, окончательно-безвольно, между [чем-то и чем-то]:неровная, местами уже давно рванная, никем не залатанная. А Каюров, Каюров повисает Запятой, в этом темном проулке: между работой и домом

* * *

Каюров ждал завершения смены. Оставалась минута. Он провожал ее с нетерпением, следя за неспешной секундной стрелкой. Каюров стремился на воздух, на улицу. Неделя позади и завтра уже выходной, завтра — прогулка по берегу. Всего-то несколько часов ждать ему выхода к морю. Стрелка часов переступила свой рубеж. Каюров не поднялся. Каюров порой удивлялся очевидным вещам, впервые их по-настоящему осознав. И сейчас он, неожиданно для самого себя, проговорил: «На минуту теперь ведь меньше».

Стрелка бежала по циферблату. Дальше. Дальше. Каюров так и не встал со стула, из живота вверх дернулась тошнота. Секундная стрелка приближалась к новому рубежу.

Дурнота сменялась слабостью ног и легким приступом стыда.

* * *

Каюров наблюдал, как люди обустраивали апокалипсис. В любой длящейся трагедии всегда остаётся место важному, привычному, удобному, бытовому, и, конечно, чему-то человечному и порой даже смешному. Жизнь продолжалась: чуть менее удобная, и, в ближнем кругу, до поры, не столь катастрофичная. Можно привыкнуть. Обустроиться. Можно. И он привыкал, он закрывал глаза, он пролистывал сводки, он уставал отвлекаться от «не своих бед». Одна мысль всегда возвращалась, она обвивалась вокруг его шеи: плотнее, плотнее. Холодная. Неприятная. Она шипела ему в ухо: «Каково тебе знать или предполагать — что ты стал или станешь нечаянной причиной чужого горя?». Он отбрасывал «гадюку» в сторону. Та — отползала, смотрела, ждала. «- Надо же, — убеждал себя Каюров, — как-то жить дальше, — его подташнивало, но он списывал на гастрит, — Надо заняться важным, а хочется браться за привычное, пусть. Надо научиться делать что-то человечное, а, порой, и смешное. Надо как-то жить. Почему же для этого всего стоит уметь: не замечать, а заметив — легко забывать?».

Та, холодная, та, терпеливая — была неподалеку, она ждала.

продолжение следует