Энкидон. Улица.

Красный снег. Мокрый. Липкий. В рванном ботинке вечная сырость и сквозняк. Шел Энкидон, шел, подскальзываясь на присыпанном льду дороги, шел Энкидон боясь подвернуть ступню. Шел, проговаривая: «Не подвернуть бы…» Но взамен «ступни» выскользнула «судьба». Сугробы скрывали первые этажи, сугробы порыжели, оплавились по краям, коростой покрылись, отяжелели, а под окнами темнели в сугробах дыры от прыгавших в них дураков. Неделю назад: снег был легок, бел и добр к дуракам.

Энкидон опасался простуды. Заболеть в городке, значит уже не встать. У фельдшера градусник есть и спирт. Энкидон спирта не любил. Встретился ему на пути старый Эпершпель. Хотя, «старый» всё одно, что Эпершпель. Молодого никто не знал. Всех пережил. («И меня, меня переживет» — думал Энкидон) Эпершпель согнут, словно когда-то давно его — крутануло и стянуло ему голову, шею, руки-плечи и правую ногу к грудному центру сухого тела. Левая нога — длиннее правой, свободной она осталась и мешала ходить, волочась. Незачем по такой дороге Эпершпелю бродить. В городке если упасть, то уже не встать. Но как он до сегодняшнего дня дошел? Энкидон не завидовал старику, покачал головой: «Береги себя Эпершпель». Старик дернул губой, выпустил тихий звук из сжатого рта и зашел в магазин «Соки. Воды». Ни соков , ни вод не продавали давно. Самогон гнала Экерхиль. Гнала, бодяжила и разливала в поллитровки. Давала в долг. Эпершпель ей пенсию задолжал. Но кому-то в городке: если не пить, то невозможно же и вставать. Эпершпель с улицы вышел и не скоро зайдет. Энкидон не видит сквозь дверь. Не услышит. Но отчего-бы и не постоять. Подышать. Представляет себе Энкидон. Словно знает: Экерхиль надо еще уговаривать, обещать : «Поезд вот-вот придет». Старик знаками к ней обращается. Пританцовывает на правой, расшаркивается левой.

А поезд — поезд не придет. Энкидон промолчит, не скажет ничего ни Эпершпелю, ни Экерхиль, ни тем дуракам, норовящим прыгнуть в красный и тяжелый снег.

Эфемтопл. Поезд.

Время бежало наперегонки с вагоном и паровозом. Нагоняя, порой убегая вперед, зазывая с собой Эфемтопла, а он, Эфемтопл, Проводник второго класса, включал нагреватель воды, смотрел в окно и считал отмеряющие время телеграфные столбы вдоль дороги. Хотя… Хотя Энкидон… А Энкидон говорит, словно знает. Он, Энкидон не согласен с ним, и зачем-то обозвал Эфемтопла черепахой, смеясь над хилым временем. Ничего, ничего Энкидон не знает. Считает себя умным: там, вне дороги, в своем сонном времени городка. Вне дороги.

Там детство. Не вспомнить толком. Детство — это отдельное Время. Внутри него ты, и тропинки, тобой протоптанные, и твои друзья: Энкидон еще в грязных шортах и порванных сандалетах. Отчего у него всегда беда с обувью? Желток и белок. Зреет желток. Иссекает белок. И позже…

Позже трещины разбегаются. Лопается то время. Проталкиваешься. Выползаешь. И ты у дороги. И Первый дает тебе значок ученика. Вот нулевой столб остается позади. И узнаешь, что Первый на маршруте далеко не первый, и ты точно не последний. Еще столб, и еще. И Первый уходит на повышение. И занимая его пост — берешь банку краски, закрашиваешь стенки в вагоне, скрывая чужие вопросы-ответы.

Там, вне дороги, поделенный, рассеченный мир, не имеющий пределов. Там мешанина времен. И кажется: нельзя, невозможно посмотреть на мир со стороны, окинуть его взглядом, присмотреться и увидеть разом: вон Первый стремится к своей Станции, вон Энкидон бредет в драных ботинках, своим вечным путем, по Улице, а вон родители несут его, Эфемтопла, бессловесного, громкого, легкого, несут его в свой дом.

Эфемтопл силился вспомнить свой первый день на дороге. Так давно: Первый вручил ему ключи от вагона. Зашел после к Машинисту, предупредил о смене Проводника и остался на перроне, дожидаясь нового маршрута. Где-то, представлял себе Эфемтопл, где-то меж Станций, продолжает Первый свое вечное состязание со временем.

На стене, у нагревателя, нацарапал кто-то: «Эфемтопл, зачем?» Надпись впитала в себя слои сажи и жира. Не старайся оттереть: стена только — белее , а надпись — громче. Для ответа — место нетронуто. Ждут, ждут пассажиры. Пусть. Рано.

Там, за дорогой, все другое. Там, далеко-далеко в степи, и время другое, оно не спешит, оно словно кошка оборачивается вокруг тебя, усыпляя себя и все вокруг, а здесь: триста восемьдесят пятый столб от последней станции, и размеренные пересуды колес и рельс, и два сегодняшних пассажира в первом, единственном вагоне состава. И надо приготовить им чай. Вода согрета. Сегодня: дорога из городка до Станции. Завтра должен быть путь обратно. Успевай, время, мы сейчас — так казалось Эфемтоплу — мы обгоняем тебя на пути в городок.

Энифирь. Дом.

Длится веревка. Длится она по дому: от запястья Энифирь, по комнате, по коридору. Длится и ведет. Куда уведет? Куда? Энифирь сидит на неприбранной постели. Холодно в доме. Сил хватило проснуться. Серо — коричневые сны. В снах давно нет синего и желтого. В них никогда нет сына. В них никто не оборачивался на нее. Энифирь попыталась вспомнить: окликнула она хоть кого-то? Сон истончается. Как ночнушка. Застиранная, рассыпающая. Не греющая постаревшее тело. Энифирь не могла согреть саму себя. Веревка от ее запястья тянется. Тянет. Первый узелок рядом с бьющейся веной, на левой руке, под тонкой пожелтевшей кожей. И тихо в доме. Отчего не слышно соседей снизу? Когда-то, казалось Энифирь, когда-то, в каждую зиму, в промерзшем доме, в этой квартире, где-то в комнатах, можно было отыскать сына и натолкнуться на сварливого с молодых лет Эмпитокла и…

Сон. Истончается. Блекнет. Энифирь решает встать и пойти. Ледяной пол ждал тепла. От первого узелка можно двигаться дальше, обогнуть запястье. К следующему. На самом-то деле, поняла Энифирь, узелков не так много.

— Обидно, — решила Энифирь, — Обидно, если так.

Столько прошло зим в холодном доме. Столько зим, в которых они втроем могли друг друга видеть. Могли ждать, терпеть, не терпеть и не ждать. Могли знать. Или так думать: мол, знаем. Могли и не делать ничего друг для друга. И чаще, чаще, — вспоминалось Энифирь, — чаще они соглашались с мыслью, что успеют.

Никто не обернулся. Никого не окликнула. Они ушли. Длится веревка. Голые ступни по голому полу. Отчего в комнате так мало синего и желтого? Натяжение на запястье ослабло. Энифирь обеими руками держится за веревку, та ведет в коридор: через стул с халатом на спинке, через стол с открытой и исписанной ее ли рукой тетрадью, через комод и зеркало, мимо окна, в коридор. Энифирь следовала пути чьей-то заботы.

В тетради: записаны сны и сетования вчерашней (?) Энифирь (ее почерк, ее) на… Два ярких пятна на листке. Синее и желтое. С комода взята расческа, и в зеркале постаревшая Энифирь передумала распутывать волосы. У окна холоднее всего. От щелей в оконной раме по стеклу наступает наледь. Но пока еще видно улицу городка, утопленную в красном снегу, подступившем к ее окнам. Видно бездельника Энкидона, стоявшего у магазина «Соки.Воды».

— А веревка, — вспомнила Энифирь, — веревка еще длится.

Дальше. Дальше.

Энкидон. Улица.

(Энкидон идет. Напишем о нем чуть позже)

Эфемтопл. Поезд.

Поезд остановился. Эфемтопл смотрел в окно, слышал как нервно открывается дверца купе. Эфемтопл не обернулся. Эфемптопл смотрел в окно: белое небо просыпало снег на белое поле. Прочь от дороги, проваливаясь по колено, по пояс, шел, полз, перекатывался, поднимался, не сворачивая со своего пути, Машинист. Темно-синяя фигурка с красным околышем фуражки в голове и багровыми руками.

— Где его перчатки? — спросил себя Эфемтопл.

В нагревателе закипела вода. За спиной удивленный вопрос пассажира: « У нас авария?…» Этот, с седьмого, нижнего, места: лысый, худой, в затасканном потертом костюме, в нем же прямо и спит, постель не берет, с осипшим голосом из–под вязанного шарфа намотанного на длинную шею и с шерстяными кисточками торчащими из пиджака; с глазами, под треугольниками век — смотрящими всегда мимо тебя. И бренчание ложечек в немытых стаканах, пассажир заодно с собой принес. Эфемтопл поблагодарил, забрал посуду, надел шинель, долго не мог попасть в рукав: «Не волнуйтесь, — Эфемтопл с третьей попытки застегнул первую пуговицу, — Я сейчас, я скоро. Чай, чай попейте». Эфемптопл, проваливая свои ноги в валенки глядел на осенние ботинки простывшего: кажется в них он и спит.

— Не волнуйтесь — повторился Эфемтопл, на выходе, у тамбура.

Вокруг только степь: белое переходит в белое. Зеленая краска тепловоза и двух вагонов: один пассажирский, второй грузовой — сажей покрыты, не отмыть. Белое небо просыпало снег на белое поле. Недавно чищенные пути — черными полосами рельс, прерывисто, по белому.

А дверь машинист за собой не закрыл, лестницу не опустил, прыгнул прямо в сугроб.

Машинист.

За десять лет они виделись дважды. И всегда Эфемптоплу отвечала спина. Летом первого года, синий китель еле слышно бросил, мимоходом: «Молодец, замена». В конце этой, десятой осени, синяя шинель прокашляла, остановившись, помявшись: «Не пора, а? Замена?»

Эфемтопл не знал его имени. А кричать. Не стал Эфемптопл кричать вслед. Не стал подниматься в кабину и давить на гудок. Если только догнать его. Успеть до того, как время, текущее где-то там, другим потоком, не утянет его, не унесет. Надо успеть, — говорил себе Эфемтопл и пошел по следам.

Машиниста теперь не видно. Может устал, Лег, лежит смотрит на белое небо, покрывается белым? И успеть. «Зачем? — спросит, его Машинист, — Это тебе дорога. Это твое «не успеть» А мой путь видишь? Нет? Не видать. Вон! — и махнет рукой туда, где один черт все одинаково белое. Но ему, Машинисту, видней.

Темно-синие перчатки нашлись. Ещё какое время: «вслед-вслед» и встречается правый ботинок. Старый, надломленный, с приоткрытым ртом расклеившегося носка, дождался он Эфемтопла, дождался и проводил.

— Эй, Энкидон ты знаком с каждым в городке. Так говорят. Отчего я не спросил тебя, чья спина со мной говорит десять последних лет?

Шаг. Шаг. Шаг. Вслед-вслед. Проваливаясь. Шаг. Проваливаясь. Шаг.Шаг. Перекатываясь. Ползком. Поднимаясь. Шаг, шаг, шаг.

Шинель лежала раскинув в стороны рукава, с пустым открытым нутром.

От нее, дальше, четыре следа, и каждый последующий — мельче. Пятый — почти незаметен. Шестой — лишь касание.

Белое небо просыпало снег на белое поле. И где-там, позади: недавно чищенные пути — черными полосами рельс, прерывисто, по белому.

Энифирь. Дом.

продолжение следует