Жиль Делёз хорошо известен своим отвращением к спорам — однажды он написал, что когда настоящий философ сидит в кафе и слышит как кто-то говорит «Давайте подискутируем немного об этом моменте!», он подпрыгивает и убегает так быстро, как только может. Он мог бы процитировать в доказательство своей позиции всю историю философии. Платон, первый настоящий метафизик, писал диалоги, и в этом, возможно, величайшая ирония в истории философии, ибо его диалоги никогда не предполагали симметричного обмена аргументами. В ранних диалогах, Сократ занимает позицию того, кто «знает, что ничего не знает», и, с неё, расшатывает предположительное знание собеседника; в поздних же, главный персонаж берёт весь разговор на себя, в то время как вклад собеседника ограничивается периодическими восклицаниями «Это так!» «Клянусь Зевсом, ты прав!» и так далее. И, вместо того чтобы оплакивать этот факт, он полностью поддерживает и принимает его. Как установил Ален Бадью, философия по существу аксиоматична, [она -] последовательное развертывание фундаментальной интуиции. С тех пор, все великие «диалоги» в истории философии — это случаи непонимания: Аристотель не понял Платона, Фома Аквинский не понял Аристотеля, Гегель не понял Канта и Шеллинга, Маркс не понял Гегеля… Особенно, когда один философ оказывает решающее влияние на другого, это влияние без исключения основывается на продуктивной очитке — разве не вся аналитическая философия возникла из ошибочного прочтения раннего Витгенштейна?

Другое осложнение, свойственное философии, касается факта того, что, довольно часто, другие дисциплины перенимают (по крайней мере частично) «нормальную» роль философии: в некоторых странах девятнадцатого века подобных Болгарии или Польше, литература была тем, кто играл роль философии (тем, кто артикулировал первичный горизонт смыслов нации в процессе её окончательного становления); в Соединённых Штатах сегодня — в условиях господства когнитивизма и исследований мозга на философских факультетах — большая часть «Континентальной философии» сосредоточена на факультетах Компаративного литературоведения, Культурологии, Английского, Французского и Немецкого языка (как они сейчас говорят, если ты анализируешь крысиные позвонки, ты занимаешься философией; если ты анализируешь Гегеля, ты, считай, КомпЛит*); в Словении в 1970-х, «диссидентская» философия обитала на социологических факультетах и в институтах. Так же, другая крайность философии — самой перенимать задачи других академических (и даже неакадемических) дисциплин и практик: снова, в бывшей Югославии и некоторых других социалистических странах, философия была одним из пространств первой артикуляции «диссидентских» политических проектов — это практически было «осуществлением политики с другими целями» (как Альтуссер своевременно выразился о Ленине). Итак, где же философия играет свою «нормальную» роль? Обычно вспоминают Германию? Как бы то ни было, не является ли уже общим местом, что экстраординарная роль философии в Немецкой истории основывалась на запоздалости реализации Немецкого национального политического проекта? Как Маркс окончательно это высказал (беря своё направление у Гейне), немцы получили свою философскую революцию (Немецкий Идеализм) потому, что пропустили революцию политическую (что имела место во Франции). Есть ли тогда норма вообще? Ближе всего к ней оказываются, когда глядят на анемичное образование академической философии наподобие нео-кантианства в Германии столетней давности или французскую картезианскую эпистемологию (Леон Бруншвиг, и т.д.) первой половины двадцатого века, которая определенно была философией с душком, академичной, иррелевантной и «мертвой» (Нет чуда в том, что в 2002, Люк Ферри, нео-кантианец, был назначен министром образовании при новом правоцентристском французском правительстве). Что если тогда нет никакой «нормальной роли»? Что если это сами исключения ретроактивно создают иллюзию «нормы», которую, как утверждается, они нарушают? Что если не только в философии исключения это правила, но так же что если философия — потребность в аутентичной философской мысли — возникает именно в те моменты, когда (другие) составные части социальной системы не могут играть «надлежащую роль»? Что если «надлежащее» место для философии и есть эти самые разрывы и зазоры открытые «патологическими» нарушениями в социальной системе.

По этим (и другим) причинам, Алан Бадью прав в отвержении Лакановской «Анти философии». Факт, когда Лакан бесконечно варьировал мотив того, как философия пытается «заполнить пробелы», чтобы предъявить тотальный взгляд на вселенную, чтобы прикрыть разрывы, трещины, и несоответствия (скажем, в полной самоочевидности самосознания)- и как, против философии, психоанализ утверждает конститутивный разрыв, трещину и несоответствие и так далее и тому подобное — он просто упускает главное, в чем заключается наиболее фундаментальный философский жест: не закрыть разрыв, но, наоборот, раскрыть радикальный разрыв в самом строении вселенной, «онтологическое различие», разрыв между эмпирическим и трансцендентным, в котором ни один из двух уровней не может быть редуцирован к другому (как мы знаем от Канта, трансцендентальная конституция это знак нашей — человеческой — конечности и не имеет ничего общего с «построением реальности»; с другой стороны, реальность является нам только в пределах трансцендентального горизонта, так что мы не можем смоделировать выделение трансцендентального горизонта из онтического саморазвития реальности [1].

Лаканианская книга о Делёзе не может игнорировать все эти факты. Следовательно, Органы без Тел это не «диалог» между этими двумя теориями, но нечто совершенно иное: попытка проследить развитие схватки между двумя несовозможными полями. Схватка не может быть редуцирована до символического обмена: что резонирует в ней, сверх и поверх символического обмена, это эхо травматического столкновения. Диалоги банальны, схватки редкость.

Так почему Делёз? В прошлом десятилетии Делёз всплыл центральным референтом современной философии: понятия наподобие «резистентного множества», «номадическая субъективность», «Анти-Эдипиальная» критика психоанализа, и так далее как расхожая валюта сегодняшней академии — не говоря о том, что Делёз все более и более служит теоретической основой сегодняшних Левых антиглобалистов и их сопротивлению капитализму. Органы без Тел здесь идут «против течения»: их исходная посылка такова, под этим Делёзом (популярный образ Делёза основанный на впечатлении от книг, написанных в соавторстве с Феликсом Гваттари), есть другой Делёз, более близкий к психоанализу и Гегелю, Делёз, чьи следствия гораздо сокрушительнее. Потому, эта книга начинается с улавливания внутреннего напряжения делёзианской мысли между Анти-Эдипом и Логикой Смысла, между Делёзом, который воспевает продуктивную множественность Становления против овеществленного закона и Делёзом стерильности становления бестелесного Смысла-События. Следствия этого напряжения разворачиваются в координации с тремя основными областями: наука, искусство (кино), и политика (не трудно узнать в этих трёх областях старую добрую триаду Истина, Красота и Благо)[2]. В отношении науки, возможные связи между психоанализом, с одной стороны, и когнитивизмом и исследованиями мозга, с другой, исследованы. Анализ серии формальных практик в классических и современных Голливудских фильмах (от Хитчкока до Бойцовского Клуба) используется, чтобы раскрыть как понятие «орган без тела» (что переворачивает делёзианское понятие Тела без Органов), играет ключевую роль не только в формальном анализе, но также и по отношению к новым фигурам революционной субъективности. И, в конечном итоге, касательно политики, тупик и импотенция популярной «делёзианской политики» раскрыты, а контуры другой «делёзианской политики» обрисованы. Мишень для критики включает те аспекты делёзианизма, который, выдавая себя за радикалистский шик, в результате превращают Делёза в идеолога сегодняшнего «digital-капитализма».

Во время съёмки Доктора Живаго Дэвида Лина в пригороде Мадрида в 1964, в сцене с массовой демонстрацией толпа Испанских статистов пела «Интернационал». Съёмочная группа с удивлением открыла, что все они знают песню и поют её с такой страстью, что франкоисткая полиция вмешалась, думая, что имеют дело с настоящим политическим выступлением. Позднее, когда, поздно вечером (сцена имело место во тьме), люди жившие в билжайших домах услышали эхо песни, открыли бутылки и принялись танцевать, ошибочно предполагая что Франко умер и Социалисты захватили власть.

Эта книга посвящается тем волшебным моментам иллюзорной свободы (которая, если быть точным, не просто иллюзорна) и надеждам, развеянным возвращением к «нормальной» реальности.

* «If you analyze a rat’s vertebra, you are doing philosophy; if you analyze Hegel, you belong to CompLit” — игра слов: CompLit — аббревиатура от Comparative Literature (сравнительное литературоведение) и омоним к «complete» — завершенный, (англ.) — прим. Le Shizo

1. Возможно, наряду с этими строками, следует рискнуть предположить, что психоанализ — конфронтация субъекта с его глубинным фантазматическим ядром — не может более быть принят как предельный жест субъективной аутентичности.

2. Особенно по отношению к философским аспектам книги, я хотел бы поблагодарить Адриана Джонсона за множество полезный критических предложений.

Переведено для le Shizo VK\FB