Пессимизм –
Это нарциссизм. Это
Акромегалия, и всё во мне — каждая клетка моей мясной туши –
Разбухает,
Раздувается,
Расплывается, рвется наружу и вовнутрь; — это крылья растут
На месте оторванных конечностей, и я собираю их склизкие кусочки своим толстым языком,
В своем желудке вынашивая город, названный чужим именем.

Восемь звездных мечей зарыты в моем желудке,
Семискорбная Богоматерь, я сожрал твоего сына,
Пока тот,
Нагло стоя на коленях,
Насчитывал звезды на небесах,
Ища божка, будучи Богом,
И сплюнул
Тебе обратно в чрево — теперь я кровоточу снизу, будучи мужчиной. (Мог ли я стать женщиной, когда во мне мечей аж восемь?).

Богоматерь, я слишком долго внимал твоим пророкам, все они живут в Париже;
Город встал мне поперек горла
Я омываю его слюной, пытаюсь затянуть вглубь, в кишки,
Теперь несу в себе восемь его мечей — они все пронзают мне желудок.

Мне очень больно, я молю, услышь меня:
Выходя в пустыню, я достаю из себя кинжалы,
Постепенно,
Каждый по одному,
Окропляю нижней кровью песок и на сих грязных лужах возвожу города и страны: в них будут жить гремлины и уроды, в них — дегенераты и копрофилы: они любят болтать, создавать теории и писать книги;
Эти ничтожества не терпят только лишь полицию.

В этих кровавых городах:
Пустыня — холодная.
Оазисы — ледники.
Зыбучесть не глотает, воздух же плюется.

Я вырос в маленьком железнодорожном городке.
Я вырос с ребрами наружу и с огромным подёртым языком, похожим на лопату, –
У моей семьи денег не хватало, я жрал штукатурку стен:
Думал выжить, –
И я выжил.
Теперь
Ношу в себе мировую скорбь всех восьми мечей.

Мать зашла ко мне в каморку и заявила о деньгах,
Я питался хорошо, всем был обеспечен,
Но вкус что мяса, что стены — один:
Горьковато-щелочный, сухой;
Я предпочел жрать дальше стены, поскольку я ненавижу всех вас разом,
Вы, молчащие в своем гордом одиночестве монахи — пустынники Антония, пещерцы Лао-Цзы, горники Моисея — вы, прячущие гордость свою в метельном молчании равнин и скал, — вы все ушли от нас, чтобы мастурбировать на себя самих, на свое спасение, на свою печаль, на свои растраты.
Ибо пессимизм — это аутоэротизм.

Мне 23, но я так и не вырос.
Лёжа на диване, за окном я всё еще слышу звуки поезда;
Лёжа на рельсах, я всё еще жду конического сечения, заданного по обводу поверхности моей жирной шеи;
Лёжа на перевалочной станции, я всё еще жду своего друга –
В его четырех карманах болтыхается миро,
Предназначенное для моих поломанных костей.
Лёжа на мосту, я всё еще жду света луны:
Она теперь не смотрит на меня — липкое масло обволакивает мои глазные яблоки, не смываясь, не оттираясь,
Я теперь весь в ссадинах и плачу.

Золото, ладан, смирна и…
Мама бросила меня — променяла на горючее.
В это время где-то пишет свой грязный стих Рембо,
Наслаждается скверной мира сего,
А я хочу на руки к матери своей,
Я устал слушать её стоны коитальные.
Я слышу звенящий крик моего дедушки, чьи органы выбили наружу, а тело сложили пополам в помойке.
Из-за случайной ссоры, кажется.
Из-за глупости, скорее.
Чей-то голос в мире мёрз, он выдавливал последний хрип:
Наверное, он звал на помощь
Но ангелы не явились к его зову
Хотя бы немного поболтать,
Ведь большего не нужно:
Хотя бы слово,
Потому что зимой
В помойке
Очень
Холодно,
Очень одиноко.

Я не смотрел на смерть в тот день –
Закрыв глаза трусливо, я признал весь мир свой лживым.
Я знаю, что придёт когда-то ангел –
Но я не стану верить.

Я знаю!
Но не верю.
И только ступит он на мой порог,
Я выну меч из желудка своего
И проткну им его лёгкие,
Пусть знает –
Что значит жить в мире,
Наполненном сигаретным дымом.

В 15 лет я в любовь поверил –
В 15 лет я, возможно, даже любил,
Я сбежал из дома: захотел послушать женский стон.
Мы читали Делёза: она читала какой-то убогий перевод, а я считал звёзды в её глазах.
Она курила свой вонючий винстон –
И пускай это не испанский табак М-ль Жиро,
Я дышал им,
Как дышат экзальтированные люди ладаном в церквях –
С надеждой ощутить Святой Дух,
Но удалось почувствовать только гниение внутри,
Теперь дышу исключительно прерывисто, не могу иначе — меня надышали табаком,
И плевать я хотел на Холокост дыхания у Целана –
Я хожу в церковь, только чтобы грызть ногти,
И я грызу их до корней, не видя им конца,
Ибо весь мир теперь — один сплошной котел
Для страждущих по Дому своему.

Я не люблю зеркала и стремлюсь не видеть их.
Я выколол себе два глаза, чтобы видеть мир шестым.
Будучи ребёнком, я томился по ночам в ожидании пришествия героев из комиксов Марвел и ДС,
Я чаял навещания их плащей в мою холодную комнатушку с обвисшими обоями,
Я думал, они вернут мне моего кота пропащего,
Я думал, они спасут меня от одиночества…
Теперь же — ангела я жду: стёрся, сознание потупилось, стал глупее, признаюсь — милых мне людей заменила мне проповедь несчастных лиц вокруг;

В комнате было глухо и бело;
Женщина, которую я любил, забрала у меня все кисти, забрала и краску,
Проглотила ключ и повесилась с ним у себя во дворе –
На востоке России,
В месте, где монголы некогда вешали таких, как я,
Дрочили на жировые отложения своих женщин,
Разрезали кожу на груди своей, дабы кровь стала ветром для их сулдов.

И кто-то где-то спрашивал: умеют ли мертвые говорить?
Меня интересует теперь иное: умеют ли мёртвые молчать?
Хотя бы на секунду замолчать.

Прошла неделя.
Я не выдержал этой звенящей белизны коробки, обернувшейся в жжённую желтизну со временем, и
Вырвал из себя последний меч желудочный,
Кишки мои вылезли наружу, желчь опрыскала все стены, включая потолок и окна –
Я почувствовал любовь моей любви, и стал писать для неё
Свои никому не нужные стихи:
"Звезды нас не любят!" –
Все стены исписаны желчью…

Милая, неужели нам нужны еще слова?
Ты в петле.
Звезды тебя не любят.