К 75-летию поэта

И. Бродский. Конец вещи : Пять эссе

Москва: — Libra Press, 2015. — 259 с.: ил.; (Poesia).

Бродский писал о поэтах много. Шкала его оценок редко опускалась до штилевой отметки, в таких оценках нет ни его интереса, ни его заинтересованности подарить своему читателю автора, не отмеченного «божьей искрой».

В книгу вошло пять эссе Иосифа Бродского о поэтах. Поэтах разных, очень разных. И эпохально, и тематично, и языково, и интеллектуально.

Но его эссе о поэтах — это широчайшее поле для его прозы, для его «больше философии», нежели разбора стилистических особенностей автора.

(Вот и нету мальчика)

5/I 66. Переделкино

В Москве Иосиф.

Прислал мне милое поздравление с картинками. Был — правда, ненадолго, на бегу. У него грипп — 38,3 — а он мчался в Гослит, к Слуцкому и пр. Подарил мне свои стихи о Боге в деревне и один перевод из Галчиньского. Сказал:

— Это будет смешно, но я, кажется, уеду обратно в Коношу. Там можно дешево прожить.

Рассказывают, что в Ленинграде где-то выступал Толстиков и объяснял, что освобождение Бродского — «крупная политическая ошибка Москвы».

На партсобрании в ТАССе делал кто-то официальный сообщение о Синявском и пр. И добавил: «Писатели вмешивались в дело Бродского и добились его освобождения совершенно незаконно».

7/I 66. Переделкино

Только что я проводила Иосифа — до мостика, до кладбища, и показала ему наверху две сосны.

Он приехал около часу. Сидел у меня, курил и читал отчет о беседе с собой. Мы ждали, когда нас позовет Дед.

Наконец Дед нас позвал. И вот Дед сидит на диване, а Иосиф ходит; и Дед встает и подводит его к полкам англичан и американцев; и они перекидываются именами и оценками. Иосиф учтив, добр, внимателен — и я вижу: не спорит, даже когда не согласен.

Все идет довольно хорошо, пока за обедом (Дед, я, Клара Израилевна и Бродский, наверху) Дед не просит Иосифа читать стихи. Тот читает — «Новые стансы к Августе». Дед очень слушал и очень хвалил: «Вдохновенно с начала до конца и виртуозно».

Но Бродский, как я уже замечала не раз, сатанеет от собственных стихов. Он сразу стал напряжен, резок, неприятен. Выслушав похвалы, он сказал: «Вам это не понравилось, я прочту другое».

И прочел «Послание одной поэтессе». — Кому это? — спросил Дед. — Конечно, никому! — ответил зло Иосиф. Потом начал читать «На смерть Элиота», и весь дрожа, бросил, когда заглянул в комнату Геннадий Матвеевич и поманил Клару. Вошла Марина и села с каменным лицом. Кончив, Бродский был весь в поту. Я видела, что он мучительно хочет курить. Я его увела. У меня ни от чего разрывалось сердце. Отчего? От того, что после стихов нельзя «обращаться к своим делам», как сделали К. И., Кл. Изр., Марина — ведь человек только что пошел на смертный риск: прочел стихи. От того, что К. И. не полюбил его. От того, что К. И. в силах смотреть на него просто как на одного из талантливых молодых поэтов, а не как на Фридину, нашу тоску и бессонницу. А я не умею видеть в человеке только его — без всей боли, с ним связанной.

Бродский отчаянно курил, дорвавшись до низу, и звонил Ласкиной и Гале Корниловой по поводу своих стихов (или переводов?). «Москва», «Знамя».

Потом мы вышли. Мороз. Я довела его до мостика, показала тропинку к могиле и ушла.

20/I 66. Переделкино

А в городе в моей комнате живет Иосиф, — как жил прежде Солженицын. Странный юноша. Радовался моей комнате, тишине и покою, темным занавескам, книгам — в первую же ночь, имея ключи, не пришел ночевать. Ночевал ли во вторую — еще не выяснила.

Странное существо — больное и привлекательное. Читал в Союзе с успехом свои стихи и переводы. Сидя у меня — пока я ждала такси, уже вручив ему ключи и объяснив ему все тайны замков и кранов, — читал мне наизусть Горбовского. Вкус точнейший, потому что он читал хорошие стихи Горбовского, а мне в журнале всегда попадались плохие. Потом мы заговорили о Мандельштаме и он вдруг сказал: «А я несчастнее его. Есть общее в судьбе, но я несчастнее». — «Не грешите, Иосиф», — сказала я.

Он был накануне в «Новом Мире», у Твардовского со своими стихами. Разумеется, отказ был предрешен — стихи не той системы.

— В ваших стихах не отразилось то, что вы пережили, — сказал ему Твардовский.

Странный упрек. А если б отразилось — он бы напечатал?

И далее:

— Сейчас мне некогда, но если хотите, я выберу время и потолкую с вами о ваших стихах.

— Не стоит, — ответил Иосиф.

23/I 66. Москва

В довершение радости: я дома! — тут же Иосиф: «И изгнанники в доме моем».

Мы встретились у входа. Он помог расплатиться и поднять вещи. Пришел и сразу заторопился (ждут друзья?), но попросил «Прозу» Цветаевой — на чуть-чуть. Пока я распаковывалась и мы с Марусей его переустраивали в маленькой комнате — он читал. Вскочил, и схватился за сердце.

— Болит, что?

— Нет. Но это ведь немыслимое чтение. Она одна все понимала — все поняла сразу. Маяковский поверил, пошел напрямик и пришел к обрыву. Ахматова и Мандельштам думали, что можно все–таки построить внутренний мир. А она поняла сразу — конец, гибель. И надо мерить себя и правду ею, только ею.

И дальше — слова о неизбежности гибели и что он хочет ее.

(Я ему немного рассказала о своей встрече с Цветаевой в Чистополе. Она: «Разве вы не видите, что все кончилось?» — Я: «Все равно, я мобилизована, со мной дети… И у вас ведь сын». — «Я для моего сына только помеха. Ему без меня будет лучше».)

Я сказала Иосифу, что моя религия: 66-й сонет Шекспира. Что каждый человек — свет для кого-то. Погибнешь — и кому-то темней.

Да другу худо будет без меня.

— Неверно. Им, всем нас любящим, будет лучше без нас… Мы им только мешаем.

Потом сказал тронутым голосом: «Мои старики»…

Читал мне стихи Горбовского: «Я свою соседку изувечу» — квинтэссенция коммунальной квартиры.

Вечером пришел, когда я еще не спала. Беглый разговор в маленькой комнате, где ему, он говорит, больше нравится, чем у меня.

Я ему прочла свое письмо в «Известия».

Ему очень по душе. Сказал грустно:

— Вот, все готовятся. А мне соваться нельзя — это будет во вред им.

Назавтра к 8 ч. 30 м. — ему на самолет в Ленинград. Утром, в 7 ч. 30 м., я его разбудила. Пила чай, он сварил себе кофе.

С нежностью об А. А.

«Единственная радость, которая еще осталась в мире». «Возле нее становлюсь комплиментщиком». «Чувствует она себя прекрасно, говорит: «РОЭ 7, хожу по лестнице не задыхаясь, сердце не болит. Не совершить ли мне еще какое-нибудь чудо — например родить близнецов»».

Оделся, взял чемодан, отдал мне ключи.

И улыбнулся на прощание открытой, доброй [улыбкой].

23/I 66. Москва.

Да — еще.

За кофе: «Меня Сергеев сосватал. Я уеду под Ригу в какую-то келью. Там дешево жить. Все время надо уезжать… Я — пыль».

Иногда он кажется очень красивым — словно юноша Блок.

«Переводить стихи больше не могу. Они меня душат. Лучше буду делать технические переводы».

10/VI 66.

Пиво-Воды. День счастливый и больной.

Утром кончила писать о Фриде.

Подняла голову — на тропочке Иосиф и Толя.

Иосиф и Толя — это ведь и Фрида, и АА…

Сидели на скамьях у костра. Оба читали стихи, оба очень хорошие.

Потом Толя увидел ежа. Они бросились. Иосиф снял пиджак и поймал его. Они его отнесли к К. И.

23/IV 67.

Люди…

Вчера утром Бродский; вечером Peter Norman.

Бродский читал — кричал — стихи. То, что он любит в своих стихах: длинное, виртуозное, абстрактно философское, ироническое до меня не доходит; зато такие стихи, как «В деревне Бог живет не по углам…», кажутся мне прекрасными.

Сам он мирен, даже добр, но изнурен, болен.

25 января 68

Другая боль: Иосиф. Он был опять, принес мне прочитанные им мои «Записки» с высокой похвалой: «это комментарий к ее жизни и творчеству». Жаль мне его очень. Он на перепутье. Деньги наконец скоро будут большие (ему устроил Жирмунский перевод Джона Донна), но он их, конечно, истратит зря, а надо бы устроить жилье, где бы он мог работать.

23 апреля 68

Вчера внезапно появился Бродский с какой-то молоденькой англичанкой, приятельницей Аманды, изучающей Епифания.

Иосиф гораздо спокойнее, ровнее; выглядит хорошо, розовый. Сообщил несколько неприятных вестей:

— Толя подавал в Союз — чудак! — и его не приняли.

— Его собственная, Иосифова, каша, на мели; издательство чего-то требует, чего он, конечно, не хочет.

Мельком Бродский обронил несколько интересных фраз. Он сказал, что всем обязан какому-то своему другу Гарри. «Я ныл, был болен, жаловался. Он мне сказал: «Ты ведь не тело». С тех пор я все понял».

1 января 69, среда

Бродский талантлив, умен, на границе гениальности, но всегда будет нищ и мало любим и неудачлив — как О. Э. [Мандельштам. — Е. Ч.], потому что он ничего человеческого не понимает и не хочет, и не идет ни на какую другую работу, кроме поэзии, переводы — способ зарабатывать — делает неохотно.

Он совсем не литератор и очень мало человек — он только поэт, и это не сулит благополучия.

2 февраля 69, воскресенье

Иосиф мыкается без денег. Кончил какую-то Поэму — Рейн говорил: «гениально», «грандиозно». Как помочь ему?

14 июля 69

Дважды за это время был Бродский. Это тоже радость. Мы с ним до сих пор встречались как-то «официально»: сначала при АА до ссылки он мною вообще не интересовался, а мне не очень нравился; потом, после беды с ним и его ответов на суде я поняла, что это за человек, потом — что за поэт; потом он приходил ко мне, но все как-то не клеилось — с его стороны это был скорее «долг благодарности». И только теперь я почувствовала с ним какой-то контакт. Был дважды — оба раза читал дивные стихи. У него снова над головой тучи — ленинградские власти пытаются впутать его в тамошнюю очередную историю. Он приехал сюда, спасаясь, но не может перенести здешней жары. Опять хочет в Ленинград. Мои записи ему понравились очень. Я польщена, потому что знаю его правдивость. Сказал:

— Это лучше, чем разговоры Эккермана с Гете. Тем более что А. гораздо выше Гете. (!)

Когда я сказала — в другой связи, — что А. А. часто бранила людей и иногда несправедливо и людям будет больно читать, он ответил:

— Это все равно. Важно, что она так думала. А если думала так, значит, была права.

«Делаю только это».

— Но я слепну, — не сказала я.

Еще о Бродском.

Его пригласили на какой-то писательский съезд за границу — не знаю, в Америку или Англию. Наши ответили, что такого поэта в России нет: напечатаны какие-то три стишка в «Дне Поэзии». История воистину гнусная. Не печатают его, а потом заявляют, что его нет. «Вас здесь не стояло» — как говорила АА. Рассказывая мне этот эпизод, Бродский добавил: «Если бы я знал, кто написал отсюда письмо, я бы набил ему морду». — «Хорошо, что не знаете», — сказала я.

Еще он сказал очень примечательно про жару:

«Такая безвыходная, словно Сталин вернулся и это по его приказу».

25 октября 71, понедельник

Читаю Бродского. Читала вслух Фине, и читая «От окраины к центру» — заплакала. Многое мощно и берет за душу, а многое мне не по силам. И как грустно, что К. И., встречаясь, не встретился с ним, и так и не понял, кого он помогал спасать. И какое счастье, что эта книга — есть.

18 мая 72, четверг

Переделкино. Мерзкий день.

Еще одно дурное известие. Иосифа почти насильно убирают из страны — в срочном порядке.

Лучше ли ему там будет? Или хуже, чем здесь? Сохраннее ли? И как же — родители?

И — Россия. Опять теряет поэта.

31 мая 72, среда. Переделкино

За час до отъезда сюда я простилась с Иосифом.

Навсегда?

Голос по телефону. Тот, из «дела Бродского», из Фридиного мира. Я ему открыла. Похудел; волосы поредели; морщинки у глаз: другой возраст. Одет, как всегда, не по погоде. Я его усадила против себя, дала пепельницу.

И сразу между нами потекло считанное время — время разлуки. Оно особенное — «Мы на учете».

— Я вам сделаю маленький подарок.

Надписал книжку (или оттиск?) «От слагаемого, меняющего место».

На обороте — его лицо: обиженный древний еврейский мальчик.

— Вот и вторая ссылка, — сказала я.

— Да.

— А где в Ленинграде ОВИР? Он оживился.

— На улице Желябова. Идешь дворами. Потом Михайловский сад…

Он говорил об этих местах уже будто с чужбины — о родине. Уже как о дорогом прошлом.

— Я думаю, вы вернетесь, — сказала я.

— Конечно. Через год-полтора.

(О родителях я не заговорила. Нельзя.) — Я здесь ничего не сделал плохого, — сказал он. — Я писал стихи.

— И вообще ничего плохого, — сказала я. — Только хорошее. (Время текло, туда и назад, так, что, кажется, его можно было потрогать рукой… Фрида!)

Я спросила, у кого он здесь остановился.

— У Мики Голышева. Знаете?

— Да, знаю: это ваш друг.

— Дело не в том, что мой друг. Это вообще человек № 1. Единственный, кого можно оставить за старшего.

Я попросила его прочесть стихи.

— Нет, не надо. Они мешают. Попросите, чтобы вам прочли «Сретение». Это лучшее, что я написал.

— Вряд ли вы сами понимаете, что у вас лучшее.

— Я разбираюсь в изящной словесности.

Мы помолчали. Я сказала, что видела его вторую книгу и дала оттуда переписать для себя многие стихи.

— Какие же?

— «От окраины к центру»… «Теперь так мало греков в Ленинграде…»

— Это все старое, 59-й год, — сказал он презрительно.

Я спросила, сколько времени он будет ехать — плыть — лететь.

— Не знаю и не хочу знать. Не хочу про это думать.

— Вот что, — сказала я, — имейте в виду, что я не боюсь переписываться с заграницей. Пожалуйста, пишите, мне и побольше и почаще.

Он обрадовался — единственный раз.

— Хорошо, что сказали. Спасибо! Я помню ваш адрес.

— А кому вы обязаны своим отъездом? Новой ссылкой?

— Все тому же поэту.

(Я не поняла, но не спросила.)

— Что же, Иосиф, там, может быть, в вас хоть любопытство проснется.

— Нет. В 32 года уже не любопытствуешь.

(«Еще как!» — подумала я.)

Он поднялся, что-то сказав о времени. Я тоже встала. Мы обнялись. Я поцеловала его в колючую, небритую щеку.

— Да хранит вас Бог, — сказал он (мне бы ему!).

Мы быстро прошли в переднюю, я отворила перед ним дверь.

— Вот и нету мальчика, — сказал он, перешагнув порог.

— Всё есть, — сказала я.