Donate
Poetry

Йован Дучич. Избранная лирика

Oleg Komkov14/05/22 16:331.8K🔥

ТЕНИ НА ВОДЕ


ЗАХОД СОЛНЦА


Долго пышет небо медью раскалённой,

Окровавив реку; жар зари несносен;

Долго рвётся пламень, гневом распалённый,

Из–за чёрной кромки вековечных сосен.

Где-то в отдаленьи, у воды незрима,

Мельница забылась в хрипловатом гуле;

Люто страждут своды от огня и дыма,

А кувшинки мирно на волнах уснули.


Вот и снова вечер… И, как прежде, мнится,

Будто там, далёко, за тремя морями,

Где вершин смарагдных блещет вереница,

Под закатной сенью, в первозданном храме —

Венчана тоскою, бледная, как тайна,

Бдит жена всенощно, обо мне мечтая.

Вечна, неизбывна и, как ночь, бескрайна,

Тихой тьмою дышит в ней печаль святая.


Океан у брега искрится, что слёзы,

Стая синих чаек реет, волнам вторя;

Над пустынным садом, где поникли розы,

Песнью снов печальной ветер веет с моря.

В небеса вперивши взор, исполнен хладью,

Два гиганта-Сфинкса замерли на страже;

Незнакомка плачет; а над водной гладью,

Обессилев, солнце прячется за кряжи.


Знаю: ей другие чужаки не любы —

Лишь меня душою зрит, сомкнувши вежды.

О любови верной тихо шепчут губы.

Словно смерть, связует верность без надежды!

Ах, не говорите, будто всё иначе,

Будто бредит сердце ложью обольщенья —

Я б зашёлся в плаче, в горьком, вечном плаче

И нигде не видел боле утешенья.



В СУМЕРКАХ


Вновь уводят думы, тяжки и тоскливы,

Вдаль, в пустое поле. Стыло блещут росы.

Над водою мутной горько плачут ивы,

И холодный ветер теребит им косы.


Полумёртвой сенью на закате мреет,

Тихо угасая, бледный дневный пламень.

В небе надо мною ширь немая реет,

Мгла покрыла реку, лес, цветы и камень.


Вот погост у яра. Здесь лежат селяне:

Родичи, соседи — всяк другому ровня;

И стоит поодаль в меркнущем сияньи

Набожно и скорбно ветхая часовня.


На селе потухли огоньки сторожко —

Ночь, уснули долы… Лишь, как призрак млечна,

От села к погосту криво вьётся стёжка,

Чудна, неусыпна, коротка — и вечна.



ЛИСТОПАД


Шла со мною молча: холод полнил вены,

Слёзы не сребрились в помутневшем взоре;

Мертвенно глядели розы и вербены,

Сокрушённый вечер опускался в горе


На седые воды. Словно тень, скользила

Поступью забвенья, тихой и угрюмой.

И одна и та же угнетала сила

Нас бесслёзной мукой и печальной думой.


Тьма недужной ночи осыпала прахом

Старые платаны, водное зерцало;

Два бессонных сердца слушали со страхом

Тишь, где всё так долго, мирно умирало.


И когда сомкнулись в сумраке изгнанья

Губы, ледяные от душевной смуты, —

Нам явился тайно ужас осознанья:

В каждом поцелуе — смерть одной минуты.


В каждом стуке сердца — чьей-то смерти эхо!

В каждой страсти — бездна чьей-то вечной стыни!

Серой мглы ноябрьской зыблется прореха:

Разве только в Смерти Жизнь осталась ныне.



АККОРДЫ


Лиловой ночью тихо бродят тени;

Сквозь шелест звёзд, мучительно-знакома,

Почудится в немотном запустеньи

Мне песня сфер над гладью окоёма.


И вновь объемлет небеса и землю

Извечный гул, что слышен издалече;

И вновь недвижно, немо, долго внемлю

Я говор вод и шумных листьев речи.


И в языке немолчном разумею

Глас Бытия и каждой вещи шёпот…

Порою тишь наступит, а над нею —

Лишь сердца стук… Но тот же смутный ропот


Проснётся в чаще леса; за ударом

Послышится удар; раздастся ясно

Из чёрного рогозника над яром,

По полю пробежит… И многогласно


Достигнет недр земли! Во тьме страданья,

Как колокол, исполнившийся стона,

Немыслимое сердце мирозданья

Забьётся мерно, тихо, монотонно.



ПОЗНАНИЕ


Её познал я в час небесной хмури;

Сады алкали смерти с нетерпеньем,

Шумел осенний дождь предвестьем бури,

И всё в тоске спешило за успеньем.


И молодость моя уже не знала

О страстных днях, чьё пламя так жестоко:

Мне в душу тень её неслышно пала,

Как лунный свет, бледна и хладноока.


Был глас её — что музыка печали:

И, внемля, думал я в молчаньи строгом

Лишь о минувшем, об осенней дали,

О хладном небе, о прощальном «с Богом!»


Был поцелуй её покойно-льдистым,

Как мрамор статуй; а льняные пряди

Унывно пахли тягостным и мглистым

Дыханьем роз в полуотцветшем саде.


И по утрам с тех пор мне часто мнилось,

Как будто сбросил я стальные путы:

Не знаю, чтó душе в те ночи снилось,

Но взор смеркался, полон слёз и смуты.



ТИШИНА


Позабыт пролесок, сумерками тронут;

Брег покрыли тяжко тишина и травы.

Здесь под вечер воды в тихом горе стонут,

И шумят забвеньем вербы, свесив главы.


Средь ветвей, где мреет празелень густая,

Встретил я Разлуку: вечно молчалива,

У реки застыла, наяву мечтая,

И, бледна, глядится в синеву разлива.


Долго ли — не знаю. Но в немотном доле —

Словно чей-то голос пал из ниоткуда —

Тишина проснётся с тяжким вздохом боли,

И пройдёт по листьям дрожь тоски и худа.



ОДНАЖДЫ В ВЕЧЕРНИХ СУМЕРКАХ


Раздранной тверди хмурилась громада,

И мрак по комнате разлился густо;

К нам доносилась из глухого сада

Лишь музыка дождя. Всё было пусто.


Скиталец-ветер с воем веял где-то

Печальной песней. Бледно умастили

Её лицо шелкóвые отсветы:

То хмурый вечер умирал в бессильи.


Мы были немы — но душой больною,

В молчании, окутавшем округу,

Наедине с холодной тишиною,

Всю повесть сердца молвили друг другу.


И тайных дум зловещие извивы,

И страх пред тем, что всяких мук безвестней…

А хмурый вечер наполнял тоскливо

Нас музыкой дождя и ветра песней.



ТОПОЛИ


Что шумят во мраке тополи так страстно,

Так тревожно, странной дрожью обуяны?

Жёлтый месяц тихо сходит за курганы,

Дальней, чёрной вестью вставшие безгласно;


Этой мёртвой ночью сны упали в воду,

Сумраком застыли на свинцовой глади.

Лишь трепещут шумно тополи в прохладе,

Шепчут, шепчут странно, внемля небосводу.


У воды недвижной я один тоскую,

Из людей последний, преданный забвенью.

Тень у ног простёрлась. В эту ночь глухую

Я дрожу, напуган собственною тенью.



ОЖИДАНИЕ


Миг святой, последний в долгой круговерти

К нам придёт однажды тихо попрощаться,

И друг другу скажем: вот и время смерти,

Как обычно молвят: время возвращаться.


В даль пустую взглянем, где, пространство горбя,

Пролегла граница между тьмой и светом,

И в глазах застынут слёзы поздней скорби,

Скорби, что не знали мы на свете этом —


Солнечным ли утром потеряв друг друга

В зелени прибрежной; или мглистой ночью,

В час, как месяц, белый, словно от недуга,

Мертвенную хладность льёт по заволочью.


Этот миг священный в вечной круговерти

Мы устало встретим, чтобы попрощаться,

И тихонько скажем: вот и время смерти,

Как обычно молвят: время возвращаться.



ВОЗВРАЩЕНИЕ


Возвратится снова в пору листопада,

В час, когда заплачут ветры над волнами;

Словно на поминках бледная лампада,

В чёрном одеяньи явится пред нами.


Медленную поступь заглушит уныло

Шум осенних ливней. Не узнать, откуда

Пала тень, что мрамор лика омрачила,

Тайну ли скрывает иль вещает чудо.


И душой осенней к нам войдёт с тоскою,

Наполняя дрожью скорбного покоя

Нас, и сад холодный, и немые дали.


А коснётся старых клавиш лёгким взмахом —

Будут звуки чёрны, рассыпаясь прахом

Непроглядной ночи по застывшей зале.



ТОСКА


Небеса пустынны; вечер смотрит серо,

Поздний луч аллею тронул бледной кистью;

В сумерках, нагая, замерла Венера,

Вся в стыде, презревши фиговые листья.


Вечер, чуть касаясь, умастит ей тело

Ароматом розы и росою синей;

Плечи хладный месяц посребрит несмело,

И власы покроет полуночный иней.


Молча ждёт, нагая; только страстным взглядом

К небесам взывает, и кричит, и молит!

А в глазах воздетых — стыд и жажда рядом,

И нагие перси дрожь тоски неволит.


Тихо, равнодушно ночь проходит мимо,

Дует лёгкий ветер, лунным светом вея;

Спят земля и небо; и для всех незрима

Явь любови древней в мертвенной аллее.



НОЯБРЬ


Простёрся, как свинцовая завеса,

Осенний небосвод, немой и грозный.

Поля пусты; над самой кромкой леса

Сгустился вечер, тусклый и морозный.

Река бледна и бредит, как больная,

Скелеты ив скорбят о ней по склонам.

А в тёмной выси, горестно стеная,

Тоскует ветер над опавшим клёном.

Мороз объял стерню холодной хваткой;

На тропах слякоть и пути размыло.

Смолкая, птицы прячутся украдкой

В умерший лес. Всё стихло; тьма уныла…

Не знаю, отчего печаль мне снится —

О чём жалеть? к чему желать иного? —

И отчего так жажду схорониться

И где-то плакать — снова, снова, снова…



МОРСКАЯ ВЕРБА


Верба одиноко клонится к прибою,

Зелень кос тяжёлых распустивши в море:

То младая нимфа, проклята судьбою,

Обернулась древом и шумит от горя.


Внемлет горной песне, что заря рождает,

Вздохам вод, под вечер ищущих забвенья,

И стоит недвижно там, где всё блуждает:

Облака и ветры, волны и мгновенья.


Морю дарит ветку, ветру — лист на счастье

И шумит, над миром замерев высóко;

А кругом, как в сердце, рвущемся на части,

Жизнь шумит печально… Верба одинока.



ЧАСЫ


День больной и мутный; небо непрозрачно.

Над бесцветной гладью вечер стих в печали.

Час незримый пробил приглушённо, мрачно:

И, поникнув, розы краткий век скончали.


Бьют часы вдругорядь: с тополя слетела

Ветошь мёртвых листьев. Онемели склоны.

Вновь удар чуть слышный: словно дух без тела,

Вниз гнездо сорвалось с опустевшей кроны.


И опять, сокрытый где-то в небе льдинном,

Колокол исторгнет стынущие звуки,

Наполняя долы трепетом глубинным,

И тоской, и страхом неизбывной муки.



ПОЛНОЧЬ


Ночь. Музейной залы чёрная утроба.

Пред гранитным Марсом, внемля страстной воле,

Тешится вакханка. Молча льёт Ниоба

Мраморные слёзы вековечной боли.


Оплетённый змием, выгнулся в натуге

Торс Лаокоона. Под незримым игом

Смолк Эдип на камне… Тишь по всей округе:

Слышно, как проходит робко миг за мигом.


Вдруг с высокой башни глухо и зловеще

Колокол наполнил тьму полночным звоном —

И во мраке хладном, где застыли вещи,

Отозвался долгим, непостижным стоном.


Охватил внезапно залу трепет странный,

И почуял всякий, будто весть пророчью:

Там, во тьме, измучен вековою раной,

Гладиатор юный умер этой ночью.



ПОЧЕМУ?


Как брахман, объятый благочестным страхом,

Урну с пеплом предков прячет осторожно,

Дабы нечестивец не разбил безбожно

И мирские ветры не играли прахом, —


Почему, о Муза, так же мы не спрячем

Сердце с милым пеплом тех, кого любили?

И никто б не ведал, как о них скорбили

Ты — в глухом стенаньи, я — с безмолвным плачем.


Как чиста пред небом и свята бескрайно

Та печаль, что словом никогда не стала —

Лишь слезою тихой на щеке блистала

И на бледном лике проступала тайно.


Разве не счастлива та душа, в которой

Светит мир сокрытый, как в звезде небесной,

Что одна сверкает пред вселенской бездной,

Средь светил несчётных в круговерти спорой?


И сиянье моря, что не знает меры,

Век за веком тонет в мгле необычайной —

Там и жизнь и мука остаются тайной

Для бескрайних далей, где блуждают сферы.


Ах, когда б и книга пребыла невидной,

Словно те надгробья на простых могилах,

Что никто на свете осквернить не в силах

Ни хулой безбожной, ни хвалой бесстыдной!



ПОЭЗИЯ


Мраморно-недвижна, холодом объята,

Тихой бледной девой ты в мечтах уснула.

И пускай женою будет песня чья-то,

Что слышна сквозь толщу уличного гула.


Лентой не украшу твоего убора —

Пусть желтеют розы в заплетённой пряди:

Слишком ты прекрасна для мирского взора,

Слишком горделива, чтоб служить усладе.


Слишком полно сердце затаённой боли,

Чтобы всех утешить в несчастливой доле,

А для праздной славы ты скромна и странна.


Будь же равнодушна, коль девичье тело

Вместо пышных тканей трепетно одела

Мреющая дымка тайны и тумана.



ЗИМНЯЯ ПАСТЕЛЬ


Сельская часовня, сгорбясь, в снег осела,

Зябнет средь кладбища. Небо пусто, бело.

Не повеет ветер по–над лесом старым,

Не всплакнёт печально за крестом, за яром.


Колокол недвижен и молчит уныло,

Весь окоченевший… И давно застыла

Стрелка, указуя тяжкий, будто бремя,

Час, когда однажды умерло и время.



ПОЛДЕНЬ


На сомлевший остров, мглистых сосен полон,

Молодое солнце изливает пламя;

И плывёт над лесом и над берегами

Вешний запах моря, синеват и солон.


Лиловеют горы, подпирая своды,

В зыбкой глуби тонут; ровная, без пены,

Шепчет гладь, лаская скал отвесных стены;

Небосвод сияньем согревает воды.


Солнца пыль клубится над омытой глыбой,

И порою чайка искрой серебристой

Вспыхнет над водою. И в лазури чистой

Скалы терпко пахнут вереском и рыбой.


Всё покойно, тихо. И слежу, как в душу

Протянулись моря мирные просторы,

Гущи олеандра, дымчатые горы

И прозрачный отсвет, окаймивший сушу.


Там, в душе, мерцают, молча внемля чуду,

Берега и рощи; и палит, и реет

Молодое солнце; и волна немеет…

Серебрится чайка. Тишь и полдень всюду.



РИМСКИЙ СОНЕТ

Гробница у Аппиевой дороги


Спит ещё Цецилья, славная Метелла,

Век во сне минует, и другой начнётся.

Песнь жнеца и птицы с поля долетела,

Но ресниц печальных трепет не коснётся.


В сумерках белеет вдоль дороги стадо;

Голубей спугнула ночи поволока;

Правят легионы путь к воротам града,

В Рим ведут пленённых королей с Востока.


Смежены Цецильи влажные ресницы,

Взглядом отрешённым зрит иные дали;

Не слышны ни трубы, ни ночные птицы…


Ей века немые быть повсюду дали:

Красоте посмертной в мире нет границы…

Только взгляд остался где-то в дальней дали.



ОДИНОЧЕСТВО


Замерла река в ночном разливе,

Стыла, бела. Не слыхать на склоне

Ни волны в камышевом затоне,

Ни шуршанья птах в плакучей иве.


Лишь, дрожа, рассеялись туманно

Две иль три звезды по небосводу,

Да глядит с холма в немую воду

Чёрный призрак леса-великана.


Вот блеснуло небо вспышкой длинной,

Чудный шум прошёл по запустенью,

Запах лип разлился над долиной:

То душа ночной исчезла тенью…



ЯДРАНСКИЕ СОНЕТЫ


У ВОДЫ

Из Бониново


Лунная дорожка море посребрила,

На уснувшей глади блещет, бесконечна.

Тишь. Волна на камни набрела уныло

И с печальным плеском канула навечно.


Ночь тоскливо пахнет кипарисной смолью.

Пепельное небо. Берега и воды

Этой ночью дышат некой странной болью,

Тихой грустью веют облачные своды…


У меня же рвутся сто сердец из груди,

И бурлит, проснувшись, естество больное,

О звезде ль тоскуя иль о женском чуде.


Всё кипит в утробе пенною волною —

Будто в миг рожденья! — безымянной ночью

У воды, где звёзды тайну зрят воочью.



БЛИЗ МОРЯ

Из Боки


В каменном безмолвьи, сумрачно и странно

Высится над старым торжищем близ моря

Лев венецианский. Внемлет шум Ядрана,

Где века проходят, волнам тихо вторя.


Ветхий и усталый, с поседевшей гривой,

Он тяжёлым телом в землю врос глубоко;

И, захвачен далью бледной и тоскливой,

Стынет взор недвижный мраморного ока.


Прибегут, резвяся, дети к исполину:

Дразнят, понукают, оседлавши спину,

И палят со смехом из бузинных ружей.


Но спокойно ждёт он, полон мрачной веры,

Как у горизонта старые галеры

Проплывут, объяты вековою стужей.



СЕЛО

Из Трстено


Круторогий месяц виснет меж развилин

Старого каштана; ночь прозрачна стала.

Как больная совесть, смолкшая устало,

Море спит, мерцая сотнями светилен.


Стынут кипарисы; месяц, обессилен,

Льёт сребристый холод; синью заблистала

Изморозь на травах, словно покрывало.

Слышен крик. То кличет на поляне филин.


И село рыбачье с каменистой грани

Соскользнуло в заводь — и за мглою млечной

Еле различимо, как в воспоминаньи.


Всё бесследно тонет в тишине предвечной.

Ни души, ни звука; только где-то глухо

Бьют часы, которых не услышит ухо.



ЛЕТО

Из Жупы Дубровницкой


Венчану лозою и цветками маков,

В тот далёкий жаркий день её я встретил.

Пела перепёлка средь горячих злаков,

Мглистый зной над морем был прозрачно-светел.


И дышало лето над водой и сушей

Запахом пожара. Стёжки-вереницы

Заросли осокой. Что хохол петуший,

Рдела самосейка в шумной косовице.


Ты со мною рядом шла, моя подруга,

Страстная, как лето, вдоль воды и луга,

И сияли волны, залитые жаром.


Ах! Погасла юность, как заря над яром!

Но не меркнет образ, вечно одинаков:

Огненные косы и венок из маков.



СЛУШАНИЕ

Из Дубровника


Опустился вечер над морской равниной,

Млечный Путь далече высветлился снова —

В этот час, как птица из гнезда родного,

Устланного мхами и пахучей тиной,


Ввысь душа взмывает. Древнею стремниной,

Словно море, полной тягостного зова,

Бьются в ней желанья страстно и сурово…

И шумят над нею звёзды ночью длинной.


Вот, подобно чайке в шёлковом наряде,

Опустилась тихо и на чёрной глади,

Как дитя, уснула, выплакавши горе.


А когда поутру осребрятся дали,

Гласом безутешной и больной печали

В ней шуметь немолчно будет песня моря.



ДУБРОВНИЦКИЙ РЕКВИЕМ


Тягостно и скорбно, вторя гласам хора,

Бронзовые горла исторгали пенье.

А она лежала посреди собора,

Как принцесса Грёза в тихий час успенья.


Так светла, печальна, в белом покрывале;

В гуще роз и мирта утонули плечи.

А вокруг дворяне горестно внимали

Долгой панихиде и держали свечи.


Древние каноны свято соблюдая,

Скорбный чин свершала братия седая,

И померкший полдень в окнах таял зыбко.


Зазвонили отпуст, и под звуки хора

На лице недвижном тихая улыбка,

Словно сон, блеснула в сумраке собора.



ДАЛМАЦИЯ

Из Сплита


С древней колокольни над холмами Сплита

Мерный звон струится. Дремлет гладь морская.

Кровь зари вечерней на воде разлита,

Стынет и дымится, в сумерках сверкая.


Альбатрос-отшельник кружит над волнами,

Заплутал, родные позабыв просторы.

А в кровавом небе полыхает пламя,

И вдали курятся голубые горы.


Гордо, величаво, вестником крылатым

Альбатрос кружился… В шёлковой порфире,

С высоты блистая пурпуром и златом, –


Словно дух суровый Диоклетиана

Посреди любимой далматинской шири

В Царский День , под вечер, к солнцу взмыл нежданно.



НОЧНЫЕ СТИХИ

Близ монастыря Св. Якова в Дубровнике


Всё в ночи люблю я: тусклый омрак лета,

Тяжкое безмолвье и раскаты грома;

Мне до боли внятна чёрных рек истома,

Что протяжной песней льётся до рассвета.


Камни, листья, волны, скрывшиеся где-то,

В этой смутной песне шепчут мне знакомо;

И душа, незримым таинством влекома,

В ней шумит, как море, сумраком одета.


Я — частица ночи. В час, как над водою

Утренние ветры лёгкой чередою

Медленно погасят белый звёздный пламень, —


Ночь вздохнёт прощально в забытьи усталом

И, овеяв мглою и цветок, и камень,

Мне лицо укроет слёзным покрывалом.



УТРЕННИЙ СОНЕТ

Близ церкви Пресвятой Богородицы Милосердной


Голубеют лавры, пахнут мглой жасмины,

Серебрятся скалы, сонной неги полны;

Смутный говор слышен из морской стремнины:

То, проснувшись, бродят утренние волны.


И повсюду чую, тронут тихим шумом,

Я живую душу в бледном запустеньи.

Море пахнет рыбой; за холмом угрюмым

Стекленеет небо, умирают тени…


Помню, как ребёнком, предвкушая зорю,

Этой же тропою я спускался к морю,

И вздымался шумный вал нетерпеливо.


Слышу и поныне в шёпоте прилива

Тот же стих, которым ширь меня встречала, —

Зов строфы заветной, коей нет начала.



ЗВЁЗДЫ

С острова Лопуд


Тихо блещут звёзды средь ветвистой кроны,

И шумит над нами в смолкнувшей дубраве

Только песня моря, омывая склоны,

Как роса, что пала в серебристой яви.


Я вплетал ей в косы, полон жажды страстной,

Вымокшие розы. Стёжки пахли мхами,

И лицо любимой млело ночью ясной,

Взор пылал, как звёзды, губы жгли стихами.


Всюду шум, сиянье; дождевым потоком

Белый свет струится, рощу заливая;

Мирно спят оливы в сумраке далёком…


И качает море звёзды, напевая,

И, плеснув на сонный брег, лишённый тени,

Их катает нежно по песку и пене…



ЛЮБОВЬ

Из Стона на Пельешце


В опустевшей церкви не слыхать распева,

Только стынь и сумрак долгие недели;

И тихонько плачет в брошенном приделе

Бледная от горя Пресвятая Дева.


И за каплей капля по стене струится;

Лунный свет мерцает сквозь цветные стёкла,

Серебром холодным расстилаясь блёкло

Под ноги Пречистой, словно плащаница.


Здесь крадутся тени вереницей грозной;

Отовсюду веет дух молитвы слёзной.

Мир безмолвен, хладен. Бдит одна лишь Дева.


Так же безутешна и любовь. Без гнева,

Без обид, без цели бдит в душе поныне:

А в руке воздетой — чудо благостыни.



ЛУННЫЙ СВЕТ

На Лападе


Лунный свет роняет брезжущие пятна

На широкий мрамор вековых ступеней,

Сад и кипарисы. Шепчет ночь невнятно:

То прилив стихает под покровом теней.


А моей любимой грустно в те минуты:

Лишь в ночи заплачут молодые розы —

И она заплачет; но уста сомкнуты,

И никто не знает, что скрывают слёзы.


Наполняя болью сумрачную воду,

Песня сфер струится вдаль по небосводу,

И прилив, умолкнув, канул в царстве теней.


А когда услышу снова голос милый,

Веет в нём, как тайна, средь ночных видений

Запах кипарисов мглистый и унылый.



ВЕЧЕРНЕЕ

Из Цавтата


Остров, что покрыли пышные оливы,

В море чёрной чайкой дремлет одиноко.

На безмолвный берег сумерки до срока

Пали, как забвенье, призрачны и сивы.


Словно поцелуи, тихих волн приливы

Льнут к солёным скалам, что чернее рока.

Купол колокольни виден издалёка,

А вокруг маслины, тополи да ивы.


Мне опять не спится. Вновь подумать больно

О тебе; и слышу, как скорбит невольно

Колокол вечерний, исторгая стоны.


Я молчу, затерян в опустевшем мире,

А на волнах тени делаются шире…

И плывут печально звоны, звоны, звоны…



ИЗ ЦИКЛА «ДУША И НОЧЬ»


ДУША


Отчего ты плачешь день и ночь, родная?

Канувшее счастье — и поныне счастье!

И когда бушует на душе ненастье,

Это часть былого бредит в ней, стеная.


Пусть слеза больное не туманит око:

Счастье вечно с нами, не умрёт, не минет.

И когда услышишь зов, что в далях стынет,

Это счастья эхо бдит в тебе глубоко —


Одинокой ночью, в жалостливом шуме

Рек, познавших звёзды, рощ, покрытых тенью…

Той неслышной песне, преданной забвенью,

Лишь душа внимает, словно тайной думе.



КОНЕЦ


Пусть в твоём ранимом сердце, что ревнует,

Я печалью стану, вечной, словно море:

И невольно вспомнишь в час, как всё минует,

С мукою о счастьи, с радостью о горе.


Пусть любовь, что теплю, вспыхнет пред закатом

И в тебе угаснет, как в холодной сени

Умирают розы: мглистым ароматом

Их больные души вьются, будто тени.


И, когда в былое приоткроешь дверцу

И родного эха внемлешь затуханье,

Пусть напомнит имя стынущему сердцу

Шёпот поцелуя и стихов дыханье.



УТРЕННИЕ ПЕСНИ


ВЕСТЬ


Опавший цвет гласит о гроздах,

Река — о бурном море;

О солнце весть — в холодных звёздах,

А в сумерках — о зоре.


В улыбке — сладость райской грёзы,

В крыле — рассказ о свете;

О вечном счастьи молвят слёзы,

И листопад — о лете.


И тишина хранит во мраке

Шум тайной круговерти…

А падших звёзд вещают знаки,

Что есть краса и в смерти.



СТРЕМЛЕНИЕ


Кричит росток: из мрака встану,

Тугой, высокоглавый!

Из недр земли взнесу осанну

И солнце встречу славой.


Кричит крыло: явлюсь, рожденно

Кровавой страшной тьмою!

Меж звёзд блуждая нощно-денно,

Я первым к солнцу взмою.


Кричит слеза: благословеньем

Прольюсь из мук неволи!

Паду я первым откровеньем

Людской сердечной боли.



ШУМ


В холмах осины зашумели,

Бузинник вторит зову,

Дубам дубы и елям ели

Родное молвят слово.


Главы подымет бычье стадо:

Вот песнь о силе-мочи!

И небо жаворонку радо,

А филин славит ночи.


Трепещет ястреб: время лова!

Бдит заяц: тень слетает!

Звезда помыслит: ночь ли снова?

А мрак: ужель светает?



ВСТРЕЧА


В ночи, у горнего предела

Друг друга повстречали

Душа, что к небесам летела,

И ангел, гость печали.


Он пел, спускаясь легкокрыло,

Сиянье райской тверди.

Душа ему шепча открыла

Волшбу любви и смерти.


И ангел вдаль глядел с улыбкой,

Сквозь вечность, без ответа;

И плакала душа над зыбкой

Игрою тьмы и света.




ИЗ КНИГИ «ПЕСНИ ЛЮБВИ И СМЕРТИ»


ХИМЕРА


К тайне солнца жадно простираю руки

И тому, кто сгинул, сердце открываю;

А душа подобна омрачному раю,

Чьих немых гармоний я не слышу звуки.


Пустоши пространства населив собою,

Разлился повсюду ярким орионом:

В этом мире сердца и души, бездонном,

Я живу над страхом, рею над судьбою.


Я страшней и вяще истины и страсти,

Я беды не знаю и не знаю боли;

И душой, безмерной от любви и воли,

С каждым новым шагом утопаю в счастьи.


И восходит утро там, где вечер тонет:

В крепкий узел свиты золотые нити;

День мой необъятный грезит о зените

С ласточкою ранней, что недужно стонет.


Ядовитой жажды источаю чары,

Жизнь клокочет, будто пляска злобной вилы ;

И во всём трепещут кровь моя и жилы,

И во всём пылают снов моих кошмары.


Так, исполнен тёмной и незримой веры,

Издревле шагаю я тропою рока, –

И коварна, словно солнечное око,

Вечная улыбка на лице Химеры.



СЕРДЦЕ


Дар мой тёмный — сердце, сущего частица:

Со звездой мерцает, с ветром воет сиро;

И когда безгласно вдруг замрёт средь мира,

Глубь его немая громким эхом длится.


Как волна, блистая синевой сапфира,

Расплеснётся в сердце вечный ропот моря,

Что хранит издревле всей стихии горе,

Стон валов утихших, бред шального вира.


Вот погаснут звёзды; внемля сонным думам,

Пробудятся птицы из глубокой тени,

И меня наполнит гнёзд несчётных пенье,

И леса печальным отзовутся шумом…


И уснёт однажды сердце в мире этом,

В такт вселенской боли перестанет биться, –

Но за мигом страшным жизнь его продлится:

Обернётся звуком, разольётся светом.


Возлюбило вечность и не ждёт иного:

Огненные сферы бредят в нём до срока…

И когда родится стук в груди далёкой,

Это дар мой — сердце — где-то бьётся снова…



ЖЕНЩИНА


Мне всё чаще снится лик жены великой,

Чья краса от мира просияет втайне:

Как дыханье божье в пустоши бескрайней,

Обовьёт мне душу тонкой повиликой.


Никому не ведать моего открытья:

Лишь меня одарит волшебства толикой, –

И под тихим взором той жены великой,

Вечно очарован, въяве буду жить я.


Пред её незримой, гордой красотою

Лишь мои отверзлись омрачные очи,

И глухое сердце расцвело средь ночи,

Как дождю, послушно чудному покою.


Красота пребудет с нею нестыдливо,

Убежит бесчестья, лести и забвенья –

И пройдёт неслышно, словно дуновенье,

Избранного сердца тёмные извивы.


И, красу лелея в заточеньи вечном,

Вижу: та, пред коей я стою на страже,

Соткана из той же светозарной пряжи,

Что и мой недужный сон о бесконечном.



ПЕСНЯ


Знать бы, чтó мне песня новая пророчит –

Новое ли счастье, старую ли рану;

Как молитва, к небу возлететь захочет

Или каплей яда обречёт дурману.


Только слышу оклик из пучины духа,

Будто весть ночную, с берега пустого;

И, коснувшись вечной благостью до слуха,

Сквозь уста и сердце проникает слово.


В этот миг раскроет предо мной стихия

Тайну, что издревле бдит во тьме дремучей:

Муку мирозданья претворю в стихи я,

Боль свою — в молитву, полную созвучий.


И в любовной жажде, и в презренной пище,

Всюду — только песня; а душа отныне,

В странном свете мрея, делается чище,

Как звезда, что тихо тает над пустыней.


И доколе ткётся мирно ткань творенья,

Связи и распада вечное искусство,

И доколе длится страстный час прозренья

И всему внимают вдохновенно чувства, —


Знаю: исчезаю в гулкой сей юдоли,

С каждым шагом дале от всего, что рядом,

Чужд людскому счастью, непричастен боли,

В небеса взирая отрешённым взглядом.



ГНЕЗДО


Вью своё гнездо я над юдолью вашей,

Ласточке на зависть и орлу на диво;

Ветер треплет ветви — а оно всё краше:

Что цветок волшебный, зреет горделиво.


В сумраке покойно светлым звёздам внемлет

И пылает солнцем, как вино в бокале;

А змея на камне будто въяве дремлет,

Глядя мёртвым взором в облачные дали.


Всё молчанье леса в том гнезде крылатом,

Всех речных просторов песни и поверья –

И холмов цветущих страстным ароматом

У птенцов златые распушатся перья.


Вью своё гнездо я высоко над вами:

Недоступно взгляду, как другие гнёзда,

Реет в поднебесьи, где за облаками,

Заблудившись, бродят одиноко звёзды.


И дорогой тихой от меня до Бога

То гнездо восходит; только в странном звуке,

Долетевшем долу, прячется тревога –

Это голос прежде небывалой муки.



МОЯ ЛЮБОВЬ


Вся душа тобою полнится до края,

Как во мраке горы — хладностью немою;

Как морская бездна — непроглядной тьмою;

Как движенье неба — вечной тенью рая.


Льёшься, бесконечна, и сильна, и властна,

Ты моею кровью. Женщина ль, мечта ли?

Всё тобою дышит в счастьи и в печали,

Ты всему созвучна и всему причастна.


Забелеют звёзды в сумерках над лугом –

И во мне родишься, словно солнце ночи,

И трепещешь в теле, точно сон пророчий,

Пламенам отдавшись или скорбным вьюгам.


Над твоей пучиной красоты и рока

Весь я — только призрак в отсвете мгновенном;

О жена! о жажда! по недужным венам

Ты течёшь, не зная ни судьбы, ни срока.


Тягостная тайна, сумрачная сила,

Твоему молчанью вторят губы. Где ты –

Я во тьме не вижу, но не нужно света

Взгляду, что навеки ты собой затмила.



ВЕЛИКАЯ НОЧЬ


В час, как духи ночи пронеслись в раздольи

Над рекой, на крыльях пламени и света,

Всколыхнулись воды, сумраком одеты,

И запели гласом бесконечной боли.


В час, как ветер в чаще проторил тропинки,

Тяжкий мрак полночный с веток отряхая, –

Вырвалась, как жажда, страстная, глухая,

Песня умиранья из сухой тростинки.


В час, как за полями, где чернеет клевер,

Растеклись Плеяды медленно и стыло,

Мёртвою листвою землю тьма укрыла,

С чёрным, хладным вздохом, коим веет север.


В эту ночь, нагая, чуждая покою,

Вся душа трепещет, с бытиём в разлуке,

А главы, уставшей от трудов и муки,

Смерть коснулась нежно матерней рукою.



КРЫЛЬЯ


Полететь свободно, полететь высóко,

К незнакомым далям, как в объятья друга,

И, виясь над миром, как сновидец-сокол,

Умереть в сияньи солнечного круга.


Лишь размаху внемля, стать в парящем теле

Музыкою крыльев! — чтобы там, у края,

Заплутать, навеки позабыв о цели,

И бесследно кануть, в небесах играя.


Да нальются жаждой, коей нет суровей,

Те глаза, что долго пили свет эфира, –

Пара шелкорунных агнцев подле вира,

Пара чёрных духов, что взалкали крови.


Да не вспомню боле, что рождён во мраке;

Да исполнен буду светом, словно гневом;

Да прожгут мне сердце огненные зраки

Там, где вечный полдень рдеет вечным севом.


И страшны распутья солнц окаменелых,

И сквозь бурю света горняя дорога

Пролегла нетленно — там, в немых пределах,

Погибают очи, что узрели Бога.


В занебесной выси снова бездной стану,

Слившись всею плотью с бесконечным летом;

И лечу до века — и паду, и кану

Лишь под грузом крыльев, озарённых светом.



ПЕСНЯ ТИШИНЫ


Той, кого не стало, вновь шепчу я что-то;

Стыло тлеет месяц средь пустынной тверди.

Ты доныне рядом; ведь любви ворота

Нам всегда открыты, как ворота смерти.


О слова, которым не внимает ухо,

Истины в чистейшей, девственной одежде!

О слова разлуки! для больного духа

Вы — беседа с Богом, незнакомым прежде.


В жизнь из смерти входишь ты вернее тени:

Присно оживаешь в снах моих и боли;

Умерев для веры, явишься в сомненьи –

И тебя меж смертных не увижу боле!


Из моей молитвы перешла ты в клятву,

В муку отрицанья; та же — но иначе…

В этом вечном севе зреет вечно жатва,

И любовь не канет в покаянном плаче.


Вечный облик снова узнавать я буду

В пустоте, где время с каждым днём короче…

И в холодном свете ранних звёзд повсюду

Ты незримо реешь, соткана из ночи.



ПЕСНИ СЕРДЦА


Навсегда исчезнуть в том, что сердце любит,

Умереть в бессмертном! Бросить меч без боя

Пред священной силой, что творит и губит

Вяще и суровей, чем рука героя.


Бесконечность выси нищетой измерить;

И, взыскуя счастья в горькой яви бдений,

У черты последней наконец поверить:

Сонмы наших истин — тени сновидений.


Но найти тот остров солнца; светлой тайной

Реет он превыше вечного чертога!

И поведать сердцу этот мир бескрайный,

Собственное благо, вне людей и Бога.


Благо, что не знает за собой благого!

Храбрость, что не ищет почестей и платы!

Чистота, которой не прославит слово:

Сердце — словно солнце: что ни тронет — злато.


И, с одной своею светлой целью схоже,

Как весну, вбирая солнечное пламя,

Надо мглой сомненья воспарит без дрожи –

Лишь овеяв землю лёгкими крылами.



ПЕСНЯ ЖЕНЩИНЕ


Ты — моё мгновенье, сень моя и слово;

Шаг, в лесной чащобе канувший однажды;

Красота, что тотчас тает без покрова;

Истина, что зрима лишь в обличьи жажды.


Будь же недоступна, немотой объята:

Подлинное счастье — только то, что снится.

И оставь, как юность, коей нет возврата,

В мире след бесплотный, словно тень ресницы.


Говорит слезами сердце, умирая,

И любовь приходит для великой боли;

Истиною бредим, точно сном о рае;

Слаще поцелуя нет вовеки доли.


Соткана из грёзы в тишине угрюмой,

В солнечных одеждах из моих видений,

Стала ты моею потаённой думой –

Хладноокий символ суеты и бдений.


Нет тебя на свете, нет — и не бывало;

Но во мраке сердца долгими часами

Ты меня сияньем тихим овевала –

Ибо всё, что любим, создали мы сами.



ПЕСНИ СМЕРТИ


I

Лишь тебя из мысли мы не сотворили!

Над игрою духа дерзновенно встала

Явственнее яви ты в извечной силе

Тьмы и отрицанья — бытность и начало!


Напоив собою сумерки и зори,

Надо всей вселенной властвуешь едина!

Да и Нет объемлешь и таишь, как море,

Под лучистой гладью мрачные глубины.


Как порывом ветра вихрит перья птичьи,

Так в тебе кружатся существа и светы;

Жизнь — не что иное, как твоё обличье:

В час триумфа жаждет потаённой меты.


II

До последней кромки океанской пены,

Где на волнах жизни зыблются химеры,

Ты царишь играя! И твои сирены

Неизбывным пеньем наполняют сферы.


Ты в земле питаешь крепнущие корни,

И решишь, и вяжешь средь немой природы;

Ты владеешь, словно кораблями воды,

Миром солнц, что реет, всех миров просторней.


Альфа и омега; истина и сказка;

Проклятая матерь призраков и мраков:

Всех людских желаний колдовская пляска;

Тайное значенье всех на свете знаков.


III

Отрицаешь Бога, чьё святое имя

Возвещает правду; чьим теплом согрето

Милостиво сердце; в непроглядном дыме

Топишь ты согласье промысла и света.


Правда, лад и милость суть явленья божьи:

Где же цель без блага? Как достигнем света,

Если не любовью? Есть ли что дороже

Дара мирозданья? — Ах, всечасно где-то


Зло твоё блуждает по дорогам сирым

Суеты и страха; духу человека

Ты одна внимаешь, вознесясь над миром:

Матерь, что рождает свет и тень от века.


IV

Но перед вселенским равнодушным хладом

Длится одиноко мука человечья!

И стоит, потерян, со смущённым взглядом

Всяк в твоём немотном, тёмном междуречьи.


И людское сердце, трепетная мера

Сущего и мира, бьётся на пределе;

Канут в нём сомненья и свершится вера:

Существуешь, нет ли ты на самом деле?


И пока замкнуты мрачной цепи звенья,

Есть одно лишь место для блаженной грёзы:

Горестная пустошь, где в глухом забвеньи,

Как предвечный сумрак, пали наши слёзы.



ПЕСНИ ЖЕНЩИНЕ


I

Гордая богиня, посланная роком,

С тайного распутья, где не ходят люди,

Ты явилась древле перед смертным оком,

Вознеся в ладонях две нагие груди, —


И сквозь ранний сумрак огласила зори

Кровожадным смехом; предвкушая лето,

Жаркий лучик солнца спал ещё на взгорьи

В сладострастной муке первого рассвета.


На тебя воззрились очи всей вселенной;

Приняла лилея вмиг твоё обличье;

В прядях заиграло солнце рдяной пеной;

Мрамор озарило дивных черт величье.


II

И в ручьях разлился твой звенящий голос;

И прониклось море гибкой статью тела;

Дрожь твоя объяла в поле каждый колос;

Изо всех гнездовий песнь твоя взлетела.


И цветы впитали твой дурман и краски;

И твоей улыбкой блещет полдень мая:

Всё полно тобою, как в прекрасной сказке,

Чарам нет названья, нет конца и края.


Величавым шагом всходишь, как денница,

И всему на свете даришь смысл и цену;

Тайна мирозданья из тебя лучится,

Как златые нити сквозь глухую стену.


III

Гавань, что мерцает средь морских блужданий,

Край, куда приводят все дороги наши,

Ты — Плеяд седмица в предрассветной рани,

Час последней песни и последней чаши;


Друг и враг навеки; и обман, и вера;

Неизбывный символ вечного раскола,

Всех отрад и болей; глубина и мера

Всех ущелий сердца и безумий пола.


Сердцу причащенье и душе проклятье,

Правишь ты повсюду, без границ и флага:

Чистая идея в непорочном платьи,

Чей закон воздвигся выше зла и блага.


IV

Древнее начало, что творит и рушит;

Божий дух во всякой дольней коловерти;

Ветер, что прибрежным ивам слёзы сушит;

Нива, что рождает жизнь в угодьях смерти;


Ты — исток чудесный славы и позора,

Вечное беспутье, где б нога ни стала;

Гибельная чара для любого взора,

И венок масличный, и эфес кинжала.


В самом первом слове скрылась первой тайной

Всей на свете боли; каждый день, как внове,

Над твоей пустыней, тёмной и бескрайной,

Всходят и садятся солнца слёз и крови



ИЗ КНИГИ СТИХОТВОРЕНИЙ В ПРОЗЕ «ГОЛУБЫЕ ЛЕГЕНДЫ»


ЧЁРНАЯ ПЕСНЯ


Это бывало, когда она ещё слыла самой прекрасной и самой печальной женой в мрачном Эскориале; это бывало обыкновенно в долгие дни, в садах, где жили подсолнухи, полные чахлой тоски.

Когда по весне возвращались ласточки в своих монашеских одеяниях из чёрно-белого шёлка, они пели ей некий тёмный напев, принесённый с моря.

Они пели ей, ибо она любила их странную песню и своей рукою в чёрной перчатке кормила их каким-то мелким зерном с далёких островов, чтобы целыми днями могли они петь о Печали.

А когда, впервые облачённая в белый шёлк, с двумя цветками мирта в руке, она почила под серебряным мрамором, над которым мерклый кипарис шумел долгим чёрным шумом, —

Ей захотелось единожды услышать припев Счастья, только единожды.



ЗЕРКАЛА


Она хотела увидеть свою великую красоту, но на свете не было зеркал. Тогда сказала она своему возлюбленному: Раскрой предо мною твои огромные глаза, чтобы увидела я свою красоту.

Огромные глаза любящего раскрыли свои сияющие зеркала. Женщина вынула из кос цветы и заколки, обвернулась волосами, словно тенью, и закричала от радости.

И пустилась в пляс — как пламя, как лучи, как тени, как нива, как волны, как змеи, как кошки, как ночные призраки.

И в этой радостной и дикой пляске она разбила зеркала. А разбивши те зеркала, больше не знала, какова она, прекрасна или безобразна. Ибо вместе с потемневшими зеркалами исчезла и она сама.



СВЕТ


Человек в обсерватории ждал, пока в зодиаке блеснёт одна звезда, которую поймает он в свои зеркала и которая станет его открытием. Она понесёт его имя по просторам неба, как носил бы его ребёнок по городским улицам.

Каждый год одной и той же ночью ждал он, когда прольётся свет этого неведомого полночного солнца, которое он предчувствовал, в которое только он один верил и которому предстояло проделать тот же путь, что доселе проделала лишь его беспокойная душа.

Миновали годы и звёзды, а дух его был по-прежнему ослеплён светом той звезды, которая не хотела явиться из своей тайны. Глаза его были ослеплены той синей планетой, что купалась где-то в море собственного сияния, беспечно, как плещется в волнах младая жена, которую никто не видит и никто не стережёт. Но он ждал, пока та звезда взойдёт к назначенной ей точке вселенной, словно по ступеням своего престола.

Так прошла вся жизнь человека, влюблённого в звезду.

Но умер он счастливым, потому что целую жизнь прожил в свете звезды, которая была прекраснее и величественнее всех прочих звёзд: ибо она светила, хотя даже не существовала.

И столько было от неё света, что человек тот никогда в жизни не знал ни сумрачного леса, ни тёмной тропы.



ПЕСНЯ О БОГЕ


В одном краю служил Священник Солнца, ибо люди верили, что благо и красота происходят от света. Но небо там было темно, как сажа, а море серо, как пепел.

А в королевстве, что лежало поблизости, небо сияло и море играло, но люди поклонялись змее.

Через реку, разделявшую эти два края, разговаривали два человека:

— Мы живём во тьме, а поклоняемся Солнцу, которое нас не согреет. Вы живёте в краю, залитом солнцем, где все плоды спелы и женщины прекрасны, а поклоняетесь Змее. Змеями кишат ваши поля, и воды, и стены ваших домов, и змеи те вас пожрали. Божества наши злы и свирепы. Давай же низвергнем их и найдем другого бога.

Но услыхали то остальные люди в обоих королевствах, и прибежали на берег, и убили двух бунтарей.

И не знали, что были эти два человека велики, словно два божества: ибо только они в беспокойстве своём увидели пришествие нового Бога.



ЕВРЕЙСКАЯ ПЕСНЯ


Глаза её — что два чада в голубом облаченьи, которые держатся за руки и поют псалом царя Давида.

Уста её — что два библейских слова, которые написал пророк, возвратившись из пустыни, где беседовал с Богом.

Слова её тихи, и когда начнёт она их молвить, это похоже на паденье звёзд над озером Кинерет.

Шаг её лёгок, и она идёт опустив глаза, думая о своём золотом поясе, о своих павлинах и о холодном лунном свете, что видела однажды на горе Синай.

Ибо она — Эсфирь, дочь вождя моего племени, из царского рода.

И пока ночью я стою на страже пред её шатром, умирая от вожделения, она спит, зажав меж пальцами два серебряных цветка жасмина.



СЕМЯ


Он сеял и пел, и сеял, и пел. Он сеял чёрно-белое семя своего сна. Благоухали тёплые весенние ветры, и лёгкие апрельские дожди лились в его серебряные борозды. Вскоре пустыня покроется цветами и розовыми ягодами. Повсюду будут колосья по пояс и леса до небес.

И шёл он всё дальше за солнцем и звёздами, и сеял в пустыне, и пел в тишине. Он не оглядывался и уже не знал обратной дороги к своему очагу.

Он не думал о том, что ветер может унести семена в реку, а утренний мороз — побить молодые побеги. Он не думал о том, что прилетят чёрно-белые птицы и поклюют в блестящих бороздах чёрно-белое семя. Он шёл всё дальше, и сеял, и пел.

Когда же голос его утих, а рука ослабла, и когда захотел он вернуться туда, откуда пришёл, он заблудился в море колосьев, которые сам посеял, и во тьме лесов, которые сам взрастил… Между ним и целым миром ныне стояли, возвышаясь до небес, ядовитые заросли его сна.



СТАРАЯ ЗАПИСЬ


Море будет говорить тебе о Бесконечности, небо — о Чистоте, а мрачные кипарисы — о Печали. — И скажешь ты морю и небу и кипарисам: «В моей любви есть и ваша бесконечность, и ваша чистота, и ваша печаль. Ибо душа моя, обожествляя вас, сама образовалась из того, что обожествляла».

Звёзды будут говорить тебе о Вечности, а зори — о Свете. — И ответишь ты звёздам и зорям: «Из моей любви рождаются млечные пути, и небесные хороводы, и тихие горные рассветы. Ибо ваша вечность и ваш свет суть не что иное, как свойства любви».

Вечерние сумерки заговорят с тобою о Смерти, а Тишина — о Забвении. — И ответишь ты сумеркам и тишине: «Существует то, что не умирает в людском сердце: это безрассудная, но неодолимая вера в нереальное и невозможное. И существует то, что стоит над судьбою человека: это Любовь, которая, как и Смерть, есть извечная слепая сила природы, а не цель человеческого счастья или несчастья».



ИЗ КНИГИ «ЛИРИКА»


ЧЕЛОВЕК ГОВОРИТ БОГУ


В пучине света Ты сокрыт глубóко,

Но чует дух в Тебе свою потребу;

Вовек не слышен Ты земле и небу –

Лишь нам Твой голос внятен от истока.


В Тебе одно — конец и бесконечность,

Пронзаешь сердце Ты, минуя разум…

Когда б ещё душе предстали разом

Всесилье и бессилье, тлен и вечность?!


Взаправду ль путь земной к Тебе приводит?

Неужто смерть глаголет о зачатьи?

Кто ревностно Твои хранит печати?

Кто страшною Твоей границей ходит?


По-прежнему ль, далёким предкам вторя,

Мы образ носим Твой в земной юдоли?

О, если нет — печальна наша доля,

А если да — Твоё безмерно горе!


Чтó дух мой человечий породило?

Враждебен он Тебе иль сопричастен?

Иного не дано! Как тень, безвластен,

Он — край померкший Твоего светила.


Повсюду одинок и полон страха,

Пришелец в этом мире, в этом теле, –

И смерть и жизнь в единой горсти праха, –

Взыскует вечно запредельной цели.



ТЕНЬ


Повсюду тень моя со мною,

Огнистый призрак, джинн косматый;

То соглядатай за спиною,

То недреманный мой вожатый.


У леса вдруг бесследно сгинет,

За лесом снова ждёт, напружась,

И перед церковью застынет –

Наш древний, первобытный ужас.


Тот знак, что светит, меркнет, студит,

Тот говор неба тёмной речью!

Доколь тревожить солнце будет

Игрою душу человечью?


Ликует мир, исполнен света,

А человек и тень, как даве,

На перепутьи станут где-то,

Чтоб сбросить цепи тяжкой яви…


Но длится до зари вечерней

Двух судеб вечное сплетенье:

Тень, что самой земли безмерней,

И человек, что легче тени.



ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ


С первым ветром облетают

Друг за другом листья, грозды,

За полесьем птицы тают,

За рекою гаснут звёзды.


Всё уходит; ниоткуда

Нет прощального привета,

Надо всем простёрлось чудо

Этой смерти, полной света.


Всякий взор захвачен властно

Умиранья тихим дивом;

Всякой твари мнится страстно

Об успении счастливом.


Только пред душой людскою

Жизнь и смерть полны значенья:

Два побрежья восхищенья,

Рождены одной рекою.



НОЧЬ


Сумерки упали сизой тенью,

И блестит звезда с речного дна.

Тишь разлита тополиной сенью…

Ангелы плывут на лодках сна.


С догоревшим днём уходит ныне

В незнакомый путь и часть меня…

Тихо гибнут, что цветы от стыни,

Осени, судьбу свою кляня.


Но придёт последняя минута

И усталый мир возжаждет сна —

Где скитаться в поисках приюта

Ледяной звезде с речного дна?



ПЕСНЯ


Я — Божий сев, что вечно длится,

Во всём рождая слова пламень:

И первое зерно пшеницы,

И цитаделей первый камень.


И первый поцелуй влюблённых,

И нож убийцы в тёмной стыни,

И песнь молитвой окрылённых,

И сон голодных змей в пустыне.


Я — Божий сев, с небес цветущих

Рассыпан пригоршнями в травы,

Чтоб гласом сделаться средь сущих,

Златой трубой Господней славы.


И ураганом в море щедром,

И криком горестным из плена,

И молодым ливанским кедром,

И страшным роком Карфагена.


Я — Божий сев, и в зное лета

Рассеян полными горстями,

Чтоб все засовы в час рассвета

Открыть Господними ключами.


Средь пустоши крупицей праха,

Лучом звезды над горной кручей,

Лампадкой в келье у монаха,

Слезою мученика жгучей.



ПУТНИК


Я — путник, что во мглу рассветную,

Влеком неведомыми силами,

Ушёл тропу искать заветную,

Скитаться присно меж светилами.


И смерть и жизнь, и миг и дление

Приемля в дар, ищу иного я;

Покой мне — вечное стремление,

И каждый день — одежда новая.


Палим жарой, окутан мраками,

Как Слово, что вовек помянуто,

Праобразов мерцаю знаками:

Нить, из конца в конец протянута.


Вовек и семя я, и сеятель,

Един и словом, и обличием;

Одних законов хладный деятель,

Одним воздвигнутый величием.


Но в неизбывных вихрях замяти,

О Боже! дух вопит мой пламенный

О первом утре том, без памяти,

О чистом праге первой храмины.


Познав с Тобой дорогу страшную,

И звёзд, и муравьёв мучение,

Я круг свершил — с немóтой прашною

Вещей в их светлом облачении.


И в те врата стучусь отчаянно,

Из коих вышел в путь однажды я,

Росток живого неприкаянный,

В мирской пустыне влаги жаждая!


Пускай стрела, что прежде времени

В безвестный край была нацелена,

Вернётся из кромешной темени

К стрелку, чьё имя знать не велено.



ВОЗВРАЩЕНИЕ


Когда мой прах покойно канет

В прогорклой глине, в перегное,

Тогда межи уже не станет,

О Творче, меж Тобой и мною.


Когда двойное рухнет иго

Добра и зла, души и тела,

Падёт последняя верига

В той жатве, что давно поспела.


Лишённый облика и слова,

Тропу найдя средь бездорожий,

Твоим подобьем стану снова,

На первый день и миг похожий.


Неся в ладони луч денницы,

В глазах — небес прозрачный смалец,

Сойдёт с высокой колесницы

Межзвёздный, вечный Твой скиталец!


Как ветка мирта, что, задета

Крылами ветра, тает бледно

В сияньи нового рассвета, —

Безвестно, тихо и бесследно.



ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВКЛЮЧЁННЫХ В ПРИЖИЗНЕННОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ


МОЛИТВА


Господи, помилуй сгинувших безвинно,

Что к Тебе простёрли праведные руки:

О Твоём величьи молвит их судьбина

И Твоею славой полны скорбь и муки.


В каждой смертной ране — отпечаток Вести,

В каждом слове — эхо страшного Глагола:

Днесь к Тебе взывает мир на лобном месте

И в могилах тонут города и сёла.


Помяни, Всещедрый, души тех, кто пали

От ножа Иуды, чтоб с крестом сродниться:

Лишь одну дорогу наши предки знали –

Путь, что начертала сень Твоей десницы.


Помяни, о Блаже, свет земного праха,

Трубный гимн умерших Твоему всесилью

И средь горней нивы воткнутый без страха

Меч, навек Твоею позлащённый пылью.



Перевёл с сербского Олег Комков.

Публикация подготовлена при поддержке Междисциплинарной научно-образовательной школы Московского университета «Сохранение мирового культурно-исторического наследия».

Author

Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About