Мы начали вести эти диалоги в октябре 2024 года. Изначальная интенция была довольно прозаичной: Катя попросила Никиту о совместном философском чтении/размышлении, поскольку ей недоставало этого в повседневной исследовательской работе. Никита согласился, предложив текст произвольно, по первой ассоциации: «Тотальность и Бесконечное» Левинаса. Ассоциация была такая: проект Кати связан с «этическим измерением», а философу все равно, о чем размышлять философски. Однако как только мы открыли предисловие, уже с порога вся эта практика перевернулась: вместо интерпретации и нейтральных обсуждений мы нашли в этом тексте приглашение к тому, что давно и невольно искали: стремление поддержать себя и наших немногочисленных Других в мире длящейся войны, где сложно понять, с кем и как говорить, и, прежде всего, как говорить с самими собой. Главными Другими в наших разговорах были мы сами и те наши многочисленные сложности и эмоции, с которыми мы столкнулись в бесконечно заново происходящем процессе настройки на диалог. Несколько более эфемерным в плане дискурсивного присутствия, но от того не менее значимым «другим Другим» была (и продолжает быть) наша собака Мэнди. Пробный камень того, что мы обсуждали — всегда на расстоянии вытянутой руки, но от того не менее инаковая. Конечно, на этом список не заканчивается: нужно упомянуть еще тех множественных анонимных Других, которые могут прочитать расшифровку того, что происходило между нами и как-то соотнестись с ней. В этом цель нашего жеста: мы делимся своими диалогами в форме текста в ощущении, что, возможно, мы не одиноки в этих чувствах и стремлениях, и что, пусть и самонадеянно, этот диалог имеет смысл также за пределами стен нашей квартиры.

Мы публикуем первую серию, которая сфокусирована вокруг «Предисловия» к «Тотальности и Бесконечному». По мере того как будет продвигаться дальнейшая расшифровка, на Сигме будут появляться новые «серии».

1. О МЕРТВОМ ТЕКСТЕ И КАК ЕГО ОЖИВИТЬ

Никита: Проблема чтения в том, что, когда ты обращаешь свой взгляд или свое внимание к тексту, ты обращаешься туда, где диалог как бы принципиально невозможен. И ты в каком-то смысле требуешь совместного размышления от того, что уже застыло, и единственный способ, как ты можешь с этим работать, это использовать свою силу и жизнь, свои мысли, чтобы это реактивировать, потому что по большому счету все это уже давно умерло в разных смыслах. Это мертво в том числе, потому что те проблемы, которые здесь были, относились к какой-то другой жизни и к другой мысли. Но поскольку мы берем не этот формат, мы используем этот текст для создания диалога между нами, мыслительного, то здесь все немножко по-другому начинает работать, и важно скорее уже, как при помощи текста и каких-то коммуникаций с текстом, выстроить коммуникацию между нами, или диалог, даже точнее. Соответственно, здесь невозможно выбрать заранее какой-то формат, здесь нужно понимать, что невозможно следовать проблеме и одновременно следовать тексту. До какого-то момента, наверное, возможно, но по большому счету нужно иметь в виду, что проблема, или вопрос, являются более приоритетными.

Катя: Хорошо, давай попробуем начать.

2. ВОЙНА — ОТЕЦ ВСЕГО (НО НЕ НЕ-ВСЕГО)

Никита: Это предисловие¹ является уже довольно насыщенным. Но я бы хотел, наверное, чтобы мы попробовали начать с того, что здесь имеется в виду под «войной». Почему вообще здесь это возникает?

Катя: Я здесь не смогла уйти от дискурса, от контекста, от реальной войны и Холокоста, потому что имя Левинаса сплетено с этими событиями. Вопрос о Другом и о диалоге с ним возникает из контекста, где война превращается в реальную тотальность. Поэтому меня сначала в этом тексте ударила война как что-то очень осязаемое.

Никита: Когда я читал это, я думал об опыте, который мы переживаем сегодня, что является осязаемой проблемой, которая присутствует в нашей жизни, в нашей мысли, и что этот текст… Он говорит о войне одновременно как о чем-то радикально конкретном, но, с другой стороны, именно как о том, что является универсальной формой существования мира, существования истории. Все, что является формой «посюстороннего», то есть «мирного» существования всего, — это война. И здесь идет отсылка к Гераклиту…

Катя: βίος и βιός?²

Никита: Близко, но моя отсылка, может быть, школьная, но она предполагает именно тот тезис, те фрагменты Гераклита, которые отсылают к тому, что война является отцом всех вещей. Отцом.

Катя: Война — это отец всех вещей?

Никита: Не что-то там, а именно «отец». Если просто открыть останки Гераклита: «Отец всех», «отец всех вещей», «война — отец всех», «коль скоро война одним махом породила такое количество писателей», «война и Зевс тождественны», «Война (Полемос) — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными»³. Эти фрагменты — это речь сквозь историю разных людей, которые что-то говорили о Гераклите по большому счету…

Катя: А от Гераклита не осталось ничего.

Никита: Нет, ничего. Но речь идет о том, что «отец» и «царь» одновременно. Вот что это значит? Кто такой отец? Почему отец, не мать?

(Собака обеспокоенно ходит вокруг нас, издавая когтями звонкое цоканье).

Катя: Отец — это фигура, которая в принципе не способна никого произвести на свет, кроме чего-то нетелесного.

Никита: Можешь развернуть, что это значит?

(Собака громко лакает воду).

Катя: Отец не может никого родить. Но он может произвести что-то бестелесное — идею, мысль, власть; в несколько ином порядке рождение происходит.

Никита: Что значит рождение в данном случае? Как у тебя возникла эта фигура «рождения»?

Катя: Отец заботится о «пролиферации», размножении, при том, что не может никого рожать, как мать, но он способен производить, как он думает, нечто большее, чем тело. То есть отцы рожают не одно тело, а сразу как бы сборище тел, которые управляются определенным способом. То есть они рожают структуру, в которую эти тела собираются. Но это не рождение индивидуального тела. И это вопрос непорочного зачатия, но в таком отцовском варианте, постоянный поиск продолжения себя, но не примитивными «материнскими» способами. И у отцов — это создание мысли, структур, идей, политики.

(Собака рычит, так как ей не нравится веселье детей за окном).

Никита: Хорошо, но давай еще раз вернемся, чтобы послушать: «Война… — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других—людьми, одних творит рабами, других — свободными». Соответственно, тут не просто так «отец» и «царь» оказываются вместе. Потому что «отец» и «царь» — это фигуры, которые не отвечают за рождение, они не творят вещи и не создают ничего, они представляют собой определенную власть. То есть они отвечают не на вопрос «откуда?», а «как?» Предположим что, мать — это то, откуда происходят вещи, то, откуда они взрастают, но то, чем они становятся, определяет война. И война здесь — полемос, то есть по большому счету «борьба противоположностей». Полемос отражает вот эту вот форму развития и движения, потому что важно движение, а не начало. 

(Собака пришла к Никите, чтобы облизывать его руки).

Потому что начало и есть движение, а что такое начало начал — это не имеет никого значения. Движение, получается, отрицает в каком-то смысле начало, начало и становится движением. Но при этом движение — это такое начало, которое ничего не начинает. Это не мать. Фигура отца указывает на то, что не порождает, а то, что развивает и движет. Движение движет себя само. Тебе не нужно искать, «откуда» оно приходит. 

Катя: Но это все равно происходит, эти вопросы и поиски никуда не уходят.

(Собака громко лакает воду).

Никита: Да, но они теряют свой смысл, поскольку ты задаешься этим уже в моменте движения. Соответственно, неважно, когда и где, потому что ты не можешь выйти из движения. Это значит, что если ты входишь в реку, это не значит, что выходишь откуда-то из стабильности. Ты выходишь, условно говоря, из одной реки в другую. Нет не-реки (не-движения). Соотвественно, ты никогда не перестаешь двигаться в мире. Но конечно это не безобидное движение, все же здесь движение — это полемос, оно синонимично войне. 

(Собака отряхивается и продолжает цокать по полу).

Тут уже Левинас: «<…> война воздействует на бытие не только наиболее очевидным образом, но как сама очевидность (patence) — или истина — реального»⁴. То есть рассчитывать, что в мире не будет войны, невозможно, потому что война существует всегда. И то, что в какой-то момент нам становится это очевидно, не означает, что до этого не было ничего такого. Что до этого не было войны. Оказывается, что у нас нет другой реальности, кроме реальности войны. Тут Левинас еще говорит про урок, который преподан вещами. Он говорит: «<…> жестокая реальность (звучит совсем как плеоназм!)»⁵ То есть эта тавтология по большому счету говорит, что реальность жестока.

3. О НАСИЛИИ (ТОЖДЕСТВЕННОЕ И ИНОЕ)

Катя: Реальность не есть насилие? В чем здесь различие между войной, реальностью и насилием?

Никита: Нет трех отдельных вещей, а есть одна. Имеется в виду, что их невозможно различить между собой. Потому что смотри, опять же, по большому счету, когда Левинас говорит о насилии, он говорит о разъединении и уничтожении и при этом о принуждении играть роли.

Катя: У тебя нет выбора не участвовать в войне?

Никита: Да, но тебе не кажется, что это как раз очень связано с гераклитовским тезисом о назначении и решении отцом того, кто есть кто. Получается, что в мире вещи разделены или разделяются, они все время претерпевают различение, и насилие состоит в том, что они, разделяясь, проходят серии идентификаций. Разъединяясь, ты одновременно становишься собой. Но не собой, потому что разъединение происходит не только или не столько благодаря тебе. Это не ты различаешь, а мир в принципе построен на этом различении. То есть насилие в том числе заключается в принуждении и насилии быть собой. Но собой, потому что ты не можешь быть с Другим в этом первостепенном смысле онтологическом. Ты не можешь быть с ним соединен, ты всегда с ним разъединен. То есть ты сталкиваешься с этой проблемой.

Катя: То есть из-за того, что ты никогда не являешься собой, то обречен «играть чуждые [себе] роли, отказываться от обязательств и даже от собственной субстанции, совершать акты, которые разрушали бы самую возможность что-либо делать»⁶.

(Собака грызет мяч, мяч пищит, она приглашает к игре).

Никита: Да, но опять же смотри: это разъединение как бы и порождает тождественное и иное.

Катя: Что такое тождественное и иное?

Никита: Две вещи разъединены, вопрос: были ли они связаны? Но мы не можем его задать. Мир состоит в бесконечном различении, разъединении, война — всегда присутствует, но в какой-то момент она становится более очевидной. Сам акт разъединения как процесса разъединения, как движения бесконечного создает то, что становится собой… То есть когда ты разъединяешь что-то, ты принуждаешь это что-то быть собой. Потому что чтобы быть отличным и оторванным от чего-то, оно должно быть собой, то есть оно должно как-то отличаться. А как оно будет отличаться? Оно будет отличаться по принципу того, что есть что-то тождественное самому себе, но мы не можем сказать, что что-то тождественно себе, кроме одной вещи — себя. Мы можем сказать о тождественности только самих себя, мы можем произвести эту тождественность, но мы никогда не можем судить о тождественности иного. Мы не можем — мы разорваны с ним. И этот акт разрыва — всегда индивидуальный, нельзя его разделить с кем-то. Ты не можешь сказать: «Мы вместе в разъединении». Ты не можешь так сказать. Ты всегда индивидуально оторван от всего как иного. И да: «Отныне ничто не может быть вовне. Война не допускает никакой экстериорности, не дает возможности иному существовать как иному; она же разрушает идентичность Тождественного»⁷.

Катя: Мне кажется это очень важным. Что разрыв с иным не равен тому, что вы объединены в разрыве.

Никита: Да, и иное здесь не равно Другому, здесь нет какой-то взаимности, это не транзитивное. Ты не можешь переставлять их между собой и сказать, что иное вступает в такое же отношение ко мне, как я — в отношении к иному. И это всегда односторонние и уникальные отношения. Это нужно понимать. Они построены на фигуре того, что в каждом отношении иного к иному всегда проступает что-то, что выступает как самость, как что-то, что определяет иное как иное. И всегда это уникальный акт. 

Катя: Интересна твоя мысль тем, что разрыв не делает нас объединенными, потому что мне кажется, что этот тезис часто используется для преодоления проблемы Другого. 

Никита: Потому что тут важно, что Левинас говорит про недопущение экстериорности и разрушение даже самой этой схемы тождественного и иного именно в силу того, что когда эти различения происходят, по итогу все равно тебя насилие пытается объединить. Мир уже является формой насилия, поэтому тут возникает фигура тотальности: «Лик бытия, проступающий в войне»⁸. Как бы тебе дан смысл. В этом мире тебе при всем при этом, при том, что тут описано, при этом насилии тебе дан смысл, который ты можешь черпать из этого различения. «Как раз-таки мы объединены все вместе, чтобы бороться с чем-то там…» Или противостоять чему-то, то есть разные могут быть схемы и по большому счету они все об одном. Они о том, что этот разрыв, это расплавление, эта несоединенность, но при этом существование тотализованное, исчерпывающее все, что тебе дано. У тебя создается иллюзия, что больше ничего нет. Вот эта вещь дает тебе смысл, объясняет, почему ты разорван. То есть у тебя всегда есть объяснение, которое тебе ничего не возвращает, но при это создает ощущение того, что так и должно быть. Что люди должны быть объединены в силу этих всех процессов. Допустим, люди. 

Катя (читает): «Лик бытия, проступающий в войне, может быть определен с помощью понятия “тотальность”, господствующего в западной философии. Индивиды в условиях войны сводятся к простым носителям сил, управляющих ими без их ведома. Свой смысл индивиды черпают в этой тотальности, вне которой они непостижимы. Единичность каждого ныне присутствующего постоянно приносится в жертву будущему, призванному определить его объективный смысл»⁹.

Никита: Вместо того, чтобы сказать, что твой разрыв с иным — уникальный, особенный; вместо того, чтобы начать работать с этим разрывом, вообще, с данностью этого разрыва, объявляется, что все разорваны со всеми — и это нормально. И происходит какая-то генерализация, тотализация в принципе самой этой ситуации. Именно это и производит разрыв в этом смысле, о котором он говорит. 

Катя: Поддерживает его, нормализует.

Никита: Вот и «мир поддерживается войной». Это мы понимаем, потому что мир и есть война: «<…> не возвращает отчужденным существам утраченную ими идентичность»¹⁰. Тут надо как-то подумать, ой, прости, я забыл выключить… 

(Пикает кофеварка).

И тут возникает эсхатология как… (Наливает кофе).

Катя: «<…> когда эсхатология мессианского мира одержит верх над онтологией войны»¹¹. Или если прочитать начало предложения: «В исторической перспективе мораль сможет противопоставить себя политике и возвыситься над соображениями благоразумия и канонами красоты, чтобы стать безусловной и универсальной, когда эсхатология мессианского мира одержит верх над онтологией войны»¹². Что такое «эсхатология мессианского мира»? Христианство? Нарративы про спасение?

4. ЭСХАТОЛОГИЯ (ЭСХАТОЛОГИИ)

Никита: Здесь, видишь, ἔσχατος — это нечто за границей истории, за границей войны, за границей онтологии. То есть важны здесь не те содержания, которые несет эсхатологическая риторика, эсхатологическое мышление, не те содержания, что мы будем спасены, что кто-то придет во второе пришествие… важно «выхождение за», потому что до этого момента мы говорили про посюстороннее. А здесь он говорит как раз, что «эсхатология устанавливает связь с бытием по ту сторону тотальности, или истории, а не по ту сторону прошлого или настоящего»¹³. То есть не важно, что будет или что было в разных интерпретациях эсхатологии, одна какая-то связана с прошлым, другая — с будущим, кто-то ждет, а кто-то хочет вернуть назад. Видишь: «Эсхатология это отношение к избыточности, всегда внешней по отношению к тотальности»¹⁴. То есть у нас здесь возникает вот эта вот идея отношения к бытию, которая не может быть устранена, сколько бы тебе не говорили, что война — это смысл твоего существования, разделение и те идентичности, которые диктует тебе мир, — это твое существование, оно не может убрать твое отношение с избыточностью. С тем, что за пределами этого; то, что за пределами тотализации; то, что за пределами идеологий; то, что за пределами мира.

Катя: То есть, грубо говоря, у каждого есть доступ туда?

Никита: Ну вопрос куда? Мы не знаем, куда. Левинас здесь пытается говорить, что это не телеологическая система, то есть она не направлена никуда. Видишь, эсхатология не добавляет ясности относительно будущего и тут нет никакой конечной цели. Единственное, что есть, это то, что она выходит за, она избыточна. Не-все, то что Жижек называет «не-все». 

Катя: Я пытаюсь представить эту попытку не строить эсхатологические утопии и дистопии о конце мира или начале нового, но у меня не получается. Хотя мне близка идея, что в таком миростроительстве нет никакого смысла, потому что это не освобождает, но создает еще одну иллюзию истории. Потому что, придумывая новый мир или объясняя конец старого, все рано невозможно выйти за пределы истории. Осмыслить важность такой идеи эсхатологии я могу, но мне сложно пока представить, как это — просто поддерживать в себе эту самую возможность «выхода  за», задаваясь вопросом, а что еще, помимо того, что ты видишь здесь, а что еще помимо истории? Но мне интересно, как это будет работать с мышлением, которое всегда хочет найти какую-то конечную точку так или иначе…

Никита: Тут просто важно указать на то, что вот это вот все, вот эта тотальность, она как бы не устраняет присутствие не-всего, что не укладывается в эту тотальность, что никогда не может быть уложено. И с другой стороны, как бы не стоит ждать конца света, конец света он как бы всегда присутствует, понимаешь? То есть как бы нет никакого там «до» и «после», которое могло бы иметь этот эсхатологический смысл, а эсхатологический смысл он существует всегда, как бы мир всегда пришел к своему концу. То есть это совсем другое. Мир в тебе всегда так или иначе приходит к своему концу. То есть эти все смыслы, они всегда уже разрушены, они не обладают каким-то собственным существованием. Они не могут обосновать сами себя. 

Катя: Давай посмотрим на этот фрагмент, где есть интересная критика, что философы в своем обосновании мира, в своих выступлениях за мир исходят из разума, который в сущности своей никогда не «не оставался безучастным к воинам». И далее про сниженное понимание эсхатологии как того, что проистекает из «мнения»…

Никита: Здесь попытка указать на проблему Другого, что он в том числе имеется в виду не в смысле того, что мы выведем его из… То есть это не основание в этом смысле, которое могли бы вычислить или вывести или дойти до него каким-то доказательным или логическим путем. Оно вытекает из каких-то других форм данности. Другой мне не дан логически, никак. Логически у меня нет Другого, вообще никакого. Есть просто такие же, как я. Логически ты можешь только тождество вывести: все, так или иначе тождественно само себе, и я — Другому, и вообще… Почему? Потому что, ну, я же разговариваю там, и т. д. То, что Другой дан мне как Другой, это я не могу это помыслить, или мое мышление не может быть обоснованно рационально. Я скорее чувствую или у меня есть интуиция того, что Другой никогда не станет таким же, как я, но я в этом убеждаюсь не благодаря тому, что я говорю, а наоборот, потому что Другой так или иначе, всегда ломает коммуникацию, всегда есть что-то, что выходит за пределы этого рационального, этого коммуникативного и так далее. То, что не дает мне убедиться, что меня поняли до конца, или то, что не дает мне возможности сказать, что мы до конца, что бы то ни было, поняли друг друга, приняли… Вот, кстати, вопрос с принятием Другого, он не дает тебе отождествить, не дает тебе сделать из Другого такого же, как ты. Ты совершаешь насилие, если вдруг начинаешь пытаться действовать так, как будто Другой — это ты. А насилие как раз указывает на невозможность присвоения этого избытка, избытка Другого, который оставляет Другого в качестве Другого.

Катя: Этот Другой, ломающий коммуникацию, как столкновение с животным или растением, понимание которых невозможно через активный (словами) диалог и требует некоммуникативного общения. Но я все же вернусь: мир возникает как такая способность говорить. «Эсхатологическое видение разрывает тотальность войн империи, где люди не говорят»¹⁵. То есть, вообще, в войне и империях люди не говорят. 

Никита: Вопрос, что значит говорить. 

Катя: Говорить от своего имени, а не повторять анонимные слова, диктуемые историей. Вот что такое говорить от своего имени? Мне кажется, я бы вплела этот вопрос в рассуждение об эсхатологии эсхатологии…

Никита: Эсхатология эсхатологии в том смысле, что мы выходим за пределы расхожего, обыденного и, соответственно, мирного, мирского, посюстороннему понимания эсхатологии как какой-то цели, к которой придет этот мир. Мы отказываемся от оправдания войны как того, что имеет хоть какой-то смысл, что в конце-то концов это все не напрасно. Эсхатология, к которой нас подталкивает Левинас, указывает на то, что никакого лучшего мира не будет никогда, мир всегда вот такой, какой он есть, соответственно, нужно выйти из этого мира, а не выйти к лучшему миру, или ждать, что мир выйдет куда-то там. Нет, он не выйдет никогда, нужно выйти здесь и сейчас, мир уже здесь и сейчас пришел к концу, в том смысле, что он не даст тебе ничего лучшего. Выход — это не эскапизм, это не убегание в лес, это что-то другое. Выход — это не уход, выход «за», ἔσχατος — «отдаленный, последний, конечный, задний, нижний, высший, внутренний», «best, worst»¹⁶. У этого слова нет зафиксированного значения, зафиксированной этимологии. В принципе, наверное, потому что оно обозначает такую экстериорность и такую избыточность, которая не может быть квалифицирована в терминах этого мира. Эсхатология — это эсхатология эсхатологии, в любом случае. Выход за пределы всех возможных выходов.

(Собака давно ушла спать. Спит, иногда храпит, глубоко вздыхает и поскуливает).

Катя: Можем ли мы дальше сказать, что эсхатология эсхатологии — это и есть приближение к другому существованию?

Никита: Мы пока не знаем. 

Катя: Тогда вернемся к тезису о моральной взрослости, о необходимости говорить от своего имени…

Никита: Наверное, взрослость подразумевает ответ-ственность в смысле возможности ответить Другому и ответственности за Другого. Потому что дальше Левинас говорит о разрыве тотальности и о возможности значения вне каких бы то ни было обстоятельств. Это означает отношение к Другому вне мира, в каком-то смысле вечное отношение к Другому. Отношение к Другому непосредственное вообще, в самом непосредственном смысле этого слова. Оно моральное, но оно предполагает, опять же… Наверное, взрослые здесь означают тождественность, но не такую тождественность, которая предполагается, это не идентичность мира, которая тебе навязана, это тождественность в смысле тождественности со способом своего существования, который не взят извне. То есть важно понимать, что эсхатология не означает выход за пределы себя в данном случае, как раз наоборот. 

Катя: Эсхатология — это возвращение к себе? 

Никита: Вот насколько это возвращение — это большой вопрос, потому что ты не можешь убежать от себя. Я бы не стал искать здесь классические метафизические схемы. Это не возвращение в смысле того, что ты что-то утратил. Ты не можешь это утратить, ты не можешь потратить избыток, сколько бы ты ни прожигал свою жизнь в этом мире, ты не можешь потратить избыток, избыток невозможно потратить. Соответственно, это возвращение, которое не является возвращением, потому что это «всегда уже» случилось. «Всегда уже» ты сам, ты не можешь, закрывшись какими-то идеологическими, патриотическими схемами, перестать быть собой. Это невозможно. Ты не убежишь. Ты можешь быть обманут в смысле того, что тебе кажется, что ты существуешь, так как тебе кажется, что ты существуешь, но нет. Соответственно, эсхатология — это не выход за пределы себя, но это и не возвращение к себе. Это форма восстановления, в том числе, наверное, диалога с собой или форма восстановления понимания себя, но не в логическом смысле. Это возвращение значения, если угодно. Значения вне каких бы то ни было обстоятельств. Разрыв тотальности. Восстановление себя, которое не зависит ни от чего, что бы то ни было, внешнего. И интересно, что эсхатология не означает конца войны, конца истории.

Катя: Дальше про переход от тотальности к разрыву этой тотальности…

Никита: «<…> молниеносная вспышка экстерироности или трансценденции, в лице Другого…» «Если не подменять философию эсхатологией и не “доказывать” логические “истины” с помощью философии, то можно перейти от опыта тотальности к ситуации, в которой тотальность рушится, хотя именно эта ситуация и обусловила тотальность»¹⁷. Опять же, все эти вещи сделаны за счет этого избытка, все эти вещи построены на этом избытке — избытке существования этой самости и подлинного отношения к бытию. 

Что значит эта «молниеносная вспышка экстериорности»? Или трансценденции в лице Другого?

Катя: У меня она очень выразительно подчеркнута. 

Никита: У нас начинает только завязываться название «Тотальность и Бесконечное». По большому счету, до этого мы с тотальностью в большей степени имели дело и мыслили на противопоставлении этой тотальности. Но Левинас предлагает выйти за рамки этого мышления, попробовать помыслить независимо. Помыслить экстериорность независимо, потому что она означает связь. При этом мы не можем нашу мысль выстроить независимо. Мы ее строим от мира к вне-мирному, от всего к не-всему, но надо попробовать помыслить это теперь, как оно само есть, и для того, чтобы это сделать, Левинас как раз выбирает это слово — 

5. БЕСКОНЕЧНОЕ

Катя: …бесконечное.

Никита: И, кстати, обрати внимание, ведь эсхатологии повествуют в расхожем смысле о конце, а нам предлагают найти то, что как раз наоборот — бесконечно. То есть это какой-то просто разрыв в принципе смысла эсхатологии, потому что никакого конца не будет. Это бес-конечное. Смысл эсхатологии, если мы попробуем разобраться в нем за пределами фигуративных и символических содержаний, которые отсылают к этому миру, ссылаются на этот мир и пытаются сделать что-то с этим миром, если мы очистим в философском смысле смысл эсхатологии, мы увидим, что эсхатология нам повествует о бесконечном. Не о конце, а о бесконечном. Этот мир не нужно и невозможно закончить. Нужно найти что-то, что бес-конечное. Этот мир постоянно существует в риторике концов, мы все время хотим его закончить, хотим закончить историю, устроить конец света, мы все время мыслим, потому что нам этот мир не нравится, нам не нравится, как он работает, как он устроен, мы всегда хотим от него сбежать. Но — бес-конечно. Мы без конца говорим о концах, забывая, что у нас есть опыт, фундаментальный опыт бес-конечного. 

Никита: «Понятие бесконечного не требует, чтобы мы согласились с каким-то догматическим содержанием, и было бы ошибочным поддерживать его философскую рациональность от имени трансцендентальной истины идеи бесконечности. Способ, каким мы можем выйти за пределы описанной нами объективной уверенности и пребывать там, близок тому, что принято называть трансцендентальным методом, если не включать в это понятие технических приемов трансцендентального идеализма»¹⁸. Где «там»? 

Катя: За пределами.

Никита: «Отношение к бесконечности — идея Бесконечности, как говорит Декарт, — выводит за пределы мышления совсем в ином смысле, чем это происходит с мнением. Мнение, когда его касается мышление, либо рассеивается, как на ветру, либо обнаруживает свою причастность мышлению. В идее же бесконечности мыслится то, что неизменно остается внешним по отношению к мышлению»¹⁹. Но это мы уже, в принципе, с самого начала, в каком-то смысле, поняли. Это радикальная экстериорность, которая называется здесь моральным измерением, но пока не нашли, что именно это означает. Мы не понимаем. 

Катя: «<…> бесконечное выходит за пределы мышления, которое его мыслит»²⁰, не может быть выражено в понятиях опыта. 

Никита: Переливание через край. Производится бесконечность.²¹ 

Катя: Не стоит понимать бесконечность в пространственном или временном ключе, но стоит оставить в стороне понятие объективного опыта. 

Никита: Да, но Левинас, видишь, здесь возвращается к идее опыта: «Но если опыт означает связь с абсолютно иным — то есть с тем, что постоянно выходит за пределы мышления, — то связь с бесконечным есть преимущественно опыт»²². Преимущественно опыт, но не опыт в кантовском и эпистемологическом смысле, а опыт в радикально феноменологическом смысле, скорее. Опыт, который за счет эпохе́ разгружен от всех возможных процедур отождествления. Радикально иное, почти что сартровская тошнота… Тут совсем по-другому работает эпохе́ как отказ от суждений о существовании. Отказываясь от них, ты отказываешься в левинасовском смысле от посюстороннего понимания опыта. Ты начинаешь сразу мыслить опыт как что-то эсхатологическое. 

Катя: То есть связь с бесконечным, тем не менее, парадоксальным образом, происходит через опыт, но это тот опыт, который невозможно описать в известных категориях. 

Никита: Мы пока не знаем, что вообще с этим опытом можно сделать, потому что феноменология, по идее, как раз и говорит о таком типе опыта — ненагруженном или разгруженном. Максимально очищенный опыт. Но не очищенный в кантовском смысле. Это опыт даже ближе к декартовскому смыслу. Это его «медитации»²³. Почему у Гуссерля «Картезианские медитации»? Вот эти размышления о первой философии и другие тексты — пытаются нащупать этот опыт, в котором ты все отбрасываешь, все уходит, ты все отправляешь куда-то. Ты говоришь, что ничего из того, что ты знал или понимал, не имеет никакого смысла. Что вообще, как бы, возможно, все, что тебе здесь показано, — ложь, что есть злой гений. Но злой гений здесь — это по большому счету вот этот мир, это война. 

Катя: «Объективизму войны мы противопоставляем субъективность, вытекающую из эсхатологического видения. Идея бесконечности освобождает субъективность от исторического суда и объявляет ее в любой момент, созревший для суда и словно призванной — что мы покажем в дальнейшем — принимать в нем участие, поскольку без нее он невозможен. Именно о бесконечность, более объективную, чем сама объективность, разбивается жестокий закон войны, — а вовсе не о субъективизм, беспомощный, оторванный от бытия»²⁴. Что такое субъективность здесь и чем она отличается от субъективизма?

Никита: Мне кажется, сам смысл субъективизма черпается из идеи мира, в котором существует война. Потому что что такое мир? Это самосохранение, в конечном счете, это самоспасение. То есть эсхатология в буквальном смысле как будто просто вытекает из идеи, что мы и так все сами себя бесконечно спасаем из этого мира, пытаемся выжить. Мы сами себя постоянно сохраняем, и идея вульгарного эсхатологизма и заключается в том, что тебе будет гарантировано: ты просто поучаствуй там-то, ты последуй тому-то — и в конечном счете твое «я» будет спасено, потому что ты боишься потерять себя. Попытки создать лучший мир, ложная эсхатология, утопия. А утопия говорит изначально о том, что это неосуществимо. Невозможно сделать мир лучшим местом, потому что идея лучшего мира — это не-место, это у-топия.

Но субъективность указывает на то, что когда ты выходишь за пределы этого, этот выход не тотализируется — он всегда уникальный, всегда индивидуальный, он всегда совершается. В этом смысле он субъективный, но при этом он более объективный, чем сама объективность. В том смысле, что это приближает тебя к пониманию способов твоего существования: существование — «как ты существуешь», не что-то условное, а безусловное. «Эта книга выступает в защиту субъективности, но она рассматривает субъективность не в плане ее сугубо эгоистического протеста против тотальности и не в ее тревоге перед лицом смерти, а как коренящуюся в идее бесконечного»²⁵. Потому что все это одно и то же в каком-то смысле. Боязнь смерти, эгоистический протест — это все так или иначе мирские действия. 

Катя: Вот тут дальше про субъективность проясняется на 71 странице. Как гостеприимство: «Субъективность в этой книге предстанет как приемлющая Другого, как гостеприимство. В ней идея бесконечного получает свое завершение»²⁶. Бесконечное принятие бесконечного.

Никита: А принятие не может быть конечным — ты принимаешь все. Ты можешь принять — но ты не можешь понять. Если использовать игру слов: понимаешь ты не все, а принимаешь ты все. При этом это «все» является одновременно не-всем. Потому что сказать, что ты принимаешь все — это операция, которая, опять же, построена на рационализации. Бесконечное в этом смысле отрицает различия между всем и не-всем в конечном счете. 

Катя: Вот здесь у нас была тождественность, а дальше появляется нетождественность. То есть если тождественность — это такое, как будто, свойство, которое используется войной… То нетождественность — это то, к чему нужно выйти?

Никита: Нетождественность как раз проявляется на разрыве между моралью и знанием или между моралью и… между опытом и знанием. Здесь можно по-разному использовать противопоставления. В конечном счете смысл заключается в том, что у тебя нет выбора, кроме как принять, потому что никакое понимание тебе не объяснит и не оправдает никаким образом смысл или необходимость. У тебя нет другого выбора, поэтому здесь встает вопрос об ответственности. Финальный смысл ответственности заключается в принятии, не смотря на нетождественность. Нетождественность разная: между тобой и Другим, между твоим знанием и Другим, между твоим опытом и опытом Другого. 

Катя: Мне казалось, что здесь еще это разворачивается в тот разрыв, о котором мы говорили, что в лучшем случае ты понимаешь нетождественность разрыва: что нет, вы разорваны не так же, как ты с ним, с Другим, или Другой — с тобой. Ты не можешь провести, в принципе, аналогию. Аналогия невозможна, тождество — невозможно. 

В конечном счете я вижу в этом тексте что-то вроде призыва «содержать больше того, что возможно» через осмысление того, что означает «быть приемлющей стороной». То есть принимать, или содержать больше того, что возможно, — это не означает что-то включать в себя. «Преступать барьеры имманентности»²⁷… 

Никита: Наверное, Левинас пытается работать с тем, что главный урок метафизики — это урок бесконечности. И преодоление метафизики означает, видимо, с его точки зрения, работу с этим опытом бесконечности, потому что метафизика пыталась свести концы с концами, и бесконечность свести с концами. Но невозможно свести с концами бесконечность. Идея Бога, например, — это тоже попытка рационализировать, свести концы с концами и сказать, что бесконечное — это конечное, потому что помыслить его как-то можно. Рабочие различия, с которыми мы сталкивались — знание, мнение и так далее — как лестница, по которой мы забирались, пока пытались мыслить это, должны быть отброшены. Потому что, в конечном счете, истоком всего этого является идея бесконечности. Не все так просто, что есть мир-тотальность, а есть мир-бесконечность. Как раз нет, это исток одновременно того, что выходит за пределы мира и является этим миром. Иное к миру и является истоком при этом и иного, и мира. То есть различие, которое мы провели, вторично по отношению к фундаментально бесконечному. Кстати, Левинас так и пишет: «общий исток».

6. ЯВЛЕНИЕ ДРУГОГО

(Собака просыпается от внезапного грохота за окном. Раздается громкий звонкий лай, который длится минуту).

Катя: Дальше идет речь о феноменологии: «<…> подняться над этой игрой света — этой феноменологией — и давать совершаться событиям, высший смысл которых, вопреки Хайдеггеру, заключается отнюдь не в обнаружении»²⁹. 

Никита: У Хайдеггера просто речь всегда идет о раскрытии, об обнаружении. Истина как  ἀλήθεια, как непотаенное, как несокрытость. Ну и, понятно, «просвет», разные метафоры обнаружения, что ты себя обнаруживаешь. Ereignis как указание на бытие как сбывающееся. Там на разных уровнях это работает, но смысл все равно в том, чтобы остаться на уровне, если угодно, описания мира, пусть и в виде феноменологической дескрипции, ну или доклада, как сам же Хайдеггер отмечает во «Времени и бытии». Левинас же нам, видимо, предлагает изменение, но не мира, конечно, а скорее радикальное изменение как ἔσχατος.

Катя: Мне знакомо явление как эпифания. Это христианское понятие, которое связано с явлением в радикально другом смысле: радикально другое явление радикально Другого, за пределами близкого и возможного опыта. Можно назвать это явлением Бога за пределами человеческого представления о нем. Можно продолжить эту мысль в сторону эпифании бесконечного. Но вполне возможно, что Левинас не говорит здесь об эпифании в христианском смысле. У Левинасовской эпифании еритический подтекст. Наверное, есть такие возможности, способы понимания Бога как Другого, как раскрытие событий, пребывающих в тени. Но среди этих рассуждений об обнаружении мне кажется более важной эта мысль: «<…> приятие лица и утверждение справедливости — <…> не интерпретируется как раскрытие»³⁰. Как будто проявление иного, обнаружение иного, установление отношения с иным не имеет ничего общего с явлением. 

Никита: Секунду, мне кажется, здесь нужно понять заданную двусмысленность. Здесь речь идет о феноменологии не просто так. Потому что феноменология объявила себя истолковывающей смысл, приоритетным способом доступа к явлениям, к событиям. «Феноменология — это философский метод, но она, будучи пониманием, осуществляемым с помощью прояснения, не конституирует высшего события самого бытия»³¹. То есть при этом феноменология не осуществляет завершение смысла. Потому что гегелевский конец истории эмигрировал у Хайдеггера вот в идею раскрытия бытия, смысл которого осуществляется в конечности. И вот эта вот конечность, она… 

В общем, идея в том, что бесконечное не может как бы прийти к концу, и не надо искать конца бесконечности, не нужно сводить концы концами, потому что это тоже метафизический жест поиска конечного: если это не конечное основание, то это конечное событие. У Гегеля это уже было, и у Хайдеггера, получается, это снова. И Хайдеггер довел самораскрытие бытия, которое осуществляется через осмысляющее, понимающее, существующее в мире существо, которое имеет форму здесь бытия, до какого-то предела. 

Нельзя свести концы с концами в плане бесконечности, не получится, и не надо делать вид, что это возможно. Поэтому видишь: «Отношение между Тождественным и Иным не сводится ни к познанию Иного Тождественным, ни даже к явлению Иного Тождественному, что в корне отличатся от раскрытия»³².

«Явление» означает феномен. Мы говорим о таком избытке опыта, который не может быть уложен в феномен. И не может быть феномена иного. Феномен иного — это какой-то просто оксюморон. 

Потому что лицо, которое дано тебе, если и может быть феноменологически описано, то только в силу того, что за лицом скрывается избыток такой силы, что у тебя взорвется просто вся твоя способность воспринимать что-то. Правда, феноменологи потом пришли к идее насыщенного феномена, который превышает всякий опыт, например, об этом у Мариона в контексте Бога.

Смысл просто заключается в том, что не нужно пытаться это уложить, и не получится. Лицо нельзя открыть, раскрыть, ты не можешь как бы вот эту анонимную избыточность лица, того, что скрывается за лицом деанонимизировать. 

Важно понять, что этот опыт — анонимный в том смысле, что он превышает всякое понимание. Мне кажется, важно эту идею анонимности понять. Другой всегда будет анонимным, не раскрытым, не понятым, не идентифицированным, не сорвешь ты покровы с этого лица, не увидишь ты там ничего. Фундаментальная феноменологическая анонимность Другого, не превращающая его ни во что конкретно, ни во что осязаемое, ни во что воспринимаемое. Нужно держаться за этот опыт анонимности и удерживать его, а не пытаться его разрушить, свести к чему-то. Другой божественен, но он, конечно, не Бог.

7. ЭТИКА — ЭТО ОПТИКА?

Катя: Первое соприкосновение с Другим — это взгляд: ты смотришь на Другого, ты встречаешься с ним лицом к лицу. Говоря об этой встрече, Левинас постепенно конструирует понятие этики — через оптику. Этика и оптика связаны с действием  «взглянуть Другому в лицо». 

Никита: Пока не очень понятно, что это значит. Я имею в виду, что тут важно видеть, что «не всякая трансцендентная интенция имеет ноэзо-ноэматическую структуру»³³. Не всякий опыт является опытом, направленным на феномены. Не всякий опыт, направляясь, направляется на лицо. Не всякий опыт и не всякая интенция есть интенция сознательная, есть интенция моральная, и интенция, которая связана с принятием, приятием того, что ты не знаешь, что ты не видишь, что-то всегда остается анонимным. Другой всегда останется твоим гостем, потому что ты не можешь никогда доверять ему эмпирически. Никогда доверие не бывает полным за счет проверки. Гость всегда сохраняет свою анонимность, и эта анонимность неустранима принципиально, потому что твоя интенция направлена туда, куда ты не достанешь никогда, в принципе. Вот эта оптика пока непонятно, что значит. «Этика — это оптика». Возможно, этика — это попытка вглядеться… 

Катя: Мне кажется, мы говорим о «пересмотре» этики. И, возможно, этика, которая попытается здесь предстать как некая оптика, направлена на разглядывание того, что недоступно взгляду в условиях тотальности. 

Никита: «Этика, как таковая, — это “оптика” <…> Она не ограничивается тем, что готовит поле деятельности для теоретического мышления…»³⁴ Потому что оптика — не просто готовит что-то, она меняет видение.

«Традиционное противопоставление теории и практики отходит на задний план благодаря метафизической трансценденции, которая устанавливает отношение с абсолютно иным или с истиной, для которой этика — это ее звездный путь»³⁵. 

То есть этика указывает, она ищет. Поэтому она оптика, ищет вот этот «звездный путь». Что такое звездный путь вообще? “Star Trek”? 

Катя: Ну, звездный путь — это еще и способ ориентироваться в океане, например. Когда ты не можешь полагаться на то, что тебя окружает, ты полагаешься на то, что тебе недоступно. Потому что звезды тебе недоступны, но свет, который исходит от этих звезд, позволяет тебе не потеряться в океане. 

Никита: Да, но нам не сказано, что это навигация. Вот вопрос: «Это ее звездный путь». Возможно, имеется в виду, что звездный путь — как полярная звезда, которая не связана с тем, куда мы направляемся. Она из другого мира. То есть мы ищем по звездам то, что не относится к звездам. Мы ищем направление в том мире, в котором нет звезд. То есть как бы оптика в том смысле, что она тебе не указывает на «то, куда». Или, во всяком случае, ее указание на «то, куда» не является указанием прямым. Это она тебе не показывает на то, куда ты направляешься. Она дает тебе направление, при этом его не давая. Ты находишь направление, ориентируясь на то, что не является тем, куда ты направляешься. 

Это оптика, которая тебе не просвечивает Другого. Это не рентгеновские лучи, которые тебе показывают, что находится за лицом. Это оптика, которая направлена вообще в другую сторону в каком-то смысле. Она направлена на лицо. Но лицо не есть Другой. Но ты не увидишь ничего, кроме лица. И вот этика — это способность увидеть за лицом то, что невозможно увидеть. Это возможность найти путь туда, где нет никакого пути. Это одиссея, которая, как бы, никогда не закончится. Оптика — это то, что включает в себя видение, зрение, умозрение. Но при этом практический смысл этих оптических действий — навигациия, ориентирование, движение. Оптика дает тебе направление, ракурс, дает тебе поле зрения, дает тебе практический смысл этого поля зрения. Она не дает тебе ответов, она не дает тебе видения, конечный вид. 

Катя: Если это переносить дальше в сферу метафор, то можно вспомнить о зрительной трубе, изобретенной в 17 веке, чтобы смотреть за небом. По сути, сходство зрительной трубы с этикой в том, что здесь имеется линза, которая позволяет увидеть, нащупать глазами нечто, что превышает тебя, то, что своими глазами ты никогда не увидишь.

Никита: Превышает? В смысле, усиливает?

Катя: Оптика усиливает твое зрение, оно превышает твое обычное зрение. Ты не можешь своим глазом увидеть множество, сто множеств звезд. Своими глазами ты увидишь ограниченное количество звезд. С помощью оптики, сильных линз ты можешь увидеть то, что за этими звездами множество других — ты вряд ли увидишь, но как бы увидишь бесконечность. 

Никита: Звездное небо — вообще-то, кантовский пример возвышенного, которое тебя превышает во много раз. И никакое зрение, никакая лупа, никакой бинокль или телескоп не исчерпает этой бесконечности. Он дает тебе наведение, возможно, и, возможно, приближение к пониманию, насколько бесконечна эта бесконечность. И звезда — является частью бесконечности или как-то связана с ней. Звезда — лицевая сторона, скрывающая такую бесконечность, которую ты не увидишь никакой подзорной трубой. 

СНОСКИ

1. Дальше идет обсуждение предисловия к работе Левинаса «Тотальность и Бесконечное» по изданию: Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное. М., Спб.: Университетская книга, 2000. С. 66–73.

2. См. «лук и лира» у Гераклита, фрагмент 27. Фрагменты ранних греческих философов. М: Издательство «Наука», 1989. С. 199–201.

3. Там же, фрагмент 29. С. 202–203.

4. Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное… с. 66.

5. Там же.

6. Там же.

7. Там же, с. 67.

8. Там же.

9. Там же.

10. Там же.

11. Там же.

12. Там же.

13. Там же.

14. Там же.

15. Там же, с. 68.

16. en.wiktionary.org/wiki/ἔσχατος. 19.02.2025

17. Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное… с. 69.

18. Там же.

19. Там же.

20. Там же.

21. Там же.

22. Там же, с. 70.

23. Здесь имеются в виду «Размышления о первой философии» Декарта, исходное латинское название которых Meditationes de prima philosophia. В русскоязычных переводах «медиатации» сохранено в работе Гуссерля, но не сохранено в работе Декарта.

24. Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное… с. 70.

25. Там же.

26. Там же, с. 71.

27. Там же.

28. Там же.

29. Там же.

30. Там же.

31. Там же.

32. Там же, с. 71–72.

33. Там же, с. 72.

34. Там же.

35. Там же.