. . .

Тысячи ампутированных ног, рук

приходят в себя на том свете:

где ты, друг,

тело мое — Володя, Петя…

Плывут, огибая мертвых, целых,

как астероидные цепочки.

Мама, ты? Иль туманность божья

в полой ночной сорочке?

Где-то там, внизу — города-дороги,

луч блуждает во мгле беды.

Над землей, где лежат эти руки-ноги,

с тихим стоном восходят сады, сады…

. . .

Смотреть на тебя и смотреть,

жизнь-ненагляда, как же мы разошлись?

А теперь отдай мне твою смерть, —

говорит родина, — родненький, шевелись.

Ум стоит у могилы, смерд — ни туда, ни сюда,

Это любовь твоя или божья слизь,

а, женка-сыра-земля?

Как же мы, мать твою, разошлись…

Письма ворочаются в земле, светясь

нечитаемым. Как жирны

те стрекозы, дай мне их, говорит, давясь.

Как же мы…

. . .

Милый, дай умыть тебя кровью,   

постелила уже, ложись.

Лицо твое — мокрый гравий.

Не отчаивайся, это жизнь.

Отпустил ее? Ну и славно.

Буду тебе женой

или земными снами.

Добредем и без ног домой.

Мы с тобой «victory», да, касатик?

Или стрелочки «без пяти».

Солнце — коровка божия на указательном

медлит. Лети-лети….

. . .

Матушка, мартобря, две тыщи

числа не помню, — пишет письмо

сержант Поприщин,

вернувшийся с СВО.

Нефть горит, небеса в алмазах,

смерть говорит: не худо мне.

Передай армии карамазовых,

что лежат они в вечерах на хуторе.

Матушка, глаза у тебя, как клёцки.

Будет тебе, главврач говорит, дом,

потерпи, и смеется

добрым — от Москвы до Сибири —

мертвым ртом.

. . .

Как увернуться от дыханья смерти,

удерживая радости флажок и дульку смысла —

вот в чем вопрос.

Простой как репка,

когда б не обреченность,

с которой мы его встречаем

не то чтоб на исходе сил,

но в полутьме уже,

со жмущейся к ногам надеждой

с собачьим взглядом

и дальним отсветом любви

в душе, всё боле отчуждаемой

от тела. Близость —

вот в чем вопрос: как удержать

ее блажную тягу

родства —

всего со всем,

как спятить в жизнь,

скажи, дитя…