Это — текстовая версия первого эпизода подкаста «Свободные ассоциации».

Ведущие: Анна Кудинова и Вадим Квачев

Технический редактор: Алексей Трофимов

Визуальный редактор: Ирина Мальцева

АК: Знание Фрейда в университетском дискурсе представлено весьма статичным и трактуется как некий набор позитивно сформулированных положений, категорий. Фрейд в непсихоаналитической среде часто представляется как последовательный авторитарный теоретик, у которого на все вопросы был один ответ в виде теории либидо, топографической модели (бессознательное, предсознательное и сознание) и динамической (Эго, Супер-Эго, Ид). Фрейд — это почти мифологическая фигура, соприкосновение с которой происходит через различных посредников, через тех, кто говорит или говорил о Фрейде — историков психологии, его прямых учеников, преподавателей психологии. От этой мифологической, порожденной в пересказах фигуры веет одиозностью, странностью, даже фриковатостью. При этом, учитывая общий объем разговоров о Фрейда — разговоров, которые не прекращаются с начала XX века — обращение собственно к текстам Фрейда относительно редко в непсихоаналитических кругах.

ВК: Cтандартная теория плохо переваривает Фрейда. То есть, конечно, для любого мыслителя есть определенное сопротивление, которое сопровождает его превращение в удобный концепт. Можно сказать, что отсекается все неудобное для усвоения, точно так же, как в процессе превращения в товарную форму уничтожается все, что непригодно к потреблению или обмену.

АК: Революционность Лакана -второго великого психоаналитика после Фрейда — заключалась как раз в том, что он призывал вернуться к Фрейду, это было его программное заявление. Когда Фрейд казался совершенно понятным, сведенным к простеньким формулам и выглядел эдаким отколовшимся куском истории, Лакан вдруг заявляет, что к нему нужно зачем-то возвращаться. То есть, в случае Фрейда идея о том, что его нужно читать, была неочевидной — и, на мой взгляд, до сих пор такой остается. Мне кажется, что-то подобное происходило и с Марксом.

ВК: Энгельс в письме к Конраду Шмидту пересказывал слова, сказанные Марксом по поводу трактовки его учения во Франции: «Я знаю только одно, что я не марксист». Полагаю, что то же самое он мог бы сказать относительно многого из того, что сегодня приписывают его философии. Маркс так же неудобен, как Фрейд: неудобно его учение, которое не поддается простой и эффектной систематизации, неудобны выводы, которые он делает. В этом смысле Маркса можно противопоставить одному из самых известных антимарксистов в области социальной философии Талкотту Парсонсу. Парсонс как раз и создал рациональную, механистическую систему, с помощью которой он претендовал на статическое описание общественных процессов. Это, прости за советизм, буржуазная социология в наихудшем ее виде. Но интересно, что Маркс как феномен породил Парсонса и тому подобную критику: критикую теории стоимости,… То есть Маркс потребовал ответа и до сих пор требует ответа. В этом смысле он, как Ленин, «жив и будет жить».

АК: Можно много рассуждать о том, почему так вышло — это отдельная тема для разговора — что такого есть в фигуре Фрейда, в его текстах, что вызывает столь сильное сопротивление, которое выливается в искажение и уплощение его открытий. И я здесь не пытаюсь придумать Фрейду некую сложность, которой он не обладает — достаточно открыть любую его книгу, любую статью, чтобы увидеть, как он пишет, что сам его язык довольно тёмный — в том смысле, что там нет однозначных ответов. На любой вопрос у Фрейда возникает целая россыпь ответов, ни одному из которых он часто не отдает предпочтения. И Лакан, который считается одним из самых непростых для чтения мыслителей XX века, тоже утверждал, что он ничего не добавляет к Фрейду, что перечитывать Фрейда — значит просто перечитывать Фрейда. Я думаю, что мы можем последовать этому призыву Лакана и обращаться к текстам Фрейда по ходу нашего разговора.

В связи с тем, что и учение Маркса, и учение Фрейда часто подвергаются искажениям и кривотолкам, неизбежным при пересказах, было бы интересно провести археологическую работу. Через обращение к оригинальным текстам, к оригинальным идеям этих двух фигур посмотреть, что в них способствовало взаимному притяжению, какой потенциал взаимного дополнения мы можем там увидеть. Нельзя не вспомнить здесь, что Лакан говорит в «Семинаре XVII»: «Я заменил учение Фрейда об энергии политической экономией».

Первое фундаментальное понятие, с которого уже начались проблемы — это понятие влечения, trieb. Известно, что американский психоаналитик Алекс Стрейчи, переводчик Фрейда на английский язык, перевел это слово как «инстинкт» (instinct), что сразу же сместило лингвистическую ориентацию Фрейда в биологизаторскую плоскость. Позднее trieb было реабилитировано в качестве «влечения», и всё же этот misunderstanding, недопонимание породило целую линию критики Фрейда, которая в принципе могла бы не возникнуть, если бы не эти технические неточности. Мне кажется, современные интеллектуалы, которые занимаюся кино, феминизмом, квир-теориями и другими областями, так или иначе задействующими психоанализ, больше симпатизируют Лакану. Считается, что Лакан внёс в психоанализ структуралистскую, лингвистическую перспективу, прочитав Фрейда в более метафорической, отстраненной манере.

Лакан настаивал на том, что его прочтение буквально, и Фрейд, скорее, предугадывал развитие структурной лингвистики, имел лингвистические интуиции, которые видны в его оригинальных текстах. Даже если обращаться к свободным ассоциациям, к этому важнейшему методу психоанализа, в честь которого назван наш подкаст — то это чистое скольжение означающих. Для Фрейда было принципиально, как слова — а точнее, именно означающие — смещаются друг за другом по каналам, установленным самим языком. Виктор Мазин, которого я с гордостью могу называть своим учителем, приводил нам простой пример с простым словом «собака». Русское «собака», немецкое “hound”, английское “dog” и французское «сhein» запускают совершенно разные пучки ассоциаций, потому что акустика и семантика этих слов в разных языках не совпадает. Фрейд вообще интересен тем, что в своем анализе свободных ассоциаций принципиально не разводит ассоциации фонетические и семантические — скорее, чисто описательно обозначает наличие этих двух вариантов. То есть, в его практике граница между означаемым и означающим оказывается весьма размытой, если не сказать фиктивной. Это то, о чём позже будет говорить Соссюр, а после него — наиболее громко — Деррида. Вообще, для Фрейда идея границы оказывается существенной во многих других местах. Граница, пролегающая между психикой и телом также оказывается проницаемой, условной и подверженной смещению. Например, влечение, trieb, с которого мы начали, он тоже рассматривает как пограничное явление:

«Если мы начнем с биологической точки зрения рассматривать душевную жизнь, то «влечение» покажется нам понятием, стоящим на границе между душевным и соматическим, психическим представителем раздражений, исходящих из внутренностей тела и проникающих в душу, мерилом работы, которая требуется от психики вследствие ее связи с физическим»

Это важный фрагмент, потому что здесь обозначается принципиальная несводимость влечения к биологическому, и тем не менее, его укорененность в теле, в материальном способе организации человеческой жизни.

ВК: Мне кажется, здесь довольно хорошо можно говорить о параллели с марксовым материализмом. Для Маркса, напимер, существуют потребности, которые сохраняются при любых обстоятельствах, те, которые продиктованы нашей человеческой, родовой сущностью, и лишь иногда меняют форму под влиянием социальных условий. Но кроме них, есть потребности, которые возникают в рамках тех или иных социальных отношений и под их влиянием. Потребности в пище, питье и продолжении рода относятся к числу естественных, «устойчивых» потребностей. Фромм пишет об этом так: «Вся его [Маркса] критика капитализма исходит из того, что капитализм сделал интересы капитала и материальной выгоды главными мотивами человека».

Довольно часто можно услышать марксистов, которые недовольно исследованиями культуры, они считают такие вещи копанием в надстройке вместо того, чтобы изучать «подлинные объективные» отношения. Наверное, можно было бы уподобить такое понимание Маркса пониманию Фрейда как биологического детерминиста. Известно, что в девятнадцатом веке многие врачи считали, что преступники обладают особыми строением мозга, по которому их можно вычислить.

Корнелл Уэст возражает такому простому пониманию соотношения базиса и надстройки так: «Объяснительная сила марксистской теории заключается именно в указании на сложное соотношение базиса и надстройки, ограничений и давлений, сверхдискурсивных образований и дискурсивных практик, то есть в точном установлении характеристик их взаимосвязей… марксистская теория утверждает, что социальное и историческое объяснения должны непременным образом рассматривать экономическую сферу как основной определяющий фактор, отдавая при этом должное внутренней динамике (или синхронии) и историческим изменениям (или диахронии) человеческого (и особенно капиталистического) общества.»

АК: Прежде мы говорили о важности лингвистических интуиций в работах Фрейда, здесь, пожалуй, важно будет затронуть его материалистическую ориентацию. На мой взгляд, ничего так не отражает эту ориентацию как знаменитая фраза Фрейда о том, что «Анатомия — это судьба». Эта цитата часто истолковывается вульгарно, в рамках, опять же, эссенциалистскобиологизаторской оптики, в которой судьба рассматривается в большей степени как предназначение, участь, как нечто целеположенное, нежели как рок. На мой же взгляд, именно “fate”, рок, а не “destiny” — предназначение — более близко к немецкому “Schicksal”. Это различение принципиально, потому что рок не служит никакой цели, это захват человеческой жизни неким трансцендентным внеположенным порядком, который всегда реализуется помимо воли субъекта. Предназначение можно понять и принять, к нему можно приспособиться — и это то, что предлагают стереотипные сценарии мужественности и женственности, функционалистские модели breadwinner’а и housewife, популярные в совсем недавние времена нью-эйдж концепции ведической женственности. Рок невозможно принять, потому что он возникает как раскол между навязанной извне волей и волей субъекта — это то, что лежит в сердце греческой трагедии.

Так вот, если от этого небольшого опыта различения возвращаться к фразе Фрейда, то можно увидеть, что анатомия оказывается судьбой именно потому, что тело всегда размещается в языке и захватывается им. Тело, гениталии прежде всего — это то, что определяет структурную позицию в языке, а то есть, и в культуре в её самом широком значении — это то, к чему крепятся означающие еще до того момента освоения речи ребенком. И здесь существенно то, что Фрейд употребляет слово анатомия, а не физиология — то есть, обращается к тому, что открыто для взгляда, что неминуемо опознается. Анатомия как поверхность, за которую цепляется язык.

Бессознательное, видимо, поверхностно. Есть альтернативная, такая мистическая трактовка (очень популярная кстати!) бессознательного как некоторого магического пространства, в котором происходят тайные процессы, которые можно познать через интуицию… но все на поверхности! Все является тем самым, чем оно видится. Видимость и есть реальность в этом самом грубом, социальном смысле.

АК: Если возвращаться к определению влечения — то, что происходит с телом, происходит в теле, проникает в душу — то есть, обретает характер представлений, организованных языком. Примечательно, что в своей статье 1915 года “Triebe und Triebschicksale” — «Влечения и их судьбы» Фрейд использует тот же термин “Schicksal” в отношении самих влечений. Влечения, будучи укоренены в теле, структурируюся и канализируются языком, который назначает им их собственные судьбы.

Вместе с понятием влечения Фрейд вводит понятия импульсивного напряжения, цели, объекта, источника влечения. В нашем разговоре наиболее интересно понятие цели и объекта. «Целью влечения всегда является удовлетворение, которое может быть достигнуто только посредством устранения состояния раздражения в источнике влечения». Далее, Фрейд пишет о том, что влечение может отклоняться от своей цели, фиксироваться на промежуточных стадиях, задерживаться и вести к частичному, а не полному удовлетворению. В дальнейшем Лакан будет говорить о том, что влечение всегда ведет к частичному удовлетворению, и потому продолжает циркулировать в психическом поле субъекта.

Под объектом влечения Фрейд подразумевал тот объект, «на котором или посредством которого влечение может достичь своей цели. Это самый изменчивый элемент влечения, с ним первоначально не связанный, а присоединенный к нему только благодаря его свойству сделать возможным удовлетворение… В течение жизненной эволюции влечения объект может меняться сколько угодно раз; эта способность влечения перемещаться с одного объекта на другой может сыграть самую большую роль.» Это очень важное место, которое еще раз опровергает биологизаторские попытки истолкования Фрейда. Влечение, в отличие от инстинкта, изначально не знает никакого объекта, к которому оно могло бы устремиться. Таким объектом может стать всё, что приносит удовлетворение, всё, что предлагается внешним миром. При этом, влечение продолжает своё скольжение от одного объекта к другому именно вследствие неполноты удовольствия.

ВК: Маркс начинает свой анализ в «Капитале» с товара или с товарной формы. Не является ли она тем самым объектом влечения, который принимает множество форм, но структурно — одно и то же, захватывая объекты природы, тело и саму родовую сущность человека?

АК: Влечение является пограничным образованием, укорененным в теле и структурированным в языке, в культуре. Оно изначально не имеет объекта, но канализируется и направляется к тем из них, которые предлагаются внешним миром и способствуют достижению удовольствия. Удовлетворение влечения всегда частично, поэтому оно смещается от объекта к объекту — этот момент еще предстоит раскрыть подробнее.

И всё таки, как понятие влечения связано с марксизмом? Категория влечения позволяет перекинуть мостик от надстройки, идеологии к тому, как она работает в самом субъекте. Идеология является не просто репрессивным аппаратом, неким чуждым внеположным порядком — она организует влечение, а значит определяет, какими путями может быть достигнуто удовольствие. Маркс писал, что капитализм есть худшая и одновременно лучшая из возможных систем. И чтобы понять, почему эта система функционирует, мало рассматривать её только как репрессивную.