Интервью для Nonfiction.fr

15 марта 2018 года

Вступление Nonfiction: После двадцатого века, отмеченного критикой и экспериментами, французская литература нового столетия характеризуется попыткой исправить как себя, так и общество, которое ее читает.

Если французская литература двадцатого века была о необычных судьбах и критике, то будет ли роман двадцать первого века о простых жизнях и возмещении ущерба? Во всяком случае, именно такую тенденцию диагностирует Александр Жефен, директор по исследованиям в CNRS, ознакомившись с работами, которыми были написаны за последние пятнадцать лет. В своем последнем эссе «Французская литература на пороге ХХI века» (“Réparer le monde. La littérature française face au XXIe siècle (José Corti, 2017”), он делает наблюдение, которое, несомненно, войдет в историю: возвращение писателей к грубости социального мира.

Nonfiction: Вопреки тому, что можно подумать глядя на обложку вашей книги, она предлагает не историю литературы 21 века, а скорее историю французского общества через призму французской литературы. Так ли следует понимать ваш проект?

Александр Жефен: Слишком рано претендовать на историзацию пятнадцати лет литературы. Мы еще недостаточно дальновидны, чтобы суметь определить все появившиеся литературные тенденции, нам нужно дать возможность пройти большему количеству времени, чтобы иметь достаточную ретроспективу. С другой стороны, уже можно определить эстетические проблемы, темы и объекты письма, которые повторяются с определенной регулярностью. Например, достаточно заглянуть в каталог Национальной библиотеки, чтобы увидеть, что самоописание, выражение личной и коллективной памяти или автофикшн за довольно короткий период времени стали предметом огромного внимания как величайших писателей того времени, таких как Анни Эрно, так и более скромных или дилетантских авторов. Я провел статистику, которая подтверждает, что в этом отношении наблюдается определенная склонность. Аналогичным образом, количество рассказов о трауре, болезнях и передаче воспоминаний об исчезнувшем настолько очевидно, что у человека есть основания захотеть понять это явление, характерное для данного периода литературы. Почему в ней так много повествований о себе, о болезни, о трауре и о памяти во всех ее проявлениях? Почему так много историй о заброшенных провинциях, пригородах, оставленных на произвол судьбы, и о всех этих пространствах, покинутых миром? В целом, мы видим, что большое количество современных нарративов пытается думать об обществе, интересоваться инаковостью. Поэтому я хотел определить эти нарративы и темы, к которым стремится обратиться современная литература, в довольно четком разрыве с предшествующей ей французской традицией, которая была очень абстрактной, очень концептуальной, очень формалистской.

Nonfiction: С разрывом все понятно, но двадцатый век также породил множество авторов, которые работают над написанием текстов из собственных надломов и трещин. Делез, которого Фуко объявил возможно самым главным философом 20 века, тоже призывал литературу погружаться вглубь себя, но исследовать там безумие и разрыв. Где именно происходит надлом между этим «предельным переживанием» в стиле двадцатого века и самоописанием в стиле двадцать первого века?

Александр Жефен: Французская литература осталась до сих пор отмечена очень романтическим видением, например, творческие исследования какого-нибудь вдохновленного поэта, который ищет в своей субъективности нечто настолько редкое и драгоценное, что конечно же принесет пользу только ему. Романтическая модель определяется идеей о том, что каждый человек является вместилищем возвышенного, абсолютного, и что это предполагает ответственность каждого человека за свою судьбу. В этом смысле романтические персонажи — волшебники, они чувствуют, что у них есть определенная миссия. Эта модель также является средством выразительности, сосредоточенная на переживании необычного. Это уже два основных отличия от самоописания 21 века, которое больше сосредоточено на другом и на обыденности.

Делез, которого вы упоминаете, уже сделал огромный шаг по отношению к этому направлению. Он думает о сообществах, которые предстоит построить, о том, какое ментальное оздоровление можно обрести через самовыражение. Но, исследуя этот путь, он уже далеко ушел от поэтов безумия, живших в пограничном переживание мира. Что касается современных писателей, то они больше не стремятся попасть в эти пределы мира. Напротив, они хотят быть в мире. Их больше интересуют не крайние формы субъективности, а ее обычные пределы, которые они пытаются по-своему расшифровать.

Короче говоря, мы больше не занимаемся конструированием необычных эстетических объектов, а занимаемся эстетической проработкой обыденного. «Формы жизни» и модели выразительности, пришедшие к нам из романтизма, различные фигуры сингулярности, становятся общими для всех, вместо того, чтобы быть зарезервированными для избранных, которые будут поддерживать привилегированные отношения с гением своего вдохновения. Другими словами, обращаясь к обычным, повседневным проблемам, современная литература стремится обнаружить необычность в любом существовании.

Nonfiction: Как в этих условиях реконфигурируется социальная проблема писателя? Определяется ли их автономия этой новой близостью к обычному миру?

Александр Жефен: Авторы 21 века, безусловно, имеют более прозрачные отношения со своими читателями, с сообществами, о которых они пишут, и с теми, для кого они пишут. Это заставляет их создавать литературу, которая гораздо более конкретно рассматривает социальные проблемы и основные этические вопросы: например, Мейлис де Керангаль напрямую касается проблемы рынка трансплантации органов или мигрантов, Пьер Бергунью из книги в книгу поднимает вопрос о провинциях, и в целом рассматривает вопросы о болезнях и больницах, также они рассматриваются гораздо часто и, прежде всего, гораздо более открыто.

Nonfiction: Не связаны ли эти новые отношения между писателем и его публикой с вопросом финансирования писательской деятельности? В какой степени мы можем связать это новое социальное положение писателя с его экономическим положением?

Александр Жефен: Тот факт, что очень немногие писатели зарабатывают на жизнь своим творчеством всем известен, но более новое экономическое измерение заключается в том, что многие авторы теперь зарабатывают на жизнь писательскими семинарами или литературными резиденциями, в которых они преподают, сопровождают людей, пробующих свои силы в писательстве либо проводят публичные чтения. Эти новые писатели уже не могут удовлетвориться автономностью литературы, которая одновременно является эстетическим и социологическим понятием. Я считаю, что конец автономии эстетического идет рука об руку с концом социологической автономии писателя, то есть форма эстетического ограничения проистекает из новой социальной позиции писателей. Также они все чаще появляются в социальных сетях, на фестивалях и т.д., что более непосредственно связывает их с философскими, моральными, этическими, экзистенциальными или общественными вопросами, которые стоят перед ними. В этом смысле их письмо понимается как ответ на социальный запрос.

Nonfiction: Как бы вы описали эту эстетику французской литературы 21 века, с чего она начинается?

Александр Жефен: У меня есть ощущение, что формальная озабоченность авторов конца двадцатого века, в значительной степени связана с аппетитом к новаторству ради новаторства и позиционированием индивидуальных эстетических решений по отношению к предшественникам, это все представляет меньший интерес для современных писателей. Вопрос не столько в том, «Как мне написать роман после x или y?» Вопрос скорее в том, как поставить средства работы на службу этическому, социальному или метафизическому вопросу. Это не означает, что мы возвращаемся к чисто инструментальному и риторическому режиму эстетики, хотя чистая эстетика конечно сильно пострадала. И также если в качестве средства, которое необходимо использовать, выступает обычный и неотшлифованный язык или «белая» литература, мы без колебаний возьмем это на вооружение. Изысканность языка или забота о большом стиле уже не всегда первичны: большой стиль может вернуться, если, как говорит Мари-Элен Лафон, он позволяет компенсировать печальное состояние людей в ущемленном положении, которое авторы намерены исправить, или если, как у Бергунью и Мишона, большой язык ставится на службу маленькому. Это более или менее то же самое, что мы видим у инкультистов: (имееется в виду группа писателей объединившиеся вокруг журнала “Inculte” — прим. ред.) Майлис де Керангаль, Матиас Энар, Матье Ларноди и других.

Nonfiction: Такое использование языка в конечном итоге соответствует тому, что вы называете в своей книге священнической функцией современного писателя: в этих условиях функции писателя и священника схожи в той мере, в какой быть автором означает служить.

Александр Жефен: Писательство в наше время фактически равнозначно представлению о писательской работе как о работе миссионера, человека с определенной целью: роль, которую, например, полностью берет на себя Эммануэль Каррер. Пьер Мишон также дает понять, что он ставит себя на службу метафизической операции по спасению своих кузенов, которые исчезли в безвестности. Писатель двадцать первого века становится своего рода публичным писателем, в соответствии с некоторой озабоченностью, религиозное измерение которой действительно очень сильно.

Nonfiction: В своей книге вы говорите о «мистицизме», «эсхатологии», «ритуале», объясняете, как литература примиряет мир и субъект. В какой степени современная литература берет на себя многочисленные функции безбожной религии?

Александр Жефен: Монашеское видение писателя и его святости, о которых думали в религиозном ключе в 19 веке, вероятно, стало менее активно сегодня. Когда фигура писателя стала нормализованной, литература взяла на себя целый ряд вопросов, которые раньше оставались в ведении «религиозного ордена», в частности, отношения со временем и смертью. В наши дни на похоронах многие люди, не принадлежащие к какой-либо религии, читают стихи. В похоронных бюро есть книги, в которых вместо католических реквиемов или иудейских кадиш можно прочитать целую серию траурных стихов. Секуляризация мира приводит к тому, что целый ряд функций остаются незанятыми, в частности, сопровождение в кульминационные моменты жизни или смерти людей: в этом всем участвуют искусство и литература. Конечно, искусство всегда было связано с религией и с теми моментами жизни, о которых заботится религия — свадьбы, похороны и т.д. — но для многих из нас искусство не то же самое, что религия. И для многих обряды и священники уже уступили место поэзии и музыке. На более общем уровне, великие метафизические вопросы больше не могут решаться только светским социальным дискурсом: отступление «республиканской религии» в этой области означает, что люди укрываются в своих собственных верованиях, в которых художественные и литературные модели имеют большой простор.

Nonfiction: Ваша книга поразительно подчеркивает степень, в которой современная литература также является «религиозной» в том смысле, что она использует «то, что соединяет», через свои инвестиции в историю и память, в частности. Отличаются ли писатели 21 века от своих предшественников тем, что они прилагают больше усилий для «создания сообщества»?

Александр Жефен: Возьмем пример Анни Эрно. В романе «Годы» (“Les Années”), который, несомненно, является одним из шедевров начала 21 века, она заново описывает послевоенный период для целого поколения, целой социологической среды. Она пытается сохранить что-то из памяти, которая в первую очередь является личной (прозрение памяти, которое она попытается запечтлеть), но она делает это в жесте, масштаб которого становится коллективным. Ее интересует знание того, каким образом она воплощала в себе социальный слой, детерминизм, вписанный в нее как в женщину из скромного происхождения из деревни в Нормандии, и т.д. По сути, она возвращает к жизни все свое поколение. Этим же объясняется ее необыкновенный успех: ведь через свою память она понимала историческую память, общую для многих людей, которые узнавали себя в этом и которых унесло в ее рассуждение о своем времени. Именно здесь мы видим, как писатель может взять на себя коллективные функции: рассказывая историю, в которой современники могут узнать себя.

Nonfiction: На уровне этой коллективности, оставляет ли забота о «возмещении» и «примирении» в современной литературе место для политического измерения письма? Или, скорее, какое место в нем отводится плюрализму?

Александр Жефен: Многие писатели 21 века все еще имеют политические амбиции, но они уже не такие, как, например, у Жан-Поля Сартра: речь идет не о том, чтобы изменить мир, совершить революцию, а о том, чтобы обозначить словами невидимые объекты, неизвестные ситуации, дать голос социальным группам, которые не имеют голоса на общественной арене… Это может быть очень конкретный вопрос о жизни бездомных, например, как это делает Франсуа Бон: и в этом случае речь идет уже не о том, чтобы говорить за них, подменять собой акторов, а о том, чтобы говорить с ними и заставить их говорить самих. Это работа, которую можно назвать «микрополитической», но которая важна и нова, и которая делается в поле: в социальном поле, на окраинных территориях и т.д. В этом смысле, это всегда вопрос сопровождения и то, что я называю “réparation”. Но в отличие от политической литературы прошлого века, речь больше не идет о навязывании идеологии, установке решений или построении мессианского горизонта: эта микрополитика, или политика, которая воссоединяется с местным уровнем, она заключается в том, чтобы просто пойти к людям, в места, где они живут и работают, чтобы понять их опыт и выместить их зло и страдания. Я считаю, что это стремление максимально приблизиться к обществу — нечто новое. Гюго писал о тюрьмах, но кроме этого социального призвания, которое мы иногда находим в 19 веке, в литературе 20 века мы имеем мало примеров столь же конкретных, столь же близких к людям и столь же сильно связанных с их жизнью.

Nonfiction: Мишель Уэльбек и Виржини Депант очень мало представлены в вашей книге, несмотря на их значительный успех у читателей. Однако в этом политическом регистре мы можем считать, что их объединяет то, что они накладывают свой отпечаток на самые банальные бедствия капитализма, подчеркивая более или менее непримиримый характер конфликтов, которые он порождает. С этой точки зрения, как вы относите к их модели литературы примирения?

Александр Жефен: Уэльбек — крайне маргинальная личность, в том смысле, что это великий автор семантических раздоров, который идеологически не очень далек от крайне правых, и который, конечно, не вносит прямого вклада в примирение Франции с самой собой. Когда он вновь объединяет меньшинство деревенщин и дает голос основному гетеро-среднему-классу, остается только удивляться, как это увеличивает нашу силу взаимопонимания и совместной жизни.

Что касается Виржини Депант, то здесь ситуация иная: я читал ее мало, но она человек, у которого есть достаточно неплохие мысли, несмотря на очень острый характер ее слов, и с этой точки зрения ее отсутствие во всех наших общих проблемах — это действительно пробел. Также только в конце её книги я понял, что недооценивал ее важность. Возможно, потому, что он находится на «обочине» жанра. В любом случае, несомненно, есть что подчеркнуть в том, как она реализует свои собственные процессы примирения, через место, которое она отводит, например, в «Кинг-Конг-Теория»(“King Kong théorie”), женщинам, которые доминируют из–за нашей, как говорится, «хрупкой интресекциональности» (“fragilités intersectionnelles”)…

Nonfiction: Не является ли в этих условиях парадигма литературы «возмещения ущерба» скорее одной стороной медали, другой стороной которой является «раздор»?

Александр Жефен: Действительно, меня больше всегда интересовали субъекты примирения, репарации и реконструкции, чем авторы раздора. Особенно это касается Уэльбека или другого автора жестокости и недомогания, того же Режиса Жоффре. К этим писателям «диссонанса» можно добавить и других: Натали Кинтэйн, Эмманюэль Каррер… В истории литературы послевоенного периода и даже начала 20 века парадигма диссонанса присутствует очень широко: диссонанс и социальная критика даже являются доминирующим дискурсом. Вспомните Жене, Сартра, Дюрас и т.д. Критическая функция является основополагающей функцией литературы этой эпохи, и двадцать первый век все еще имеет свою долю великих мороков, которые с меланхолией смотрят на состояние общества. В двадцатом веке гуманизм в кризисе, он тратит свое время на критику самого себя и заставляет общество задумываться о том, чем была война, Катастрофа, а значит, и поражение европейского гуманизма, а писатели не перестают стрелять против социального порядка, против всех явлений господства. На мой взгляд, именно по этой причине авторы, пишущие о примирении, представляют собой нечто гораздо более новое, потому что в своем стремлении дать инструменты, позволяющие мыслить менее жестоко, помогают представить нам коллективную жизнь. Именно это заставляет меня настаивать на этом веянье, даже если верно, что эта попытка не подводит итог всей французской литературе 21 века.

Однако различие между этими двумя парадигмами также должно быть оговорено, поскольку указание на то, что болит, также является первым шагом в поиске решения. В любом случае, я понимаю Депант именно так: она переписывает факты господства в реальности, посредством пост-эстетического письма, что не имеет ничего общего, например, с тем, что делала Маргерит Дюрас, которая предавалась очень эфирным и формальным предположениям о том, что такое состояние любви. Аналогичным образом, Режис Жоффре имеет нечто общее с Виржини Депант в том, что он одновременно является писателем «раздора» и писателем «всечеловеческим»: другими словами, в своем “Microfictions”, как Депант в “Vernon Subutex”, он проходит через все социальные пространства и все способы бытия, включая наименее симпатичные или наименее ценимые, таким образом, чтобы, по крайней мере, охватить взглядом фрагментацию мира, не сумев удержать ее вместе.

Nonfiction: Призывая писателей вернуться к реальному, к прожитому опыту, к полю памяти или архивам, вы предполагаете, что литература вновь присваивает себе предмет, который формалистская литература двадцатого века оставила социальным наукам — и которым, например, полностью завладел Мишель Фуко. Как вы видите связь между исследованиями в области гуманитарных наук и реорганизацией этой новой французской литературы?

Александр Жефен: Написание моей книги само по себе является отражением академического контекста и серьезным отношением к плодотворной и последовательной литературе наблюдающей за современным миром. Если в двадцатом веке творчество и университет жили в двух совершенно автономных пространствах, то в последние двадцать лет или около того литература современности вошла в университет. В результате мы имеем целое поколение исследователей, которые работают над настоящим не так, как это делали критики, а в соответствии с научными методами, или в соответствии с подходом, сочетающим в себе журналистский и научный метод. Это было уже в 19 веке, как показывает пример Сент-Бёва (французский литературовед и литературный критик, создатель собственного метода, который в дальнейшем был назван «биографическим» — прим. ред.), но впоследствии развитие литературной истории и теории уже не позволяло этого сделать: объектами литературоведения стали совсем далекие предметы.

Сейчас академия вновь заинтересовалась близлежащими объектами: эта тенденция отмечена работой Доминика Виарта. Писателей приглашают в университет, над ними размышляют и с ними работают. Но это взаимное движение, поскольку ресоциализация литературной профессии, которую можно наблюдать в различных подходах писателей к социальному миру, также приводит их к работе с академиками. Время писателя пришло именно потому, что он больше не находится в своей башне из слоновой кости: он больше не наедине со своей библиотекой, а на одном уровне с миром, в частности, со своими читателями и комментаторами.